Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Похоже, что да. В рассматриваемой нами сказке-мениппее Пушкина есть описание изготовления проголодавшимся князем Гвидоном лука для охоты:

Ломит он у дуба сук

И в тугой сгибает лук,

Со креста снурок шелковый

Натянул на лук дубовый.

То есть для того, чтобы получить какие-то блага жизни, Гвидон должен воспользоваться заветным крестом. Пушкин, кстати, не говорит, что крест со «снурком» был снят Гвидоном с шеи, как бы подчёркивая этим, что данный крест – не обычный нательный крестик.

Знал ли отец Григория Теплова этого Владимира, вроде как не случайно упомянутого Феофаном при встрече в епархии? Трудно сказать, но к предложению Прокоповича отдать ему ребёнка он отнёсся весьма странно. Вместо того чтобы упасть на колени и молить преосвященного оставить ему сына, единственного кормильца в наступающей уже старости, он «прослезился от благодарности и был отпущен с миром». Но действительно ли от благодарности прослезился не протестовавший против своеволия архиерея старик?

Я мысленно так и вижу сгорбившегося от горя отставного (скорее всего, по ранению) солдата Николая Теплова, возвращающегося в опустевший дом, где он столько лет жил со своим кудрявым «барашком» (так звали потом Гришу Теплова в школе Феофана). Вот старик тяжело опускается на лавку у стола, отодвигая локтем плошку с недопитым мальчиком молоком (не надо больше покупать молоко, выпрашивая порой в долг); видит лежащую на краю лавки рубашонку, сменённую утром (не надо больше стирать эти рубашки, которые так быстро пачкаются); поднимает с пола деревянную игрушку, недавно смастерённую вместе с сыном (рукодельный парень растёт, не боится за любое дело браться). Легко ли отдать единственного ребёнка чужим людям? Но он, видимо, знает, что не чужим.

Сохранились чьи-то неясные воспоминания, что старик Теплов работал истопником в Александро-Невской лавре. Может, сам переехал из Пскова в Петербург, чтобы быть поближе к ребёнку, которого воспитывал как собственного сына. Может, Феофан пожалел старика и пригласил его жить в столицу. Хотелось бы верить, что так и было, что умер солдат Николай Теплов не в тягостном одиночестве, когда даже воды некому подать.

Если я не права и выбор Прокоповича был случайным, скажите, зачем он тут же увёз ребёнка с собой, если школа будет открыта им только через два года? Что делал мальчишка в доме архиерея всё это время? На положении кого здесь жил?

В 1721 году школа Феофана приняла своих первых учеников, в том числе и привезённого из Пскова Теплова. Учился и жил Гриша здесь, а затем в академической гимназии и университете, на полном архиерейском пансионе, не прерывая со своим покровителем связи до самой его смерти. И, в отличие от студента Московской духовной академии Михайлы Ломоносова, не претерпевал в чём-либо острой нужды, а с небольшими житейскими трудностями достаточно легко справлялся самостоятельно.

Теплов вспоминал: «Когда я учился в Петербурге, то оскудел в одежде, а наипаче износил штаны – скорее другого платья. Нужда – изобретатель всего. Я натянул полотно на блейд-раму и ну писать штаны, представляя их на тесёмке, нацепленной на деревянный гвоздь, вколоченный в стену. Мои соученики насмехались предмету, но моя твёрдость была непобедима. Я продолжал работу постоянно, а им это поддавало больше причин к смеху и к насмешкам. Один говорил: „Пишет свой портрет”, другой: „Для друга – подарок”, иной мимоходом подкрикивает: „Не ошибись в мерке!”, иной с важным видом говорит: „Не мешайте, братцы, Теплову приводить к концу его великие намерения”.

Словом, я продолжал писать мои штаны под стрелами самых язвительных насмешек. Без нужды и без терпения не мог бы я кончить моей работы. По окончании же чувствовал внутренне, что работа удалась, и терпение уже восторжествовало, не зная ещё, чем оно наградится. Схватя мою картину, понес её в дом (то ли Шувалова, то ли Нарышкина), в котором, я знал, что принимают всякие, подобные моему произведению малости, дабы ободрять труд молодых учащихся, награждая их больше, нежели того стоит вещь.

В доме повеселились над картиною, хвалили её перед барышнями, спрашивали их мнения, нет ли в ней какого недостатка, и дали мне целую горсть серебряных денег. Я побежал в ряды, выбрал по мере штаны, бросил старые, положил в оба новые кармана деньги – которых за уплатою осталось на добрый сюртук, явился к моим соученикам, и, ударяя перед ними по обоим карманам, сказал моим насмешникам: „В мерке не ошибся!”».

Забавная картина, которую нарисовал мальчишка, выполнена, судя по описанию, в жанре, который по-русски назывался «обманка» (обман зрения), а в мировую культуру вошёл под названием «кунштюк» (нем. – шутка, проделка). Художники создавали на полотне иллюзию обычных, постоянно наблюдаемых в жизни предметов или фигур, настолько мастерски, что порой их невозможно было отличить от реальных. Казалось, что дуновение ветра сейчас шевельнёт занавеску на нарисованном окне, муха на натюрморте взмахнёт крыльями и улетит, капля росы на лепестке розы из нарисованного букета упадёт на скатерть… Такой жанр живописи был тогда в большой моде, но требовал от рисовальщика не только твёрдой руки, а и особого взгляда на жизнь.

Позднее, с широким распространением в России масонства, этот жанр стал активно использоваться для шифровки средствами живописи больших и малых тайн автора или заказчика. Недаром на обманках второй половины 18 века чаще всего изображён набор много, видимо, говоривших посвящённым различных мелких предметов, среди которых конверты, листки или обрывки бумаг с датами, названиями произведений, отдельными, вроде бы не связанными между собой словами. Теплова исследователи уверенно называют масоном.

В историю отечественной живописи вошли две его обманки – «Натюрморт» и «Натюрморт с нотами и попугаем», которые сейчас легко найти в Интернете. Это, можно сказать, «парное» произведение, датированное 1737 годом. Чем дольше смотришь на обе картинки, тем больше понимаешь, что перед тобой нечто целое, где каждый предмет присутствует (или отсутствует) не просто так, а с особым смыслом.

Известный отечественный литературовед, культуролог и семиотик Ю.М. Лотман в статье «Натюрморт в перспективе семиотики», говоря об особенностях натюрморта как жанра, отмечал: «. изображаемые предметы имеют определённое аллегорическое или закреплённое за ними культурной традицией значение. Включение в композицию часов, драгоценностей и монет (символизирующих богатство) придаёт натюрмортам этого типа характер зашифрованного сообщения. Такой натюрморт не смотрят, а читают. Но его не просто читают – его разгадывают: это тайнопись для посвящённых, говорящая на условном эзотерическом языке…»[83 - Лотман Ю.М. Натюрморт в перспективе семиотики. СПб., 2002. C. 340-348.].

Теплов вышел из школы Феофана не только профессиональным художником, принятым в этом качестве в дом кабинет-министра А.П. Волынского, но и музыкантом, известным в истории отечественной музыки как «отец русского романса». Он автор первого отечественного сборника вокальной лирики «Между делом безделье, или Собрание разных песен с приложенными тонами на три голоса, музыка Г.Т. [Григория Теплова]» (1759). О нём известный исследователь культуры России Л.Б. Модзалевский писал: «Что касается искусств, и в частности музыки, то хорошо известно, что именно Теплов обладал в 18 веке в России огромными теоретическими и практическими познаниями в музыке. Его имя вошло в историю русской музыкальной культуры».

Занимался ученик Феофана также вопросами теории стихосложения. Он опубликовал «Рассуждения о начале стихотворства» и «О качествах стихотворца рассуждение», где изложил свои взгляды на поэзию. В совершенстве владея немецким языком, успешно занимался и переводами.

Григорий Николаевич блестяще освоил умение своего учителя обосновывать мысли и деловые предложения не только логикой, но и действующими законами государства и общества, стал очень востребованным чиновником. Он автор таких сложнейших документов, в которых каждое слово имеет особое значение, как устав Московского университета, текст отречения Петра III от престола, проект Манифеста о вступлении на трон Екатерины II, форма присяги будущей императрицы, а также её первые указы. С 1762 года Теплов находился «при делах от собственных Е.И.В. дел и к принятию челобитных, подаваемых в собственные Е.И.В. руки». Кроме того, он готовил распоряжения, касавшиеся армии, являлся членом ряда важных государственных комиссий. Его имя до сих пор сохраняется в истории отечественной юриспруденции.

Многие годы Г.Н. Теплов был, как мы уже говорили, фактическим руководителем Академии наук. Глубоко восприняв педагогические идеи Прокоповича, он принял в последующем живейшее участие в организации народного образования в России, стал одним из пяти соавторов плана создания в России гимназий. Какое-то время преподавал политические науки наследнику престола Павлу Петровичу, с которым сошёлся весьма близко.

Интересовался Теплов и естественными науками. Им составлен «Каталог кабинета естественной истории», написана, хотя и не была по разным причинам опубликована, «Российская география». Как ботаник он много времени посвящал домоводству, садоводству и сельскому хозяйству в большом и благоустроенном имении Молодовое, купленном за свои деньги в Орловской губернии; на уровне профессионала занимался здесь строительством.

Его помнят также как философа-вольфианца, автора книги «Знания вообще, до философии касающиеся» (СПб, 1751). Рецензировавший эту книгу в рукописи М.В. Ломоносов нашёл, что «она очень полезна будет русским читателям».

Григорий Николаевич был энциклопедически образованным и деятельным человеком. У него было много взлелеянных Прокоповичем талантов, выделявших его на фоне современников, но более всего он, к сожалению, прославился как не гнушающийся ничем ловкий царедворец. И это вызывало и вызывает до сих пор отвращающее впечатление.

Помните, как сказал Ломоносов своему «покровителю» Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет». Теплов же, которого Бог тоже не обделил «смыслом», согласился выполнять по жизни эту незавидную роль. Один из образованнейших людей своего времени, рождённый, возможно, занять высшую ступень власти в стране, он многие годы своими знаниями и умениями как интеллектуальный лакей покорно обслуживал фаворитов Елизаветы – необразованных братьев Разумовских.

Да, сын солдата (или сын царя, воспитанный солдатом) добился графского титула (1776) и богатства, высоких званий и чинов, растеряв при этом честь. В истории России видный государственный деятель, тайный советник, кавалер орденов Св. Анны и Александра Невского, сенатор, почётный академик Петербургской и Мадридской академий наук, Российской академии художеств Г.Н. Теплов известен также как «коварник», «лукавец» и гонитель М.В. Ломоносова, предатель своих покровителей Разумовского и Орлова, активный участник дворцового заговора в пользу Екатерины II и один из предполагамых убийц императора Петра III.

Он был доверенным лицом Екатерины II в беспокоившем её деле Иоанна Антоновича (и его семьи) – свергнутого с российского престола Елизаветой Петровной, а позднее заточённого в Шлиссельбургской крепости. Все эти годы Теплов сочинял секретные инструкции по бесчеловечной изоляции и охране низложенного ребёнка-императора и, если мы правы в своих предположениях,– своего родственника. В конце концов он оказался так или иначе причастным к его смерти.

Теплов был в екатерининское время одним из главных идеологов сохранения крепостного права в стране и сам являлся жестоким крепостником. Со своими крестьянами он делал, что хотел. В 1763 году несколько крепостных обвинили его в том, что он заставлял их «над собой учинять мужеложество» так, что у них уже больше не было сил терпеть, и они решили пожаловаться на то самой императрице. Дело было передано в Тайную экспедицию; в архивной описи оно называется «О д?йствительномъ Статскомъ сов?тнике Григорь? Теплов?, обвиненномъ его кр?постными людьми въ мужеложеств? и содомiи» (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Ед. хр. 2126).

Этот «сексуальный скандал» удалось замять, но конец его не был для Григория Николаевича благоприятным: от него с омерзением ушла жена. В завещании, составленном 8 октября 1778 года, он пишет об этом так: «она въ 1776 году оставила меня и д?тей своихъ въ дом? моемъ, по несогласiю со мною, забравъ съ собою всё то им?нiе и вещи, которыми отъ меня награждена была, посл? прожитiя своихъ собственныхъ, и по смерть мою больше уже жить со мною не восхот?ла, не взирая ни на какое мое приглашенiе.., и жила на чужомъ содержанiи».

Посол Австрии в России граф Мерси д’Арженто так характеризовал Теплова: «Признан всеми за коварнейшего обманщика целого государства, впрочем, очень ловкий, вкрадчивый, корыстолюбивый, гибкий, из-за денег на все дела себя употреблять позволяющий». Саксонский дипломат Гельбиг считал, что именно «вредность его характера позволила ему умереть тайным советником, сенатором и кавалером разных орденов». Прусский посол в России Финкенштейн представлял его «одним из величайших плутов, каких только Россия на свет произвела».

Не лучшего мнения были об этом человеке и российские историки. С.М. Соловьёв так характеризовал Теплова: «…безнравственный, смелый, умный, ловкий, способный хорошо говорить и писать». В.А. Бильбасов подчёркивал его аморальность: «Биография Теплова ещё не написана, но, судя по делам его и по отзывам о нём современников, Теплов представляется нам лицом, выделявшимся своими отталкивающими качествами даже среди общества, не отличавшегося моральными достоинствами».

Думается, Пётр I был абсолютно прав, решив, что потенциальный престолонаследник должен пройти путь становления личности в своеобразном душевном покое, оберегавшем его от соблазнов даруемого, а не заслуженного величия и всевластия. Феофан же, видимо, слишком рано начал готовить своего воспитанника и любимца к возможным благоприятным переменам судьбы, не посвящая его, правда, в подробности. И Григорий возжаждал этих перемен, когда личность его ещё только формировалась, что не могло не сказаться на результатах этого процесса. Многие современники вспоминают Теплова как очень неприятного человека, готового пойти на любые крайности ради достижения своего блага.

Степан Крашенинников

Совсем по-другому сложилась личная судьба этого сына Петра Великого, выросшего в семье солдата лейб-гвардии Преображенского полка. Некоторые его биографы даже делают вывод, что он рос в «бедной солдатской семье», имея в виду, что отец его был рядовым. Однако в петровской армии не существовало понятия «рядовой». Все нижние чины именовались тогда по своим военным специальностям: гренадер, фузелёр, пикинёр и т.д. Словом же «солдат» Пётр I обозначал всех военнослужащих, как он говорил, «от вышняго генерала до последняго мушкетёра, коннаго или пешаго». Так что солдатский сын – это сын военного, в каком бы звании ни был его отец.

Известно, что лейб-гвардейские полки, и прежде всего Преображенский и Семёновский, состояли почти исключительно из дворян и были своего рода практической школой офицеров для армейских полков. Мог ли Степан, если исходить из этого, быть сыном офицера-дворянина? В принципе – да, но мы, согласившись с тем, что на самом деле он являлся «резервным» сыном царя Петра, должны исходить из концепции проекта создания «резерва». А проект этот, как мы поняли, предусматривал для преемников прохождение всех ступеней общественной лестницы того времени, начиная с самой нижней.

Так что официальный отец Степана был, скорее всего, как и отец Григория Теплова, из нижних чинов, хотя это не исключает, что в дальнейшем он заслужил повышение отличной службой или даже геройской отвагой в каком-нибудь бою. Ведь не мог же царь отдать мать своего будущего сына в жёны какому-нибудь анике-воину. Что же касается дворянства, то ни сам знаменитый исследователь, ни его многочисленные биографы не упоминают о принадлежности С.П. Крашенинникова к этому сословию.

Я долго сомневалась: знал ли Степан Петрович о своём происхождении? И всё-таки пришла к выводу, что после встречи с Феофаном в начале 1730-х, может быть, и не всё, но что-то узнал. И вот из чего я делаю такой вывод: до того времени у него была семья, родители, возможно, братья-сёстры. В детстве он существовал, скорее всего, в заботливом и любящем его окружении, потому что вырос мягким, спокойным, бесконфликтным и очень непрактичным человеком. Судя по уровню первоначальной подготовки, успешно учился в школе солдатских детей, где ему не отбили охоту к знаниям; возможно, учителю дали понять, что за успехами этого ученика будут следить.

В 1723-24 годах Преображенский полк был передислоцирован в Петербург; туда же, скорее всего, переехала и семья Крашенинниковых. Однако их старший сын по чьему-то распоряжению был оставлен тогда в Москве. Его зачислили на казённый кошт в Славяно-греко-латинскую академию (ни Академии наук, ни университета при ней в Петербурге тогда ещё не было).

Получал он, по его собственным словам, «на последних двух годах по сороку алтын на месяц, а до того – по тридцати алтын». Мы не знаем, голодал ли он во время учёбы, помогали ли ему родители, подрабатывал ли он где-то – никаких комментариев по этому поводу в его многочисленных биографиях нет. Но так содержались все коштные студенты этого учебного заведения, в том числе и Ломоносов.

Степану было 18 лет, когда к власти в стране пришла Анна Иоанновна, которая два первых года своего императорства прожила в Москве, а с нею – и все придворные, чиновники, знать, в том числе и духовная в лице Феофана Прокоповича, ставшего фактическим главой Синода. Это ведомство располагалось на территории Кремля, под боком которого и размещалась, как мы уже говорили, Московская духовная академия. Когда позволяло время, владыка появлялся здесь, беседовал с некоторыми учениками.

Думается, чаще других он приглашал на разговор Крашенинникова – одного из старших учеников, который, как полагали другие школяры, чем-то ему особо приглянулся. Сначала беседовали вдвоём, потом всё чаще в собеседники стали приглашать и недавно появившегося в академии сверстника Степана Михайлу Ломоносова из начальных классов.

Прокопович задавал вопросы о том, что их интересует, чего бы они хотели добиться в жизни, вызывал на дискуссию, давал философские задачки (по крайней мере, он должен был это делать, если наша версия верна). И Степан Прокоповичу, скорее всего, не понравился: не боец, уступает при любом нажиме, слабохарактерен в отличие от Ломоносова, а также совершенно бесхитростен. Парня надо срочно перевоспитывать; причём не словом, а делом.

Феофан знал, что в это время началась подготовка Второй Камчатской экспедиции (её назвали потом Великой Северной экспедицией), в состав которой вошли учёные из Академии наук. В помощь им планировалось направить несколько студентов, вот в их числе и будет Степан. А для надзора надо поручить его кому-нибудь из профессоров, чтобы заодно и позанимался с парнем. Глядишь, через несколько лет Степан вернётся закалённым, приобретёт мужские качества характера.

В начале 1732 года императорский двор, а с ним и Прокопович, отбыли в Петербург. Вскоре туда же были направлены из Московской академии двенадцать лучших студентов; в их реестре фамилия Крашенинникова стояла на первом месте. В экспедицию отобрали пятерых, среди которых был и Степан.

Пока шла подготовка к работе в северных условиях, прибывшие в Петербург московские студенты целый год слушали лекции по ботанике, зоологии, географии и другим, соответствующим целям экспедиции, наукам у недавно назначенных профессорами И.Г. Гмелина и Г.Ф. Миллера. Особенно Степан привязался к Гмелину, который был всего на два года старше ученика; ему-то Прокопович и поручил «резервного» сына императора Петра. И не ошибся: Иоганн Георг, тайком от старшего и по возрасту, и по должности Миллера, который был против того, чтобы во время поездки ещё и учить студентов, занимался с Крашенинниковым, часто поручал ему самостоятельную работу, помогал стать хорошим ботаником. Благодаря этому, по мнению Ломоносова, высказанному им позднее, «со всех пяти студентов вышел толк только с Крашенинникова, другие во время экспедиции от недостатка надзора испортились».

Степан, вполне возможно, не очень рвавшийся поначалу на край света, под конец учёбы в Петербурге изменился: стал более собранным, внимательным, от поездки больше не отказывался. Думается, потому, что не выдержал однажды Феофан, у которого тогда начались не очень простые времена, разгорячился (характер у него, говорят, был взрывной) и под горячую руку выложил парню, что о нём думает, а также то, чего ждал от него отец (другой, настоящий отец! – деятельный, сильный, ни от кого не зависимый, всеми чтимый человек).

Думается, Степан почти понял, о ком идёт речь, но, ошарашенный известием, не стал уточнять этого. А Прокопович больше не захотел возобновлять разговор: мол, вернёшься, тогда поговорим. Однако это известие, безусловно, стало для юноши большим потрясением: не случайно он с того времени больше никогда не упоминал о вырастившей его семье. Хочется верить, что не забыл, не вычеркнул из своей жизни, а спрятал глубоко в душе. Но, так или иначе, а вся его известная нам биография начинается именно с 1732 года.

Камчатская экспедиция затянулась почти на десять лет. Степану Крашенинникову за это время пришлось многое пережить, многому научиться, не раз побывать на краю гибели, спасать других. Он познакомился со многими людьми; кто-то из них стал его верным помощником, а то и другом. Особенно близко студент сошёлся с майором Павлуцким.

Дмитрий Иванович Павлуцкий был активным проводником колонизационной политики Российской империи на Северо-Востоке страны. С 1733 года он возглавлял комиссию, расследовавшую обстоятельства восстания ительменов на Камчатке, усмирял коренное население: непокорных казнил, остальным помогал осваивать земледелие и скотоводство. Майор с большим интересом следил за работой молодого учёного из Петербурга, старался во всём быть ему полезным, о чём Крашенинников не раз упоминал в своих донесениях руководителям экспедиции.