Зачем?

– Вы бываете в Англии?

– Редко. Чаще они у нас.

– Здесь теплее?

– Конечно. Совсем другой климат.

– Сколько у вас внуков?

– Один.

– Не густо.

– Взяли пример с нас.

– У меня еще хуже: ни невестки, ни внуков.

– Гуляет?

– Гуляет.

– Когда появятся внуки, знай: пришла последняя любовь. Только когда они становятся взрослыми, понимаешь, что они совершенно чужие люди. Внуки подводят черту и, наконец, раскрывают перед нами все карты, в которых все ясно показано – и в жизни, и в любви мы одиноки.

Мы говорили до двух часов ночи. Нам было комфортно и душевно. А главное, понятно. Только к трем часам Жан подвез меня к гостинице.

Представить не могла, что далеко-далеко на маленькой улочке, в небольшом городке, недалеко от Парижа я буду долго-долго, умно-умно разговаривать с потомственным хозяином маленького кафе.

Я обещала еще раз приехать. Я так искренне хотела этого.

20

Вечер. Автобус привез к гостинице. Не хочу ложиться спать. Успею. Хочется гулять по Парижу. Спускаюсь в метро, и еду в центр. В самый что ни на есть. Мне казалось, вечером на Елисейских полях кипит жизнь. Но почему-то тихо и спокойно. Во-первых, не туристический сезон. А во-вторых, будний день. Я понимаю, что они, эти поля, относятся к затасканным брэндам Парижа, как Монмартр, как художники на берегах Сены. Нет, нет, там все роскошно. Но для других. Опять та же мысль: все на продажу. Гуляя по улицам, переезжая из одного района города в другой, в метро общаюсь на отвратительном английском. Хуже не бывает. Ну, совсем very bad. А если учесть, что французы не любят английский, то, казалось бы, должна быть полная немота. Но нет. Парижане привыкли к туристам, гордятся этим, и очень доброжелательно стараются понять, хоть и с большим трудом, таких как я.

И еще. Ну, почему, проехав столицы благополучных государств, я не могу отделаться от одного очень важного чувства. Европейцы поняли в смысле жизни что-то значительно больше, чем мы. Может, последняя война поставила последние точки над “i”. Нигде, ни в чем не бьет в глаза роскошь. Парижанки моего возраста одеты и ухожены со вкусом, но без демонстрации своего материального положения. На улицах нет такого количества очень дорогих машин как у нас. В супермаркетах и тихих кафе цены нам, бывшим советским, и тем более украинским туристам по карману. И это при наших-то зарплатах.

Они, наверно, поняли, что человеку для жизни, и даже для комфортной жизни, не так уж много нужно. А для счастья…

Мне опять вспомнился Андре Моруа: цветок искренней любви охотней цветет среди скромных людей, чем в пустыне власти и богатства.

Весь день прошел сегодня в водовороте впечатлений. С утра поехали в Версаль, потом гуляли по Дефансу. Мне, закончившей когда-то давным-давно строительный институт, и очень увлекавшейся архитектурой, было невероятно интересно, чем же восхитил в 50-е годы XX-го века новый район Парижа. Интересно. Но сегодня уже не вызывает восторга. А тогда, почти полвека назад, конечно, это был верх архитектурно-строительной мысли.

А вот Версаль… Сама не знаю, что надеялась увидеть, чем думала восторгаться. Все мы, выросшие в Советском Союзе, закрытой стране, столько читали по истории Франции. Все Людовики, Генрихи и Наполеоны были у нас на слуху и в памяти. Читая книги семейства Дюма, наша фантазия разливалась рекой по поводу роскоши дворцов. И вот Версаль. Говорят, что дорвавшиеся до революции 1848 года трудящиеся сотворили там такой разгром… Поэтому то, что мы видим сегодня в стенах дворца – это с “миру по нитке”. То есть, из разных дворцов Франции. В том числе, и из замков, которые расположены на берегах Луары. Когда слушаешь историю французской власти, тут же на ум приходят аналогии. Видимо, у власти всегда и везде одни законы, одни проблемы и, чаще всего, никаких выводов.

Я все думаю, как попытаться объяснить: почему в кровавое время революций в людях поднимается все кровожадное и жестокое? Интересно, XIX и XX века научили человечество, показали всю если не бесплодность, то кровавые результаты добрых намерений? Ведь реки крови русской и французской революций стали основой не демократии, а тирании. Видимо, для прихода демократии нужен другой путь. Скорее всего, цивилизованность общества. Я не знаю, откуда во Франции в середине XIX века оказалось столько головорезов, но у нас эти события были более чем закономерны. Крепостной – это русский синоним слова “раб”. У него нет ничего. Он пуст. Он озлоблен. Он жесток. Он ненавидит всех и вся. У него нет привязанностей. Видимо, с освобожденными рабами проще всего. Они еще послушны, но давно жестоки. Они ненавидят хозяина, соседа, того, кому, хоть чуть-чуть, лучше. Инородца, более умного, более грамотного. Ну, а уж о богатом и говорить не приходится. Им не известны слова «достоинство» и «самоуважение». Именно эти люди бросались со стороны в сторону, бросались друг на друга в Гражданской войне. И победили, естественно, самые жестокие. Те, которые в результате этой страшной бойни забыли первоначальные благородные цели. Те, которые для себя лично поменяли цели на противоположные. Не равенство всех, а собственное верховодство, не равные права, а собственное первое право, не уничтожение бедности для всех, а только для себя. Они, вообще-то, очень быстро все поняли…. и замолчали, или говорят, но очень осторожно и угодливо. Они не предадут. Из страха. Но не предадут. Они уже увидели, чем это для каждого из них все может закончиться.

Вот такие мысли вызвала у меня экскурсия по Версалю. Не восхищение парком. Может, потому, что Петергоф роскошней. Впечатляет не роскошь гобеленов и люстр, а кровавая история.

Мне подумалось, что иногда исторические аналогии оказываются сильнее чувства прекрасного.

21

Переходя из зала в зал, я восхищалась, удивлялась, задумывалась. Здесь жили слабовольные и тираны, агрессивные и уступчивые, добрые и жестокие.

Интересно, что знали, о чем молчали и, главное, что думали о них те, кто был рядом. Какое мнение о тиране было у кухарки, уборщицы и охранника? Наверно, много общего в мыслях тех, кто обслуживал, охранял, готовил еду для Людовика, Гитлера, Сталина, Ленина. У каждого из них, конечно же, было первое впечатление, у которого, к сожалению, только один шанс. Как же оно менялось? Как быстро приходило понимание того, кто, в самом деле, рядом? А может, не хотели или боялись задумываться? У них на глазах самые низкие человеческие качества: двойные стандарты, предательство, беспринципность облекались в красивые слова. Например: дипломатия. Они видели глав государств из толпы и из комнаты охранника или кухни. Они слышали от них, самых главных, главнее не бывает, слова “свобода” и “независимость”. Почему-то каждый вождь считает нужным говорить их своему народу. Но забывает или не хочет объяснить, что это совершенно разные понятия.

Мы видим демонстрации тех, кто сегодня называет себя коммунистами. Они призывают не забывать Сталина, олицетворяющего достаток, порядок и справедливость. Они, не стесняясь, своими лозунгами и призывами издеваются над теми, кто забыл или не хочет помнить, или не в состоянии понять, что это просто игры, в которые играют взрослые.

Тираны были разные и те, кто их обслуживал, тоже были разные. Умные и глупые, задумывающиеся, анализирующие и те, кто не может или не хочет думать. В любом случае, каждый из них видел воочию, что власть, тщеславие и благочестие несовместимы. Что высокие слова “доброжелательность” и “снисходительность” в этих апартаментах превращались в другое слово “беспринципность”. Интересно, в высоких коридорах когда-нибудь произносится слово “совесть”? А главное, произносящие его помнят, что оно обозначает?

Есть три вида свободы: свобода слова, свобода выбора и свобода этим пользоваться. А что имеют в виду те, кто кричит это слово с трибун в толпу? У меня есть подозрение, что они и мы думаем о разном.

Как узнать, те, кто рвется к власти, кто хочет быть впереди всех, готовы ли идти на Голгофу? К сожалению, движение на верх власти связано с огромным количеством вранья, у которого цена давно известна – человеческие жизни. Врут про честность, про свободу, про сытость, про справедливость, про веру. А если, в самом деле, руководитель страны глубоко верующий человек? Ему по-настоящему нужен Бог, он не может жить без веры. То есть, его собственный внутренний стержень опирается на волю Бога. Что тогда? Ведь стране нужна лично его воля, лично его представление о мироустройстве и порядке, лично его решение всех проблем. Может, не зря большевики так тщательно продумали политику атеизма? Что-то в вере первых лиц государства не клеится. Как боязнь кары господней сочетается у них с ложью, воровством, лицемерием, предательством? Вот и верь обещаниям властолюбцев. Они так далеки от нас. Они говорят, что хотят, потому что знают, что не услышат от нас то, чего не хотят слышать.

22

– Па, кажется, все уже рассказала.

– Все? – спросил он разочаровано.

– Я часов пять говорю без остановки.

– Но я все равно буду уточнять все подробности.

– Конечно. Только не сегодня.

– Устала?

– Устала.

– Неужели сидеть в кресле, пить чай с бутербродами и рассказывать утомительно?

– Па, ты специально это говоришь?

– Чего обижаешься?

– Я не обижаюсь. Я еще раз говорю, что твоя дочь – старенькая девочка, которой ощутимо перевалило за 50.

Папа весь съежился.

– В моих глазах ты все равно ребенок.

– Понимаю. Но дети тоже устают. Особенно в таком возрасте и особенно проехав две недели в автобусе.

– Я понимаю.

– Мне сегодня звонить Зауру или можно завтра?

– Девочки ему уже звонили.