Бабочки и хамелеоны

Люба хмыкнула…

… И, благодаря стараниям этой замечательной женщины, в нашем скромном маленьком коллективе царит очень дружественная, почти теплая обстановка. Нас, мужчин, теплая обстановка всегда вдохновляет! Прошу поднять бокалы за нашу славную, добрую и сердечную Прасковью Петровну.

Расчувствовавшаяся Прасковья одарила Николая Петровича проникновенным взглядом.

Не буди лиха, пока оно тихо!

Любочка наклонилась к сидящей рядом задушевной подруге, Алле Сергеевне, учителю английского языка, «женщине приятной во всех отношениях»:

– «В нашем», «нашу», – чувствуешь, как быстро Каржавин адаптировался в коллективе? Ну и театр!

– Да…он ловко замаскировал существенную ложь несущественной правдой, – ответила ей Алла, – однако кое-кто принимает все за чистую монету!

– Ага…смотреть на это – одно удовольствие. Обожаю загадывать, как дальше разовьются события…

– Не расшатается ли моральная устойчивость Николая Петровича в вашей обволакивающе – нежной обстановке? – Алла с невинным видом подхватила маринованный грибочек и отправила в рот.

– Не думаю, он под строгим присмотром. Жена «недремлющее око», «перископ из унитаза» – сострила Любочка…

– Ни одной жене это еще не помогало….

Все это они произносили шепотом, на фоне других застольных разговоров, опасаясь бдительных слухачей и тайных наблюдателей. Они знали, что половина присутствующих, мягко говоря, недолюбливали друг друга, но каждый день собирали себя в кулак и, шествуя в класс, привычно улыбались коллегам. Многие недолюбливали свою работу и детей, которым по инерции сеяли «разумное», «доброе», «вечное». Не любили свою зарплату, свое правительство и свою страну. И не были уверены, что в ближайшем будущем изменятся сами, и что-то изменится вокруг них. Изъязвленное отсутствием нравственности общество постсоветских лет, не хотело понимать, что это само собой не рассосется.

Постепенно убывали ряды и званных, и избранных. Прасковья устало обмахивала себя почетной грамотой, чтобы хоть какое-то подобие ветерка остудило жар в груди. После пяти рюмок водки, глаза ее реагировали только на один движущийся предмет – на Николая Петровича. Желая разгрузиться после плотного обеда, он подошел к тумбочке, где стоял магнитофон.

Прасковья повеселела, действие Каржавина понравилось ей тем, что в программу праздника включались долгожданные танцы. А танцы – это узаконенное обнимание с Николаем Петровичем, это вожделенная близость!

Подруги, прибрав на столе и перемыв освободившиеся тарелки, минут через десять вернулись в кабинет. Магнитофон на полную громкость издавал саксофонные рулады. Голос Шуфутинского томно пел о любви, а Прасковья Петровна, положив левое ухо на мягкий пуловер Каржавина, мурлыкала в унисон с Шуфутинским: «зачем Вам это знать, зачем Вам это знать, что я не сплю все ночи?». Николай Петрович обреченно, словно пленник, двигал ногами, приняв на себя вес ее грузного тела. Лицо Соломатиной разгладилось и поглупело. Тик – так ходики, пролетают годики! Надо успевать! Что за прелесть эти танцы! Танцы – шманцы – обжиманцы! Люба и Алла застыли, наблюдая эту очаровательную картину.

– Мотаем отсюда, – сказала подруге Алла, чувствуя весь идиотизм происходящего.

Люба посмотрела на Николая Петровича. Лицо его было страдальческим. Он не хотел Голгофы, которая его ждала.

– Нет, не сейчас, – сказала она, – иди, выручай Каржавина из цепких рук инквизиции.

– Думаешь надо? Ладно, поможем человеку, – улыбнулась Алла, – подошла к танцующим и резко хлопнула в ладоши над ухом впавшей в эйфорию Соломатиной.

Прасковья очнулась, видимо, не сразу сообразив «что», «где» и «когда» с ней происходит. Николай Петрович быстренько посадил Соломатину на диван, вздохнул с облегчением, подхватил Аллу Сергеевну за талию и с удовольствием закружил ее вальсом, никак не соотносясь с медленным темпом музыки, все дальше и дальше уводя от света.

Соломатина сфокусировала взгляд на танцующей паре. Она считала Аллу почти своей ровесницей. Подумаешь, разница – шесть, пять, четыре годочка! Тоже не девочка! Ей почему-то не понравилось, как Николай Петрович смотрит на Аллу Сергеевну. Прасковья нахмурила брови и сделала попытку встать с дивана, чтобы отвоевать его у соперницы, однако продавленный диван не отпустил ее. Тогда, раскачав отяжелевшее тело, Соломатина ухватилась за подлокотник, и повторила попытку. Наконец, ей удалось вынырнуть из диванных тисков, но Люба на полдороге перехватила ее:

– Прасковья Петровна, вам уже пора уходить. Вы просили напомнить, если увлечетесь ненароком…

Соломатина резко остановилась, сосредотачиваясь, о чем таком просила Любу напомнить? В голове кружились разные нехорошие слова. Выпив, она медленно соображала… Из оцепенения ее вывел голос Николая Петровича:

– Сема, сколько там на твоих командирских натикало?

– Семнадцать часов сорок пять минут, – тоскливо ответил Семен.

– Ой, ой! – всплеснула руками Соломатина, – дома-то уже гости ждут!

– Я вам такси сейчас вызову, – утешила Люба.

…На следующий день Семен, морщась, потирал пальцами виски:

– Рассольчику бы сейчас, или пивка, – он грустно вздохнул и спросил Любу: – нет ли чего у тебя от головной боли?

– Есть. Гильотина, говорят, помогает.

– Пожалела бы, вредина.

– А чего вас жалеть? Вчера надо было сдерживать себя, чтобы не мучиться от похмелья.

– Похмелье – это старинный русский праздник, это вековая традиция.

– К традициям тоже надо относиться избирательно, – подал голос Николай Петрович, – я сегодня к работе готов, в отличие от тебя.

– Ты, друг мой, умен. Небось, антипохмелин принимал, – проворчал Семен.

В это время, обволакивая коллег духами и туманами, в кабинет влетела Прасковья Петровна.

– Привет! – молодецки воскликнула она, бросив сумку на диван. Запах духов плохо скрывал похмельный выхлоп. Судя по всему, Прасковья чувствовала себя прекрасно, будто не водку вчера пила, а целительную амброзию. Семен искренне позавидовал ее самочувствию. Оглядев присутствующих, и убедившись, что привлекла всеобщее внимание, Прасковья продолжила:

– Докладываю, домашний вечер прошел вчера на высоком идейно – художественном уровне, обиженных и трезвых не было.

– Видите, как мы вовремя вас откомандировали, – вставил Николай Петрович.

– Ах, если бы не гости, – выразительно стрельнула глазами на Каржавина Прасковья, – мы бы еще с вами повеселились!

Николай Петрович на кокетливый взгляд коллеги не ответил, уткнулся в журнал и с важным видом стал водить пальцем по фамилиям. Соломатина обиделась и перевела взгляд на сморщившегося от головной боли Семена.

– Ты чего, Сема?

– А-а, – махнул он рукой, – мы вчера у Аллы Сергеевны вечеринку продолжили, ну, я чего-то намешал… не рассчитал, в общем, силы…

Прасковья удивленно подняла брови, потом, осмыслив слова Семена, нервно спросила Николая Петровича:

– И вы там были?

– А куда я денусь? Где кафедра – там и я!

Соломатина нахмурилась, стала неловко одергивать кофточку, капризно поджав губы, произнесла:

– Вы без меня развлекались, да?

– Ну, вы тоже без нас развлекались, – развел руками Каржавин.

– Я не думала, что вы пойдете к Алле Сергеевне, – она грузно осела в кресло и обиженно замолчала.