Бабочки и хамелеоны

Николай Петрович переглянулся с Любой.

– Да что такое? По какому поводу расстройство? – спросила Люба.

– Вы меня совсем не уважаете. Я для вас ничего не значу… Боже мой! Думала, у нас дружный коллектив, прекрасные отношения… и вот…

– Да что, собственно, произошло? Последний день Помпеи? Война миров? Тьфу, тьфу… Спаси и сохрани! Ей – богу, остаюсь в недоумении! – строго посмотрел на Соломатину Николай Петрович.

– Как вы могли? – задохнулась от возмущения Прасковья, – вы просто Донжуан какой – то!

– Я? – удивился Каржавин и прислушался к своим ощущениям. Ничего особенного внутри себя не обнаружил. Никаких отклонений. Такой же умный и серьезный как прежде. Честный с товарищами. Никому ничем необязанный. Совершенно свободный и независимый от чужих жен. Что за беспочвенные претензии? О! Оказывается, у него есть долг! И сейчас в истеричной форме требуют его возврата.

– Ребята, давайте жить дружно, – произнес Семен, пытаясь потушить разгорающийся скандал. Он забыл даже про свою больную голову. Кажется, Соломатиной сейчас плохо. А кому плохо, того всегда на Руси жалеют. Приятно сознавать, что лично тебя, слава богу, беда, или что там еще? – обошла стороной. Можно несчастному посочувствовать, проявить лучшие душевные качества. Все мудрые врачеватели человеческих душ знают – ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как…сочувствие. Семен это тоже знал с детства. Он собрался встать с дивана, чтобы утешить Соломатину, но Люба опередила его. Она присела на корточки к креслу, где сидела обиженная Прасковья, и попыталась перевести все в шутку:

– Прасковья Петровна, ну, не расстраивайтесь. Вы знаете, что мы вас любим. И в глубине души желаем вам всего хорошего не только в критические рабочие дни, но и в чистый четверг, и так далее… Душой мы всегда с вами…

Прасковья махнула рукой и затихла. Люба оглянулась, скомандовала Семену: – Вставайте, вставайте, коллега! Пойдем воспитывать будущих олимпийцев!

Семен с тоскою в глазах отправился выполнять должностные обязанности.

Люба так и не узнала, каким образом Каржавин выходил из неприятного положения, но, когда они с Семеном закончили урок, Соломатина вполне успокоилась и тихо перебирала на столе какие-то бумаги.

Глава 3

Прошло два месяца. Жизнь на кафедре текла отныне спокойно и безмятежно, изредка нарушаясь начальственными проверками по разным не заслуживающим внимания пустякам. Соломатина усердно пыталась через задушевные беседы, через домашние пироги и послеурочные чаепития выяснить житейские предпочтения Николая Петровича. Но Николай Петрович на уловки не поддавался, хотя от компании и не отказывался. А Соломатиной казалось, что коллега уже ручной, и она имеет над ним власть.

Ситуация разрешилась неожиданным образом – Люба заболела. Обнаружился артрит плюснефаланговых суставов – следствие юношеского увлечения горными лыжами. Болезнь зрела, зрела и вылилась лихорадкой. Люба бегала в поликлинику на уколы и регулярно сдавала анализы. Уроки вместо нее пришлось вести Прасковье. На ее беду, приближался конец второй четверти, волнительная пора итоговых отметок за первое полугодие. Люба, переживая, что Соломатина не сориентируется в ее контрольно – оценочной системе как надо, решила зайти утром в школу. По стечению обстоятельств, Семен именно в этот день решил использовать часы, которые должна была ему Соломатина, на какие-то неотложные семейные дела, и два первых урока Прасковья мужественно настроилась вести самостоятельно.

В детской раздевалке стоял невообразимый шум. Кто-то кого-то закрыл в туалете, и оттуда раздавались дикие вопли. Кто-то кидался в товарищей спортивной обувью, отрабатывая меткость попадания. Кто-то брызгался водой из пластиковой бутылки в соседнюю раздевалку, где копошились девчонки. В общем, все было, как обычно.

Люба не вмешивалась в происходящее. Она устроилась поближе к окну, открыла классный журнал и приготовилась полчасика потратить на подведение итогов, но в колонке уже заранее выставленных четвертных отметок, увидела бесхитростное однообразие. Изумленная, она развернулась к Прасковье. Та сообразила, что удивило Любу и немедленно оправдалась:

– Не удивляйся! Я решила, что все девочки заслужили пятерки. Они последний урок очень старались!

– Так и знала! Портите мне детей!

Люба возмущенно захлопнула журнал. Опять двадцать пять! Что за манера у Соломатиной потакать лентяям и бездельникам? Девочки очень хорошо соображали, что можно придти на три урока в конце четверти и за эти выходы получить отличную оценку. Прасковья хотела для всех быть хорошей, чтобы ее не доставали ни родители, ни завучи, ни дети. Люба не раз возражала ей, что подобная практика порочна, но все зря. Их дебаты часто кончались истерикой Прасковьи, которая наловчилась решать проблемы подобным образом. В этот раз Люба только махнула рукой.

– Я понимаю, что вами руководит замечательный педагогический принцип: если сомневаешься в оценке, то сомневайся в пользу ученика, но нельзя доводить этот принцип до абсурда, – проворчала она.

Тут на пороге кабинета появилась Алла Сергеевна:

– У меня окно, зашла отметить территорию, – улыбнулась она Любе: – рассказывай, что нового в твоей клинической жизни?

– И не спрашивай! – вздохнула Люба, – чуть не пережила сегодня клиническую смерть… Думала медсестра палец насквозь проткнет. Студентку, наверно, посадили поэкспериментировать над нами…

– Знакомо…Помнишь, мне витамины прописали внутримышечно? – спросила Алла, – медсестра ни с того, ни с сего начала меня уговаривать:

– Вы только не бойтесь, все будет хорошо, это совсем не больно, – а сама шприц взяла и нацеливается с прищуром, у меня подозрение закралось, что она в первый раз это делает. Стою, жду, чем дело кончится, а медсестра продолжает:

– Я сначала ладошкой вас хлопну по ягодице, а потом укол поставлю, – и опять прицеливается, шприц держит как дротик, вот – вот метнет. Я никогда уколов не боялась, тут же, чувствую, потом холодным покрылась. Молюсь, чтобы в живых остаться. Глаза закрыла. Хотела еще уши заткнуть, чтобы ее не слышать, только подняла руки, а она мне: – «Готово, одевайтесь», – я даже икнула от изумления. Стоило так человека нервировать? Как вы думаете?

Все это, конечно, было преувеличением, но в контексте обсуждаемого вопроса выглядело, если не шуткой, то разговором, вполне заслуживающим улыбки.

Прасковья Петровна засмеялась. Звонок на урок прозвенел минут семь назад, но она не обратила на него никакого внимания. Тема про врачей и больных очень занимала ее. Мужа выписали из больницы, но поведение его настораживало. Она пожаловалась:

– Представляете, у меня дома появилась еще одна «недвижимость»! Мальчик сутками лежит на диване, интерес к жизни потерял, апатия у него. Видно, крепко сросся с ролью больного, и выходить из нее не собирается. Дом запущен… Господи, сил хватает только на работу и приготовление обедов, – она тяжко вздохнула, и добавила: – А его зарплаты на эти обеды давно не хватает. Инфляция! Когда Мальчик заведовал домашним хозяйством, я особо не переживала, что деньги обесцениваются. То грибы, то рыбалка, как-то выходили из положения. А теперь – трудновато. Разрываюсь между кухней и магазинами, о себе подумать некогда. Видите, похудела на нервной почве! – Прасковья грустно осмотрела свою пышную грудь.

Любе стало смешно. Она никогда всерьез не воспринимала жалобы Прасковьи.

– А вы чаще говорите мужу, что жизнь прекрасна и удивительна, несмотря на временные трудности! И он будет с радостью выполнять супружеские обязанности, – пошутила она.

– Какие там обязанности? – не поддалась на бодрый Любин тон Прасковья, – у Мальчика по мужской части полный дефолт, он очень хорошо понимает, что обуза для меня. – Соломатина сердито вздохнула. Она явно не собиралась идти в спортзал, к предоставленным самим себе детям. Шум за дверью усиливался. Из зала, вместе с радостными визгами и боевыми криками, донеслась знакомая песенка про капитана, но со странным текстом:

Капитан, капитан – расстегнитесь….

– Там ничего не случится? – поинтересовалась Люба.

– Не волнуйся, я знаю, когда можно, когда нет, – отмахнулась Соломатина.

Алла Сергеевна уже давно прислушивалась к тому, что творилось за дверью кабинета в спортзале. Ей вменили в обязанность следить за техникой безопасности вместо старого трудовика, которого хватало только на то, чтобы дойти до школы и кое – как отвести свои шесть часов в неделю. Держали его потому, что больше не найти было дурака, согласного работать с такой нагрузкой. Алла встала со стула.

– В зале шестой б? – озабоченно спросила она, – боюсь, что Саша Черепнин, гроза дворов и улиц, кого-нибудь с ног собьет, по стенке расплющит, или со снаряда столкнет! ЧП на уроке физкультуры в отсутствие учителя! Мне бы не хотелось осложнений в жизни! Прасковья Петровна, умоляю, идите, пожалуйста, на урок.

– Я в советчиках не нуждаюсь, – вдруг рассердилась Соломатина, и ушла, красная от досады и обиды. Из зала донеслось ее истеричное:

– Цыц, молчать! Упасть! Отжаться!

– Лихо ты ее на место поставила, – подмигнула подруге Люба.

– Не знаю…У нее, по – моему, «звездизм» начинается.

– Не «звездизм», а маразм, хотя одно другого не исключает. Ну, ладно, Бог ей судья, давай обсудим лучше: где и когда?

– Тайно от всех и опять у меня.

– Ты имеешь в виду начальство, или Прасковью?

– И то, и другое. Пусть наша внеурочная деятельность останется для них неразгаданной. Только как же супруга Николая Петровича, «недремлющее око»?

– С нею все в порядке. Она в Москве по служебным делам, так что Николай Петрович свободен.

– Тсс, – оглянулась на дверь Алла Сергеевна.

– Если Прасковья узнает, то напишет директору докладную, что я работать – больная, а отдыхать – здоровая, – засмеялась Люба.

– Так, может, отменим?

– Да ладно, со всеми договорились уже!