Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Почему можно считать, что инициатором и организатором творческого состязания был именно Ломоносов, а не, скажем, Тредиаковский? Потому что это время в жизни Василия Кирилловича было не самым лучшим для таких инноваций. Он ещё не оправился от глубокого потрясения, пережитого в 1740 году, когда министр Волынский потребовал, чтобы поэт написал стихи для шутовской свадьбы в Ледяном доме, задуманной Анной Иоанновной. Недовольный реакцией Тредиаковского на это поручение, вельможа прилюдно избил его палкой, да ещё и приказал высечь.

Случилось это в доме Бирона, который посчитал себя оскорблённым таким самоуправством и донёс о случившемся императрице. А вскоре, так совпало, началось дело об измене Волынского, куда приплели и дело об избиении Тредиаковского, что придало неприятному случаю ещё более широкую огласку. Волынского казнили, но Василию Кирилловичу, унижение которого стало практически публичным, не особо полегчало и даже, наоборот, прибавило врагов из числа друзей казнённого вельможи.

Это настроение униженности, своей ничтожности звучит и в его переводе псалма:

Но смотря мою на подлость

И на то, что бедн и мал,

Прочих видя верьх и годность,

Что ж их жребий не избрал,

Вышнего судьбе дивлюся,

Так глася, в себе стыжуся:

Боже! кто я, нища тварь?

От кого ж и порожденный?

Пастухом определенный!

Как? О! как могу быть Царь?

Действительно, какой он, после публичной порки, Царь? После всех этих событий Тредиаковский мог мечтать не об организации состязаний с кем бы то ни было, а разве только о покое и уединении, чтобы можно было спокойно работать. В это время молодые Ломоносов и Сумароков уже наступали ему, как говорится, на пятки, поэтому уважительное приглашение поучаствовать в состязании поэтов на правах мэтра, а затем написать вступительное слово к сборнику, конечно, не могло оставить его равнодушным. Но не более.

Сумароков в годы учёбы в кадетском корпусе подражал Тредиаковскому, но к описываемому периоду испытывал в творчестве сильное влияние од Ломоносова и поэтому в состязании выступал на его стороне. В это время Александра Петровича, ещё достаточно молодого человека и мало кому известного поэта, жизнь пьянила, манила многими соблазнами, но в то же время пугала своей скоротечностью и тщетностью мечтаний. Всё суета сует! С таким настроением не организуют состязания, не мечтают о лаврах победителя; он здесь пока просто участник.

Академия наук к этому поэтическому конкурсу, одним из участников которого был арестант без ясного будущего, не имела никакого отношения. Однако без разрешения её руководства книжку в академической типографии напечатать было нельзя. Такое разрешение 31 августа, после послабления режима содержания узника Ломоносова, было получено. Но из заявленных 500 экземпляров лишь 200 были изданы затем за казённый счёт, остальные авторам пришлось допечатывать на свои деньги и деньги «спонсоров».

Не было никаких «жюри» и «судей» и официально итоги самодеятельного конкурса не подводились. Это уже позднее коллеги по поэтическому цеху и литературные критики признали, что в теории гораздо ближе к истине оказался Тредиаковский, но в художественном отношении победил Ломоносов: его переложение 143-го псалма было признано более лаконичным, экспрессивно мощным, утверждающим торжество справедливой мести. Для истории и литературоведения это стало важнее всего, а то, что у Ломоносова в этом состязании была другая, более важная для него на тот момент задача, даже, я бы сказала, сверхзадача, – осталось «за кадром».

Здесь есть ещё одна интересная деталь: Сумароков в своём творчестве и до этого состязания нередко обращался к стихотворным переводам псалмов, Тредиаковский – нет. Но участие в конкурсе так увлекло Василия Кирилловича, что он в 1750-53 создал свой вариант Псалтыри стихотворной, который был в целом одобрен Святейшим Синодом, хотя при жизни Тредиаковского по разным не зависящим от него причинам так и не был издан.

Ну, а Ломоносов, вскоре выпущенный на свободу, ещё не раз пользовался испытанным им приёмом, когда надо было «выговориться». Тогда он вкладывал в переводы псалмов свою боль, надежду, свою тщательно скрываемую правду, что мы уже видели на примере псалма 26-го со строчками: «Меня оставил мой отец и мать…». Так что к стихотворно переложенным Ломоносовым псалмам с полным правом можно, думаю, применить понятие мениппея и рассматривать их как не просто переводы, а самостоятельные двусмысловые произведения.

Уже упоминавшаяся нами выше литературовед Д.К. Мотольская первой сделала этот вывод: «„Прикрываясь” псалмами… Ломоносов высказывал такие взгляды, которые он не мог бы высказать как свои собственные». И Пушкин из всех поэтических произведений Ломоносова выделял именно его переводы: «…переложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения». Знал ли, чувствовал ли Александр Сергеевич истинный смысл ломоносовских псалмов? Думаю, что да – с его-то поэтическим чутьём, с его-то любовью к литературным экспериментам.

Пушкин и Ломоносов

Я не случайно «отвлеклась» и так много времени посвятила этому вопросу. В поисках доказательств гипотезы о происхождении Михаила Васильевича, родившейся в ходе исследования, я долго блуждала мыслью по ломоносовскому и послеломоносовскому времени, много раз «натыкаясь» в пространствах своих не всегда ясных знаний и памяти на А.С. Пушкина. Он что-то говорил о Михаиле Васильевиче, как-то оценивал его, но всё это было очень коротко: цитатно и фразеологично.

И вот после очередной виртуальной встречи с классиком на запутанных дорожках ломоносововедения я задумалась: как же так, почему Пушкин, сердечно друживший с детьми внучки Ломоносова Софьи Алексеевны Раевской и с ней самой, в общей сложности более полугода живший в этой семье во время южной ссылки, Пушкин, которому, по всем ощущениям, был духовно близок гений Ломоносова, Пушкин, который работал в закрытых для всех архивах и мог, наверное, узнать что-то важное, неизвестное ранее об этом великом человеке, так ничего и не написал о нём существенного, цельного? Разве жизнь учёного, о многих гранях которой так мало известно, не давала к этому повода?

Но, с другой стороны, что он мог написать, если бы даже узнал? Он, практически всю сознательную жизнь находившийся под гласным надзором; он, чьим личным цензором был сам всесильный государь, обладавший единоличным правом казнить и миловать своих подданных? Да, Пушкин на основании каких-то свидетельств мог логически воссоздать события минувших дней, узнать что-то очень интересное в различных источниках, мог даже прочитать в архивных документах нечто, подтверждающее, например, уже тогда существовавшую версию, что Ломоносов – сын Петра, но кто бы дал ему это опубликовать? По крайней мере – открыто.

А если не открыто? Ведь Ломоносов в 18 веке, как мы только что видели, решил для себя этот вопрос. А в 19 веке, во времена Пушкина, это стало сделать ещё проще. Александр Сергеевич формировался как личность, как поэт, как гражданин, наконец, в период, когда масонство, проникнувшее в Россию в 18 веке, переживало пик своего развития в нашей стране. Тайные общества, тайные знания, тайная литература – всё это хлынуло в конце 18 – начале 19 века в обыденную жизнь просвещённых людей широким потоком, перестраивало мозги, учило существовать в двух, трёх плоскостях одновременно, когда говорится одно, подразумевается другое, делается третье. В 1822 году масонство было запрещено, но не исчезло.

Либеральные идеи, занесённые в Россию масонами и культивированные ими здесь, пустили глубокие корни в умах российской интеллигенции. Её представители хорошо понимали друг друга и могли пользоваться в литературе, например, такими конспирологическими приёмами, как создание мениппей, где главный, но тайный сюжет, а то и не один, прятался в глубинах обычного на первый взгляд текста – например, простодушной сказки. Той сказки, которая, по словам А.С. Пушкина, «ложь, да в ней намёк», где каждое слово имеет свой смысл и вплетается в сюжетные узоры, играя разными красками, как перо павлина. Если «правильно» прочесть такую сказку, многое, наверное, можно узнать о секретах автора из первых, так сказать, уст.

Но. Можем ли мы использовать художественное произведение в качестве источника исторической информации? Тем более – сказку? Известный отечественный историк-источниковед, академик АН СССР, профессор МГУ И.Д. Ковальченко (1923-95) в своём фундаментальном труде «Методы исторического исследования», отмеченном Государственной премией, обратил внимание на эту проблему и выделил источники изобразительные, в том числе письменные литературно-художественные источники, как особую форму выражения социальной информации. Он писал: «В содержательном плане зафиксированная в них информация об исторической действительности имеет специфические методы и формы выражения и в этом смысле в значительной мере является как бы закодированной, а поэтому и скрытой. Для её „прочтения” и использования в историческом исследовании необходима дешифровка, своеобразное „снятие” прикрывающей её системы изобразительных принципов и методов, присущих эпохе создания этих источников. Задача эта особенно важна применительно ко всякого рода нереалистическим отражениям действительности»[79 - Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987.]. (Все выделения в данной цитате сделаны мною. – Л.Д.)

Попробуем найти такое произведение с «нереалистическим отражением действительности» (то есть сказку) и «добавочными приёмами искусства» (то есть мениппею) у Пушкина и выделить в нём адекватную информацию. Через «парадный вход» точно не получится: настоящие шедевральные мениппеи устроены так, что без особого ключа их не то что не «откроешь», ни за что и не разглядишь. Поэтому мы зайдём, так сказать, с чёрного, не охраняемого (в нашем случае – пушкинистами и ломоносововедами) входа.

Сказка о царе Салтане

Итак, мы знаем, кто нам нужен: царь и его сын. Есть у Пушкина сказка с такими действующими лицами? Конечно, есть – «Сказка о Царе Салтане и сыне его Гвидоне…». И что? А ничего! Сказка как сказка, у меня, например, самая любимая из всех пушкинских. Когда я читала её в своё время детям, у меня создавалось ощущение, что качусь с высокой горки на быстрых санках: с первых слов без остановки само собой катится. Там, где «ветер по морю гуляет…» – подъём с санками наверх и снова по горке – только ветер в ушах; всё ясно-понятно, никаких мениппей.

Но это – если читать быстро, поспешая за героями произведения. А если медленно, вдумчиво? Тогда (проверьте сами!) сразу множество вопросов зароится в голове. Почему, например, в сказке с явным русским колоритом герои-мужчины носят не то что нерусские – вообще непонятно какие имена, а ни у одной из героинь имён нет вообще. Ткачиха, повариха, царица – это же принадлежность к определённой, скажем так, «производственной деятельности». Одна баба Бабариха (явно главная баба в компании) имеет то ли имя, неизвестно, каким народом используемое, то ли прозвище, не разгаданное до сих пор никем, несмотря на многочисленные попытки.

Возможно, и у героев это вовсе не имена? Например, царь Салтан – двойное обозначение «профессии»: он и царь, и одновременно – султан. Может такое быть? Не только может, но и, если вспомнить учебник истории за седьмой класс, действительно было такое однажды в русской истории! После второго Азовского похода (1696 год), когда Пётр I отвоевал у турецкого султана приазовские и причерноморские земли, и до Прутского похода (1711 год), когда эти земли пришлось отдать обратно, для населения данной территории владыкой был русский царь Пётр.

Это уже потом, когда удалось присоединить к России земли многих других народов, он стал именоваться императором, а в те пятнадцать лет был только царь-султан, в русском звучании салтан – так издревле звали на Руси восточных владык. Например, автор Ермолинской летописи (15 век) писал: «… салтанъ турьскои посылалъ на Кафу и взялъ ея»; в «Слове о полку Игореве» (12 век) читаем похвалу князю Ярославу Галицкому: «Грозы твои по землям текут, отворяешь Киеву врата, стреляешь с отчего золотого престола салтанов за землями».

В название сказки Пушкиным вынесены главные действующие лица: царь Салтан, князь Гвидон (в отношении которого дано особое указание – сын его) и царевна Лебедь. То есть отец и двое его детей. При этом дочь имеет статус царевны – лица, официально относящегося к высшей государственной власти, а Гвидон не царевич, хотя и относится к царскому роду, о чём говорит его не нарицательное, а, как мы предположили, указательное отчество – Салтанович (сын царя-салтана). И, значит, он внебрачный сын своего отца, просто князь, лицо частное.

Поскольку в славянских святцах нет такого имени – Лебедь, то надо понимать, что это сравнительная характеристика царевны, которую так звали (встречается в литературе) за нежный изгиб шеи и белоснежную кожу. В таком случае и Гвидон – тоже не имя, а характеристика, только «спрятанная», законспирированная, что может означать, что дочь – существо явное, сын – тайное.

Многие штатные и нештатные пушкинисты бились над разгадкой этого имени. По самой распространённой версии считается, что оно происходит от древнегерманского Guitte, что в переводе означает – живущий в лесах. Но тогда Гвидон Салтанович – это не имя-отчество, а законспирированная характеристика: живущий в лесном краю сын русского царя, владевшего частью турецких земель. Кстати, и сегодня одна из самых зелёных территорий России – Архангельская область, лесные угодья которой составляют более 22 миллионов гектаров.

И тогда получается, что название пушкинского шедевра «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре (чем не характеристика Михайлы Васильевича!) князе (после смерти на родине учёного в дни его юбилеев панихиду служили по „болярину” Ломоносову) Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» дешифруется так: «Некоторые сведения из жизни царя Петра Первого, который с 1696 по 1711 год был также султаном для населения завоёванных им приазовских земель; его сына-богатыря Михаила, славного учёного, выросшего в лесных краях Русского Севера, не ставшего царевичем, но всё же получившего за свои заслуги перед государством дворянство; Елизаветы Петровны – дочери царя Петра, которая особой красотой и статью была похожа на лебёдушку» (вспомним стихотворение Г. Державина «Царь девица», посвящённое этой императрице:

Очи светлы голубые,

Брови чёрные дугой,

Огнь – уста, власы – златые,

Грудь – как лебедь белизной.)

Вот такая своего рода «ревизская сказка»: так в 18 – первой половине 19 века назывался официальный документ, представлявший одновременный срез нескольких поколений семьи.

Надо отметить и то, что название произведения было явно стилизовано Пушкиным под распространённые в 18 веке заглавия лубочных повествований. Думается, это было сделано не случайно: любое длинное название долго не живёт – народ быстро укоротит. Так и произошло: главный смысл сказки, заложенный в «народном» названии её, «спрятался», так как уже вскоре после первой публикации прижилось сокращённое название – «Сказка о царе Салтане», а если кто и вспоминал полное название, то в смысл его вряд ли уже вдумывался. Так Пушкин на виду у всех притаил главную мысль своего произведения: у царя-султана был тайный (внебрачный) сын-богатырь.

Уже слышу, слышу возражения, что так можно «интерпретировать» всё, написанное Пушкиным. А вы знаете, некоторые известные литераторы и литературоведы именно так и считали. И, думается, они были правы, полагая, что если бы Пушкин не «шифровал» свои шедевры, ни один из них не увидел бы свет, а после смерти поэта все его труды были бы просто уничтожены или надёжно спрятаны в архивах. Не случайно талантливый поэт и переводчик, автор поэтического цикла «Пушкинские эпиграфы» Арсений Тарковский сокрушался: «Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина. Очень многое у Пушкина – тайна за семью замками».

Ставя имя Пушкина в ряд выдающихся мениппеистов мира, авторы исследований, поддерживающие и разрабатывающие эту концепцию, доказывали и доказывают, что большинство его произведений нами ещё «не прочитано». Чувствуя, что «Сказка о царе Салтане» иносказательна, многие предпринимали попытки приблизить её к конкретным историческим реалиям и даже найти на карте местоположение «острова Буяна». Однако все эти попытки воспринимаются пока только как некая литературно-историческая игра, да, по сути, и являются ею.

До сих пор остаётся открытым и вопрос об этимологических корнях, источниках этой сказки, что отмечал ещё известный литературовед М.К. Азадовский (1888-1954). Он пытался выяснить, к каким источникам непосредственно обращался Пушкин при написании этой сказки, считая, что «важно понять, откуда берёт начало сама сказочная традиция, увлёкшая поэта».

Рассматривая этот вопрос, он писал: «У Пушкина мы имеем три записи данного сюжета. Одна относится к 1824 году и находится среди записей, известных под условным названием „Сказки Арины Родионовны”, другая в кишинёвской тетради 1822 г. (Лен. б-ка, № 2366) и третья в тетради 1828 г. (Лен. б-ка, № 2391), как прозаическое изложение стихотворного начала… Запись 1824 г. и запись кишинёвской тетради. не имеют между собой никакой связи, кроме общего сюжета. Это различные версии одного сюжета. В записи 1824 г. царица рождает 33, в кишинёвской – одного сына; в первой – царицу с сыном бросают в море в засмолённой бочке, во второй – в ладье; в первой – он строит новый город; во второй – избирается царём страны, где только что умер царь, не оставивший наследника. Наконец, в последней царь объявляет войну сыну, чего нет в первой и вообще нет ни в одном из известных устных вариантов». Происхождение же записи 1828 года Азадовский вообще относил к книжной традиции.

Но вот что настораживает, хотя литературоведы на это почему-то не обращают внимания: первая и самая близкая к конечному варианту «Сказки о царе Салтане» запись сделана Пушкиным в Молдавии. Русская народная сказка, записанная в Кишинёве? От кого Александр Сергеевич мог её там услышать? От какого-либо молдаванина он записал бы, скорее, бессарабскую или гагаузскую сказку. Существует «Биографический словарь знакомых А.С. Пушкина в Молдавии», но никого из «простого русского народа» я лично в нём не обнаружила.

Теснее всего в период южной ссылки, как мы уже говорили, поэт общался с потомками Ломоносова по женской линии – семьёй Раевских. Ему было разрешено поехать с ними сначала на Кавказ, затем в Крым, потом он жил у них в Киеве, а также в одном из их киевских имений. Он любил этих людей, они любили его и всячески пытались скрасить его ссылку. Под крышей этого милого его сердцу семейства поэт прожил в дружеском общении почти год, пользовался полным доверием. И вполне мог узнать за это время какие-то семейные тайны, например, о родстве их предка Ломоносова с Петром Первым.

Но поскольку это родство не было признано официально, Раевские остерегались, видимо, выносить тайну на люди. Хотя в конце 18 века, когда блестящий офицер, внучатый племянник могущественного князя Потёмкина, родственник по линии бабки царствующим Романовым Николай Раевский решил жениться на Софье Константиновой (1769-1844), внучке известного, но безродного поэта и учёного Ломоносова, происходившего официально из «подлого» сословия, высший свет не осудил его, родственники не оттолкнули от себя.