Жребий брошен

– Отстань, Дионисия! – брезгливо произнесла Фульвия, отворачиваясь, – она терпеть не могла эту особу, но не велела служанкам прогонять ее, боясь явной ссоры с ее покровительницей, Клодией.

– Кузина Рубеллия, – шепнула она Амарилле, – не обращай внимания на болтовню этой дуры. Если правда, что заговорщица Семпрония твоя свекровь, то чем же ты виновата? Успокойся…

– У этой женщины дурной глаз, кузина, – ответила со страхом Амарилла, вынула маленький аметистовый амулет, и забормотала над ним, плюя на свои пальцы.

– Это правда… у нее дурной глаз и скверный язык, – сказала Фульвия, – встреча с нею редко пророчит доброе.

– Почему же я пьяницей-то стала? – повторила Дионисия, назойливо суясь к носилкам. – Почему же я стала такой? Была я птичкой, была серной, была кумиром всего Рима, лучшей балериной театра, получала я больше двухсот тысяч сестерций жалованья, а даров от стара и млада без счета.

О, чудная заря моей жизни! О, юность! Такой ли тусклый, горестный вечер сулила она мне? Нет! Мне жизнь улыбалась, мои дни проходили дивною вереницей среди роз, золота, перламутра, в чертогах, полных благовоний, на мягкой мебели, в танцах среди резвых подружек и щедрых поклонников… Жизнь улыбалась мне, но настал день… День скорби… Улыбка жизни превратилась в сарказм, из роз выполз скорпион и ужалил мое сердце, и отравил все радости. Это был Люций Катилина.

Ха, ха, ха! Я отмщена судьбою! Сегодня день славы Цицерона, но великому консулу вся его слава не даст такого блаженства, какое полнит мое сердце… блаженство мести!

На пиру, в палатах Суллы, Катилина заметил меня впервые. Я была сиротою, был у меня только один близкий человек в мире – мой дед – старый безголосый хорист. Мы жили в лачужке за городом, перебиваясь впроголодь. Я была тринадцатилетней девочкой-статисткой, моей обязанностью было подавать тамбурин балерине, держать над ее головою гирлянду, распущенный шарф или венок, садиться к ее ногам с лирой…

На пиру у Суллы Катилина заметил, что ничтожная статистка грациозней знаменитой балерины, и шепнул это грозному диктатору. Пир кончился. Меня позвали. С усмешкой оглядел тиран меня, робкую девочку, и велел Квинту Росцию заняться мною. Квинт Росций был его любимцем и бесконтрольно заведовал его театром. Он стал учить меня, мое положение изменилось…

Мой бедный, глупый дед был жестоко обманут. Он считал Катилину своим благодетелем и сделался его преданным спутником, перенося, как самый льстивый шут, все способы глумления. О, дед мой! Как не тешились над ним клевреты злодея! Чему они не подвергали его! Они ему, сонному, надевали на руки сандалии, чтобы он, протирая глаза, исцарапал лицо. Они надевали ему на голову венки из крапивы, поили его помоями, заставляли нюхать букеты, посыпанные перцем, рядили его в платье с погремушками. Он умер от их шутовства, затравленный собаками в шкуре медведя.

Я была рабой и деда, и Росция, и Катилины. Я тешилась роскошью, которая меня окружала. Я полюбила и была любима. Катилина убил своего родного брата, чтобы не делить с ним имения. Катилина осрамил скандалом невинную весталку и довел ее до самоубийства ради избежания позорной казни. Убил Афрания… моего милого Афрания… Внушил ненавистному Фламме похитить меня. С тех пор все хорошее минуло для меня, я с горя запила.

У Фламмы был племянник-мот, обобравший четырех жен, погибший в таверне среди драки. Этот Квинт, или Квинций, был отцом ее.

Дионисия указала на Амариллу, захохотав во все горло.

– Ты лжешь, Дионисия! – яростно вскричала Фульвия, ударив рукояткой веера по руке пьяной бродяги.

Амарилла, готовая лишиться чувств, откинулась головой на подушку носилок и закрыла глаза. Бродяга, продолжая бормотать себе под нос, ушла от носилок в толпу.

Глава II

Узел интриг

Фульвия, обрадованная случайным сближением с родственницей, горько разочаровалась, догадавшись, что Амарилла ей вовсе не кузина, а произошла ошибка по сходству имен и фамилий, ошибка, усиленная тем обстоятельством, что мать Амариллы и тетка Фульвии, обе Люциллы из рода Семпрониев-Тудитанов, были некогда героинями скандалов, после чего бежали и жили в неизвестности, боясь показаться в столичном обществе, распустив молву о своей смерти. В те времена подобное зачастую случалось среди римских аристократок.

Но Фульвии не хотелось расставаться с простодушной Амариллой, женой сенатора Аврелия Котты, потому что члены этой фамилии были в родстве с Аврункулеями, Фабиями и Юлиями.

В Юлии Цезаре Фульвия видела единственного человека, на которого может рассчитывать ее муж, чтобы добиться трибунства, потому что Цезарь не брезговал никакими помощниками и не отвернулся бы от Клодия, если б кто-нибудь сблизил их и научил гуляку угодить Цезарю.

Из фамилии Котта тогда был знатнее прочих Кай Аврункулей, а из Фабиев – Максим и Санга.

Злобная интриганка ни за что не хотела выпустить из когтей Амариллу, которую, казалось, сама судьба послала ей для отмщения Фавсте.

– Кузина! – нежно позвала она.

– Сегодня в первый раз я показалась в Риме публике со времени моего приезда, – сказала Амарилла шепотом, – и с первого же шага скандал! Ах!

– Ради всех богов, кузина! Кто был твой отец?

– Пусти меня из твоих носилок! Я дойду пешком, до форума недалеко!

– Кузина Рубеллия, что ты делаешь! Сиди со мной! После слов гнусной пьяницы чернь разорвет тебя за родство с заговорщиками по отцу и свекрови. Ты услала свои носилки и рабов вперед, теперь мудрено найти их, как же ты пойдешь одна? Здесь не деревня твоей кормилицы.

– Фульвия, ты мне не кузина, не родня… прости меня за мою глупость!

– Если мы и не родня, ты полюбилась мне. Будем звать друг друга кузинами (matruelis), если ты не презираешь меня.

– За что презирать мне тебя, Фульвия? Я тебя не знаю. Ты, может быть…

– Нисколько. Я полюбила тебя, Рубеллия. Если даже та фурия сказала правду, то…

– Да, она сказала правду. Мой отец – племянник заговорщика Фламмы, а мой муж – сын Семпронии от ее первого брака.

Бросившись с провинциальной наивностью на шею интриганки, Амарилла зарыдала.

– Мы на улице, милочка, – сказала Фульвия, отстраняя красавицу. – Перестань, успокойся, толпа глядит на нас.

Амарилла одумалась и сконфуженно замолчала.

Услыхав позади себя глубокий вздох, она оглянулась. Носильщик Луктерий осторожно раздвинул занавеску паланкина и с улыбкой восторга глядел на нее. Их взоры встретились; Амарилла отвернулась и стала теребить свою вуаль. Фульвия приметила все.

– Этот осел заслужил смерть, уронив мои носилки, – сказала она, стараясь придать голосу самый суровый тон.

Фульвии много раз случалось быть свидетельницей того, как быстро, моментально, молодые особы влюблялись в красивых рабов, актеров, гладиаторов. С ней самой случалось это не однажды. Поняв, что Луктерий попробует ухаживать за доброй Амариллой в надежде получить по ее просьбе прощение от госпожи, ей захотелось разведать о чувствах Амариллы к нему.

– Смерть ему! Смерть немедленно от рыб в моем пруду! – сказала она.

– Из ваших разговоров я поняла, что его толкнул гладиатор Фавсты, – возразила Амарилла, – твой раб не виноват. Тебе следует требовать наказания Евдама от его госпожи.

– От Фавсты! Какая ты наивная! Фавста – моя Ламия[6 - Злой дух.]. Чего она не сделает, чтобы оскорбить меня! Разве я могу обвинить ее гладиатора?!

– И неужели, Фульвия, ты, чтобы только на ком-нибудь сорвать досаду, казнишь невиновного?

– Эти ослы заслуживают смерти. Простого распятия для них мало!

– Фульвия! Какой сегодня ужасный день! Ах, не усиливай мою скорбь! Я видела в деревне, как распинали раба – это ужасно! Этот галл ни в чем не виноват – Евдам ударил его кулаком по голове.

Фульвия приметила неравнодушие Амариллы к носильщику – неравнодушие, имеющее начало в доброте ее сердца и жалости, но при ловкости хитрого невольника и других особ очень удобное для развития любви, а любовь Амариллы к человеку, находящемуся в полной власти у Фульвии, была бы кладом для интриганки. Она мигом смекнула все это и решила сегодня же узнать, что за человек ее муж, Аврелий Котта, и каким путем можно проникнуть в его дом. Она решила, между прочим, грозить красивому носильщику всякими муками в присутствии Амариллы, чтоб добиться возможности привлечь ее к себе, если не по симпатии к ее личности, то страхом за участь галла.

– Какое мне дело, отчего случилось все это?! – сказала она. – Я нахожу его виноватым и имею полное право над его жизнью и смертью. После триумфа он будет казнен. Я так хочу.

– Фульвия! Я жила среди рабов, отвергнутая дедом…

– Раб – собака.

– И собаку жаль убить вследствие минутной вспышки гнева, а рабы – не собаки. Нет, Фульвия, они – люди.

– Не унижай себя такими деревенскими понятиями.