Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Поскольку речь в письме (прямо или намёками) шла о царе, то его должны были тут же переправить Петру, который после неудачи в Прутской кампании с 13 сентября находился в Карлсбадене, где до 3 октября «употреблял воды» в связи с обострением старых «болячек». Был ли у Петра выбор вариантов реагирования на разглашение его тайного проекта? Нет. Живой, но злонамеренный иерей, будь он на дыбе или даже на колу, под пытками обязательно бы раскрыл царскую тайну в присутствии людей, которым совершенно не надо её знать. Поэтому Рафаил был, думается, обречён и скоро преставился, откушав, например, присланных к его столу грибочков или рыбки. Так уж получается, как ни жаль. А из Холмогор вскоре приходит от Осипа Баженина известие о рождении у «известной особы» сына.

Но, с другой стороны, если наши рассуждения верны, получается, что Рафаил, начав интригу, подставлял не только себя, но и своего адресата. Теперь ведь и тот человек – носитель царской тайны, а значит, тоже опасен; и его – в расход? Однако Пётр, похоже, принимает другое решение: адресат доказал свою преданность, но держать его теперь придётся в особых условиях. И посылает этого человека в Холмогоры вместо Рафаила: ему ведома судьба предыдущего архиепископа и поэтому он не станет делать никаких глупостей. Более того, зная теперь, кто есть кто, он будет приглядывать за «резервистом» и сообщать государю о том, как ребёнок растёт, развивается, учится. Ведь всё равно кто-то должен это делать. Так, полагаю, Варнава был приставлен царём к своему потаённому сыну.

Прости меня, Господи, если я ошибаюсь, но вряд ли бы Рафаил стал писать по такому «скользкому» делу случайному человеку. Монах Варнава случайным не был. Оба малороссы, они были почти ровесниками, учились практически одновременно в одной академии, после окончания которой оба приняли монашеский постриг. В Москву прибыли с разницей в два года. Они прошли по жизни одной дорогой. Именно Варнава после смерти Рафаила был хиротонисан во архиепископа Холмогорского и Важеского и занял его место, желая этого меньше всего на свете.

Родился Варнава (в миру Василий) Волостковский в 1672 году в имении Волостков (Речь Посполитая) в семье капитана польской королевской службы, зажиточного помещика, владевшего пятью селениями с 360 дворами, занимавшегося торговлей с заграницей. По окончании Киевской духовной академии в 1698 году Василий принял постриг и начал учительскую деятельность. В 1705 году переведён в Москву, где состоял проповедником в сане иеромонаха Заиконоспасского монастыря и был учителем в Славяно-греколатинской академии.

Позднее вокруг личности Варнавы был создан ряд мифов. Так, он считается почему-то (без всяких ссылок на источники, подтверждающие эту информацию) одним из самых образованных людей своего времени, хотя не был учёным, а только рядовым учителем. Его называют поборником распространения грамотности на Архангельском Севере, приводя в пример якобы учреждение им в 1714 году школы при Николо-Корельском монастыре. Но в том же году цифирные школы для «поповских и чиновничьих» детей были открыты также в Антониево-Сийском и Михайло-Архангельском монастырях, где наряду с религиозными школьными предметами преподавались и основы светских наук.

Если учесть, что в Холмогоры новый архиерей прибыл только в конце 1712 года, то становится понятным, что за год принять все дела, ознакомиться с ситуацией в епархии, окормляющей огромную по территории губернию, понять, что школы срочно нужны именно в этих неблизко расположенных друг от друга и от резиденции архиепископа монастырях (и почему-то только здесь), убедить в необходимости их создания монахов, найти среди них способных к учительству – нереально! Реально только благословить открытие этих школ, созданных самими монахами по инициативе, вероятнее всего, предшественника Варнавы – архиепископа Рафаила, и отчитаться по этому поводу перед вышестоящим начальством.

Открытие же самим Варнавой школы при архиерейском доме в Холмогорах состоялось вообще лишь в 1720 году, хотя, по данным «Православной энциклопедии» (Интернет-версия, статья «Варнава»), в 1714-19 годах Сенат неоднократно направлял в адрес архиерея указы об её учреждении. Школа предполагалась с «навигацким уклоном», но уже вскоре после начала занятий из-за отсутствия учебников и учителей по философии, богословию и латинскому языку правительство разрешило учить детей по сокращённой программе: псалтырь, часослов, букварь и грамматика.

Варнава известен ожесточённой борьбой с расколом и раскольниками, особенно в 1725-30 годы – время высшего расцвета Выговской пустыни и её влияния на умы современников. Получив указ Святейшего Синода «О недопущении старообрядцев жить в пустыньках и строить отдельные скиты в лесах Холмогорской и Важеской епархии», он с помощью холмогорского провинциал-инквизитора и подчинённой ему воинской команды принял жёсткие меры к розыску «потаённых раскольников», скрывавшихся в лесах его епархии.

Однако, как писал в отчётах сам Варнава, крестьяне целыми волостями «отказывались слушать архиерейских указов», а «с жёнами и детьми тремя персты креститься до скончания жизни своей не будут, и в том желают умереть». Всё это привело к массовым самосожжениям: в 1725 – в Азапольской волости Мезенского уезда, а в следующем году – в Озерецкой волости Важского уезда, что стало широко известно в стране.

Архиепископ несколько раз обращался к своей пастве с увещеваниями (посланиями). Их особенностью было сочетание требовательности с терпимостью, принципиальности со снисходительностью к человеческим слабостям. Такая «толерантность» Варнавы становится понятной, если знать подробности его личной жизни. В Холмогорах на иждивении архиерея находились два его взрослых брата – Андрей и Григорий, исполнявшие при нём роль порученцев и охранников. Они вели, мягко говоря, не самый благочестивый образ жизни; епархиальные казначеи, жалуясь в Синод, обвиняли их «во многих неправдах, в утратах и в похищении интересов царского величества, в разорении архиерейского дома и в излишних сборах».

Да и к самому Варнаве не только у мира, но и у местного клира было очень много претензий. В 1904 году российский писатель Стефан Григорьевич Рункевич (1867-1924), синодальный обер-секретарь, приват-доцент Санкт-Петербургского университета и член учебного комитета при Священном Синоде, выпустил в свет книгу «Епархиальные архиереи петровской эпохи в переписке с Петром Великим» (сканирована и выложена в Интернете), основанную на документах своего ведомства.

Тем, кто пытается представить Варнаву одним из учителей будущего учёного М.В. Ломоносова, просветителем северян и гуманистом, стоит прочесть этот документальный труд. Варнава предстаёт в нём в истинном свете: хитроумный обманщик, неутомимый стяжатель, ненавидящий и боящийся не только паству, но и своё ближайшее окружение – епархиальных служащих и работников Архиерейского дома. Когда жалобы этого окружения всё же были услышаны Синодом, холмогорскому архиепископу, а заодно и всем архиереям и настоятелям монастырей, запретили держать при себе «свойственников».

Но Варнава нарушил запрет, поскольку, как он сам писал, не имел у себя ни одного верного человека и был окружён враждебно настроенными по отношению к нему людьми. Он сетовал на то, что «в старости без своего верного человека в той стране (выделено мною. – Л.Д.) пробыть и всего усмотреть и уберечь невозможно. А как я, так и они [братья] – иностранные…». Конечно, при таком отношении к окружающим друзей не заведёшь.

И хозяйственником Варнава оказался никудышным. При нём за почти двадцать лет и Архиерейский дом, и Преображенский кафедральный собор в Холмогорах были доведены до крайней ветхости. Принявший после Варнавы дела архиепископ Герман Копцевич жаловался, что во время дождя в доме «никуда нельзя было укрыться», а в соборе «крыша давала течь и служить было невозможно». Слабый здоровьем, но деятельный и ответственный новый пастырь начал с того, что исходатайствовал-таки сумму «на поправку ветхостей» и занялся, наконец, ремонтом главных в Холмогорах церковных строений.

Варнава же и его братья, озабоченные лишь выживанием в чужом и даже чуждом им краю, не знающие и не желающие знать его и живущих здесь людей, вызывали всё большее отторжение. В результате даже братья-охранники не смогли уберечь своего покровителя: 8 октября 1730 года, когда Андрей был в Москве, а Григорий отлучился ненадолго по делам в Архангельск, архиепископ Варнава скончался. Его биографы говорят, что умер он от имевшейся у него «ножной болезни», так раньше называли подагру. Наличие такой проблемы тоже не очень хорошо характеризовало архииерея, поскольку исторически сложилось так, что со средних веков и до 20 века подагрой страдали преимущественно богатые и знатные люди. Это связывалось с избыточным весом, перееданием (особенно злоупотреблением мясной пищей) и чрезмерным употреблением алкогольных напитков, что не поощрялось в среде церковнослужащих.

Но если бы Варнава накануне плохо себя чувствовал, что говорило бы о начале обострения имеющейся болезни, Григорий не поехал бы в Архангельск. Варнава же отпустил брата, спокойно отобедал и ушёл к себе отдыхать. Больше его никто живым не видел. Тело обнаружили «в пять часов пополудни». О том, что смерть была неожиданной и мгновенной, говорит и то, что у покойного, имевшего на попечении двух близких ему людей, не оказалось завещания. К тому же преосвященный не успел позвать на помощь никого из окружающих и ушёл в мир иной, не отдав хотя бы устное распоряжение в отношении своего имущества и судьбы братьев. А ведь он заменял им умершего отца, переписавшего на него, старшего сына, всё своё немалое имущество в надежде, что младшие сыновья под его опекой не останутся без средств к существованию.

Завещать Варнаве действительно было что. В описи, составленной после его смерти, числятся 734 книги, 185 образов, множество всякой рухляди (пользуемого домашнего имущества), платьев (одежды), серебряных вещей, а также деньги на сумму 1798 рублей 31 копейка. Казалось бы, неплохо для нищей, как всегда представлял её архиепископ, епархии. Рункевич, анализируя особенности его многолетнего служения, пишет: «Из последующей деятельности преосвященного Варнавы едва ли не более всего выделяются его хлопоты об облегчении материального положения Архиепископского дома».

Но оказалось, что указанное в посмертной описи,– крохи. Андрей Волостковский тогда же обратился в Синод с жалобой об ограблении имущества покойного брата, утверждая, что после него должно остаться 40 тысяч рублей и не обозначенные в описи ценные вещи. Рункевич констатирует: «Колоссальная по тому времени сумма наследства, представляющая на начало 20 века по тогдашнему соотношению ценности денег и распределения капиталов миллионное состояние, вызвала изумление, тем более что осталась от архиерея, так искренне жаловавшегося на бедность». Андрею не удалось объяснить в Синоде происхождение этих так и не найденных денег, а также доказать право на получение в наследство остатков имущества старшего брата-архиерея. Он упорствовал, был взят «под караул», бежал, пойман, через три года освобождён, но при этом нещадно бит плетьми. Дальнейшая его судьба, как и судьба его брата Григория, неизвестна.

Жизнь архиепископа Варнавы оказалась мистически связана с жизнью М.В. Ломоносова. Варнава появился в Холмогорах вскоре после рождения будущего учёного. И как только архиерей умер, Михайло ушёл из родного дома. В сентябре 1734 года, на допросе в Ставленническом столе канцелярии Московского синодального правления, он показал: «…от отца своего отлучился в Москву в 730-м году октября в первых числех» (Варнава умер, напомним, 8 октября этого года).

Три смерти одного года

После смерти Петра I холмогорский архиепископ Варнава потерял из виду спрятанного на Выгу Михайлу, хотя, возможно, и не сокрушался особо об этом: быть носителем тайн, особенно личных тайн сильных мира сего, всегда опасно, а так, если что откроется, – не ведаю, где сей отрок находится. Во избежание привлечения ненужного внимания к Михайле не поднимал он и вопрос об отсутствии молодого Ломоносова на ежегодных исповедях: отец платил штраф (указ о штрафах для неисповедавшихся был принят Петром в 1716 году) и этим обходилось.

Принявшая власть в стране бывшая баба Бабариха, а ныне императрица Екатерина I о трёх девицах, привезённых в своё время с Архангельского Севера в Усть-Тосно, как оказалось, уже не помнила, а о «резервных» детях своего мужа или вообще никогда не знала, или тоже забыла. По крайней мере, оставшегося ей близким Прокоповича она такими вопросами не донимала, личных претензий к нему не имела, хотя в её правление у него уже начались серьёзные конфликты с коллегами.

Вступивший же на престол весной 1727 года 11-летний внук императора Петра Великого имел все основания не любить не только своего деда, но и его ближайших соратников, среди которых Феофан был одним из первых. Конечно, пока ещё этот император был слишком мал для мести тем, кто осиротил его, стал виновниками гибели его отца и пытался оспорить его право на российский престол, но рано или поздно это должно было случиться. Первым уже через четыре месяца пал ближайший друг и соратник Петра I, его доверенное лицо во многих важнейших вопросах светлейший князь А.Д. Меншиков. Феофан ждал своего часа два с лишним года. Однако ему, можно сказать, повезло: в январе 1730 года император Пётр II скончался от скоротечной оспы в Лефортовом дворце в Москве.

При воцарении Анны Иоанновны облегчённо вздохнувший и воспрянувший духом Феофан смог правильно сориентироваться в ситуации, помог новой императрице разрушить замыслы «верховников» подачей известной челобитной о восстановлении самодержавия и, став одним из самых близких этой государыне людей, с головой погрузился в её дела.

Он опять был в силе, более того, в этот период укрепилось и его материальное положение. Если при Петре, несмотря на близость к государю, Феофан часто жаловался на скудость житья, то теперь он стал одним из самых состоятельных жителей столицы. У него было два дома в Петербурге: деревянный на Аптекарском острове на реке Карповке и каменный на Адмиралтейской стороне. Имелась также приморская дача (мыза), а в старой столице – дом на Мясницкой и богатейшее имение Владыкино под Москвой. На реке, у самого дома на Карповке, где Феофан жил большую часть времени, стояли две яхты, подаренные ему ещё Петром, а также другие суда, приобретённые позднее: он знал и любил судоходное дело. Отсюда преосвященный часто плавал в Синод, в Невский монастырь и по заливу в приморскую мызу.

Но пока ему всё ещё было не до живущего в далёких северных лесах Михайлы Ломоносова. А на Севере в это время начали происходить события, кардинально изменившие судьбу воспитанника староверов. Через месяц с небольшим после вступления Анны Иоанновны на престол, 1 марта 1730 года, на Выгу на 56-м году жизни внезапно умирает вполне здоровый до этого Андрей Денисов.

Первого выговского большака связывали с семьёй Анны Иоанновны узы давнишнего знакомства. Как сообщает написанное в 1780-х годах Житие Андрея Денисова, основанное на рассказах современников и устных преданиях, это знакомство состоялось при помощи некоего искусного в Писании старовера из Олонецкого уезда, работавшего в Москве на строительстве дворца для матери Анны – Прасковьи Фёдоровны, вдовы царя Иоанна V Алексеевича (1666-96), брата и соправителя Петра I. Этот старовер рассказал царственной вдове о находившемся тогда в Москве Андрее Денисове как учёнейшем книгочее, и она захотела с ним встретиться. Такая встреча, говорят, состоялась, и Денисов, сумевший завоевать расположение Прасковьи Фёдоровны, получил доступ к древним книгам из библиотек кремлёвского Успенского собора и Патриаршего двора.

Царица, которой была близка старая вера, не раз помогала Выговской пустыни, за что староверы были ей особо благодарны. Приезжая в Карелию на лечебные марциальные воды с дочерьми, среди которых была и будущая российская императрица Анна, Прасковья Фёдоровна сразу призывала из пустыни Андрея. Киновиарх жил при ней на Олонецких заводах, вёл беседы на благочестивые темы, читал царице и её дочерям душеполезные книги. В уже упоминавшемся Житии Андрея Денисова рассказывается, что Анна Иоанновна потом вспоминала Андрея: «…часто похаживал к покойной матушке моей, Прасковьи Фёдоровне, и книги читывал. Я помню его, ибо часто видывала ещё в девицах у матушки».

В 1725-30 годах выговский киновиарх Денисов имел авторитет безусловного лидера российского староверия, чем, естественно, вызывал ненависть к себе со стороны многих представителей и руководителей официальной церкви. Отношение ревнителей старой веры к никонианину Варнаве и Варнавы к раскольникам и их вожакам ко времени восшествия Анны Иоанновны на российский престол (начало 1730 года) достигло апогея неприятия.

Архиепископа не могла не беспокоить возможность Денисова найти путь к душе новой императрицы, как когда-то – к душе её матери. Надо было обезвредить этого раскольника, причём срочно, поскольку Денисов, как, видимо, стало известно Варнаве, уже собрался с визитами в Москву. Так случайно ли, что именно в это время выговский большак, полный сил и здоровья, вдруг внезапно тяжело заболевает, а через несколько дней умирает? Биографы Денисова не упоминают ни простуды, ни падения, ни других бед, которые могли бы случиться с ним накануне. Своевременность же его смерти в свете выше означенных обстоятельств очевидна. Отравлен?

Такая версия, оказывается, существовала. Некоторые «про-дерзостливые» выговцы говорили, что на Лексе, в женской половине пустыни, обретались три сожительницы Андрея, из которых одна, под конец, отравила его из ревности. Косвенно это подтверждает упоминаемый рядом исследователей староверия «разсказ поморскаго летописца» о том, что Денисов, незадолго до смерти побывал в Лексинском женском монастыре и беседовал там «с некоторыми благоизбранными постницами о целомудренном постническом пребывании».

Во время этой беседы он вдруг поник и через какое-то время молвил: «А всё у меня не выходит из головы скорое пресечение жизни в такой юности преставившагося государя Втораго Петра Алексеевича». Как можно интерпретировать эти его слова? С большей вероятностью, как сожаление о ранней смерти императора-подростка. Но также и как неверие в естественную причину его кончины, о чём киновиарх размышлял, видимо, со времени получения этой информации, а возможно, и раньше.

Об этом, кстати, печалился не только Денисов. Например, известно, что в 1729 году расследовалось дело некоего посадского Петра Петрова, сказавшего про Петра II: «Бог знает, долго ли пожить будет, ноне времена шаткие». Если так думали простые люди, то информаторы выговского большака тем более могли предупредить его заранее о тёмных слухах. Поэтому, думается, ещё до смерти Петра II, в конце декабря 1729 – начале января 1730 года староверы, уведомив о том Прокоповича, отправили своего воспитанника Михайлу Ломоносова домой, чтобы был готов к возможным переменам в своей жизни. Тем более на этот раз, случись что, вопрос о претендентах на престол стоял бы очень остро.

Однако события стали развиваться слишком быстро. Да и возникшая после смерти Петра II, казалось бы, из ничего кандидатура племянницы Петра I Анны Иоанновны, избранной вскоре новой российской императрицей, в принципе вполне устраивала обоих покровителей Михайлы – и Феофана Прокоповича, и Андрея Денисова, поэтому, надо полагать, он и остался невостребованным.

Андрей в разговоре с постницами в Лексинском женском монастыре по-человечески пожалел о смерти юного Петра II. Однако жившая здесь повенецкая юродивая Ирина, имевшая обыкновение часто бывать в келье настоятеля во время посещения им женской половины общинножительства, восприняла эти слова, по свидетельству выговских летописцев, очень странно. «Она вдруг сказала: „Нам, отче, тебя (выделено мною. – Л.Д.) жаль”, а потом вторично: „Нам тебя жаль”. Андрей Денисов, помолчав немного, причём лицо его приняло горестное выражение, отвечал ей: „О свет, Ирина, ты мне предвещаешь смерть, а я ещё имею намерение, если Бог благословит, по разлитии нынешних весенних вод, ехать в Москву, где меня ждут для некоторых благословных случаев. А ты мне смерть предвещаешь!” После этих слов Ирина вышла из кельи настоятеля»[84 - Усов П.С. Помор-философ // Исторический вестник. № 4. 1886.].

Интересна реакция Андрея на слова юродивой. Он, естественно, не хочет умирать, и не только потому, что здоров и не настало его время, а и потому ещё, что в его жизни вскоре должно произойти нечто очень важное, что занимает все его мысли. Фактически Андрей не обращает внимания на предупреждение Ирины.

Но было ли это с её стороны предчувствием, предвидением беды, как интерпретируется? Если бы смерть Андрея была действительно чудесным образом предвидена юродивой лично, она бы, очевидно, сказала: «Мне жаль тебя». Местоимение нам, употреблённое ею несколько раз, заставляет думать, что она или стала невольной свидетельницей подготовки отравления, или для этого использовали саму Ирину. Её могли, например, убедить в необходимости данного акта по каким-то представлениям, скажем, верности идеям старообрядчества, несоответствия их тому, что происходило в данный момент в пустыне. При этом участницам заговора могло быть действительно жаль своего большака, но они полагали (или, вернее, их убедили), что таким образом спасают его душу.

То, что отравили (если действительно отравили) свои, не вызывает сомнения, но вот из-за ревности ли? Братья Денисовы были сторонниками жёсткого целибата (обет безбрачия) и из-за отрицательного отношения к браку разошлись со многими единоверцами. Вряд ли у них действительно могли быть любовницы, но вот женщины, в чьих глазах братья были оговорены, как имевшие любовниц «на стороне», или недовольные их строгостями, особенно если из-за этих строгостей разрушились их судьбы, быть могли. И в этом случае подбить какую-то из них на преступление, думается, было не так уж и сложно. Андрей мог понимать это, чувствовать, что что-то затевается, поэтому и приехал тогда в женскую половину пустыни, чтобы остановить недоброе дело, но было уже поздно: умыли ли его с дороги «плохой» водой, напоили ли отравленным напитком – беда случилась.

Принявший после кончины брата руководство общинно-жительством Семён Денисов был человеком более мягким, чем Андрей, и после смерти первого киновиарха на Выгу начались «шатания веры и брожения мысли». Семёну, чуть ли не насильно избранному на место брата, возможно, стало не до сына Петра, находившегося в это время (вспомним последний северный автограф Михайлы) на Курострове. Новый киновиарх предоставил парню право самостоятельного выбора жизненного пути, пообещав при необходимости похлопотать письмом перед Феофаном Прокоповичем об устройстве его дальнейшей судьбы. Вероятно, на Выгу ему разрешили взять с собой (или отправили с оказией) некоторые переписанные им самим учёные книги и тетради с тезисами научных работ (с ними-то, а не с учебниками для начинающих школяров, он, скорее всего, и ушёл потом в Москву).

А в крестьянском быту незаметно за всеми этими событиями как раз подоспела страдная весенняя пора, когда дорог каждый час. К этому времени выяснилось, что Михайло – молодой здоровый мужик – уже отвык, увы, от домашней жизни и тяжёлой рутинной крестьянской работы. Книги, учение – вот что стало для него необходимостью. Тогда-то, а не шесть лет назад, думается, и начались его конфликты с мачехой, пытавшейся объяснить мужу, что вернувшийся пасынок должен работать, чтобы иметь свой кусок хлеба.

Отец и сам понимал это, видел, что сын перестал быть крестьянином, что он бежит от обычной работы. Попытка отправить парня в Колу в надежде, что женится – переменится, не удалась: Михайло, как известно, жениться наотрез «не похотел». С одной стороны, странно: в этом возрасте намного естественнее хотеть жениться, чем учиться, но, с другой стороны, не будем забывать, откуда он прибыл: в монастырях всегда умели превращать сексуальную энергию в энергию жизни; иначе бы и монастырей не было.

Возможно, совместными усилиями отца, который не хотел терять сына как помощника; Феофана, которому было пока не до навязанных ему «резервных» детей; а также всесильного на местном уровне Варнавы парня и удалось бы вернуть в лоно семьи. Но через семь месяцев после внезапной смерти Денисова столь же внезапно, как мы уже говорили, скончался враг его и всех раскольников Севера 58-летний холмогорский архиепископ Варнава. Видимо, подозрение в преднамеренном отравлении Андрея Денисова не могло не прийти на ум соратникам выговского большака, а, возможно, они даже смогли по горячим следам докопаться до правды и «приняли меры».

Вот такие трагические завершения жизней двух непримиримых врагов, последовавшие сразу после «скорого пресечения жизни в такой юности преставившагося государя Втораго Петра Алексеевича». Но получилось так, что эти три внезапные и весьма загадочные смерти развязали руки Михайле Ломоносову, который, напомним, писал потом в объяснительной записке в Ставленнический стол Синода, что ушёл из дома в начале октября 1730 года. К тому времени он был доведён до отчаяния мачехой, которая и сама трудилась, не покладая рук, и его работой замучила так, что книжку открыть некогда.

Жить дома он был уже не в состоянии и понимал, что надо самому выбираться в Москву, где в это время, как известно, всё ещё находились и двор новой императрицы, и правительство, и Синод, и его будущий покровитель Прокопович. Но как это сделать без паспорта, без рекомендаций, без денег? Пришлось снова обращаться за помощью к староверам – больше было не к кому.

Подготовка к побегу

Известно, что многие северные крестьяне считали для себя обязательным побывать на Выгу, хотя бы раз в жизни совершить туда своего рода паломничество. Немало было и тех, кто поддерживал с пустынью и её руководителями деловые отношения, в основе которых тоже лежала старая вера. Среди как первых, так и вторых вполне мог быть ничем более не проявивший себя для истории, кроме помощи молодому Ломоносову, Фома Шубный, о котором мы уже говорили выше в связи с подаренным молодому соседу китаечным полукафтаньем и выдачей ему «заимообразно трёх рублей денег».

Позднее кто-то из исследователей жизни учёного, понимая, что у простого крестьянина не могло быть полукафтанья из дорогой китайки, а если бы он каким-то образом и обзавёлся такой вещью, то вряд ли бы стал её кому-то дарить, назвал Фому «богатым человеком с Курострова». Однако других фактов, подтверждающих богатство и щедрость Фомы Шубного, не найдено. И всё же, думается, имя его не случайно сохранила для нас народная память. Похоже, именно с ним отправил Михайло на Выг письмо с напоминанием о себе. И Семён Денисов откликнулся на просьбу бывшего воспитанника.

Только оттуда мог получить Михайло помощь в своём непростом деле. Если вспомнить исторически достоверный факт, что архиепископ Варнава на строительство куростровской церкви дал всего один рубль, то становится более понятным, что такое в те времена три рубля, тем более – для простого крестьянина, какими были все соседи Ломоносовых. Не все из них в условиях натурального хозяйства вообще могли иметь такие деньги, а тем более – «свободные» суммы, которые можно было отдать просто так, без всякой надежды на скорую отдачу. Разбогатевший же человек, если считать таковым Фому Шубного, умел считать каждую копейку, не то что рубль и тем более – три: иначе бы и не разбогател.

Безусловно, не дал бы денег на подозрительную «экскурсию в Москву» отец. И тем более не стали бы помогать собравшемуся бежать из дома единственному сыну Василия Ломоносова односельчане хотя бы по той причине, что не по-христиански это – оставлять отца в скорой его старости без поддержки. Семён Денисов же, наоборот, не мог отказать своему воспитаннику в помощи: староверы, узнав когда-то тайну рождения Михайлы, растили и учили его столько лет не для Василия Ломоносова, не для Курострова, а для России. Пусть и с мыслью о возможном решении им когда-нибудь проблем христианской веры в пользу староверия.

А вот как описал сцену прощания Михайлы с односельчанами С.А. Андреев-Кривич (1906-73) в известной повести «Крестьянский сын Михайло Ломоносов»: «Шубный продолжал: – Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда (выделено курсивом мною. – Л.Д). За правду стой, против неправды бейся – жизни не жалея. Что есть силы за правду стой! – добавил Прохорыч и ударил себя кулаком в колено. – Ух! – Вот и иди на своё дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!»