Жребий брошен

– Если я предложу тебе продать мне…

– Луктерия?

– Всех четверых.

Фульвия торжествовала, читая по лицу и по тону голоса Амариллы все ее чувства, как по книге. Та в ее руках, если раб сумеет превратиться в яблоко раздора между ней и ее мужем или в ловкого наушника в пользу своей госпожи.

– Нет, я их не продам, – холодно ответила она.

– Неумолимая! – вскричала Амарилла вне себя. – Мне страшно с тобою, я уйду, пусти!

Фульвия поняла, что пора изменить тактику. Она расхохоталась и удержала Амариллу за руку:

– Кузина! Милочка! Я пошутила, я вовсе не жестока, спроси об этом моих служанок. Я часто отпускаю моих слуг на волю.

Несколько служанок при этих словах бросились к Фульвии, целуя ей руки.

– О нет! она предобрая! благодетельница! – кричали они.

Амарилла не знала, что ей теперь думать о Фульвии, и была рада переменить тему разговора.

– Ты в родстве с семьей Санги? – спросила Фульвия.

– В дальнем. Его жена, женщина очень гордая, назвала меня деревенщиной и не захотела обласкать. После холодного приема я не бывала у нее. Ее сын – друг моего мужа.

– Сын Санги – друг твоего мужа… Я видела сына Санги… он еще очень молод.

– Ему только восемнадцать лет, он очень добрый, веселый, хорошенький мальчик.

– Я видала его у базилики Порция в дружеской беседе с Цезарем.

– Цезарь бывает в доме Санги.

– Он когда-то в дни юности ухаживал за его женой – об этом весь город знал. Клелия до сих пор кокетка, несмотря на свои тридцать пять лет. А что за особа твоя подруга?

– Портниха.

– Гм… твоя отпущеница?

– Нет, она – моя молочная сестра.

– Так… кроме нее, ты еще ни с кем не успела здесь подружиться?

– Нет… у нее есть здесь сестра, но та очень глупа… тоже купчиха. Я ее никогда не любила. Есть у меня старуха-домоправительница, но я ее не люблю – она ворчунья. Муж советовал мне бывать в доме Санги, но его жена такая гордая! Я нигде не бывала.

Фульвия мало-помалу не только выпытала у Амариллы все нужные ей сведения о ее муже, родне, знакомых и даже рабах, но, кроме того, успела переменить ее мнение о своей личности, уверив, что угрозы рабам были только проявлением вспыльчивости, которая непременно остыла бы к вечеру. Они дружелюбно пробеседовали все время, пока их не донесли до площади.

– Твою подругу, одетую точно азиатка, без сомнения, не пропустили к сенаторским местам, а прогнали с твоими носилками куда-нибудь далеко в толпу, – сказала Фульвия, – ты их не найдешь. Тебе придется одной идти к местам, а это неловко.

– Ах, Фульвия! – ответила Амарилла. – Что мне делать? Меня засмеют. Зачем ты пригласила меня в свои носилки? Если бы я знала, что удалят от меня мою единственную подругу и рабов, то…

– Ты не доставила бы мне чести сблизиться с тобой и не спасла бы Луктерия от моего гнева. А он очень хороший слуга, этот Луктерий-кадурк.

– Луктерий-кадурк.

– Да. Чтоб тебе не было неловко идти одной по площади, возьми от меня провожатых. Две из моих служанок, Мелания и Марцелина, пойдут с тобой, пойдет и Луктерий.

– И Луктерий?

– Я уступаю его тебе на время для услуг, как залог нашей дружбы. Если же наша дружба укрепится, я подарю его тебе.

– Подаришь!

– Прощай! До свидания!

Фульвия прошептала что-то на ухо Мелании и отправилась к местам плебса, где был ее муж, не допускаемый цензорами в сенат за дурное поведение.

Амарилла пошла к местам сенаторских жен, которые не обратили на нее никакого внимания, и стала ждать своего мужа. Она была сильно взволнована странными приключениями этого утра. В голове ее носились беспорядочные думы, полные необъяснимых грез о чем-то странном, неизведанном. Ей было страшно, как будто сердце ее предчувствовало несчастье, напророченное встречей с пьяной уличной бродяжкой, но в то же время хорошо, очень хорошо от сознания, что это она спасла жизнь четырем рабам. Что ей думать о характере Фульвии, она не знала, решив только, что во всяком случае для Луктерия будет лучше, если он перейдет в ее власть. Она не могла бы так жестоко прибить его. О нет! Она… она оглянулась при этой мысли, как бы под влиянием магнетизма, и снова встретилась взглядом с галлом. Луктерий восторженно и нежно глядел на нее, как в первый раз.

Глава III

Прошлое Рубеллии Амариллы

Рубеллия Амарилла познакомилась со своим мужем в детстве, когда он, резвый ребенок, бегал с отцовской виллы играть в рыбацкую деревню, где воспитывалась она, отвергнутая дедом, у кормилицы под видом безродной сиротки.

Из детских игр возникло сближение, не перешедшее, однако, в страстную любовь. Публий и Амарилла слишком часто виделись и беспрепятственно играли, чтобы влюбиться. Между ними было честное, чистое чувство взаимного расположения, симпатии душ и сердец, больше похожее на дружбу.

Амарилла восхищалась красивой фигурой Публия Аврелия, богатством его нарядов, благоговела перед его умом, радовалась военным успехам, но никогда не мечтала о нем, как о суженом, и даже не очень обрадовалась, когда дед простил ее родителей, объявил ее происхождение, взял от кормилицы и помолвил за Публия – не обрадовалась, потому что считала себя для него неровней.

Умная рыбачка-кормилица соблюла в тайне от всех происхождение своей питомицы, как ей было приказано, но в то же время, отлично зная характер капризного богача, бросившего к ней внучку, всегда предполагала, что Семпроний-придира когда-нибудь вздумает возвратить девочке ее права. Вследствие этого она дала ей некоторое образование. Амарилла была обучена грамоте, счетоводству, разным рукоделиям, но этого все-таки было недостаточно для равенства с сенаторским сыном, уже получившим два венка за военные подвиги и скамью в сенате города Помпеи.

За три дня до свадьбы Амарилла познакомилась со своими родителями. Какое впечатление произвело на нее это событие? Доставили ли ей радость родительские объятия? Вовсе нет.

Отец, о котором сначала ходила молва, что он убит в таверне, а потом говорили, будто он жил на каторге в испанских рудниках, тайно сосланный тестем-придирой, – этот отец, преждевременно состарившийся, робкий, слабоумный, жался по углам от всякого любопытного взора, вздыхал, бормотал вместо ответов нечто непонятное.

Мать, о которой одни говорили, будто она была похищена корсарами с берега, когда купалась, и жила между ними в неволе, а другие – что она бежала в Грецию, влюбившись в какого-то авантюриста, – эта мать была высокая, толстая женщина, сильная, как мужчина, похожая больше на работницу, чем на благородную матрону, с грубым голосом и неуклюжими манерами. Она тоже, как ее муж, пряталась по углам, не желая ни с кем беседовать, но не от робости, а от презрения ко всей родне, презиравшей в свою очередь ее за скандальное прошлое.

Амарилла жила в такую эпоху, когда древний строй римской семьи распался и ничему не помогал даже деспотизм капризного главы рода – такого, как ее дед. Деньги и любовь, личный произвол и мода – вот что руководило тогда римлянами и в политике, и на службе, и в семье. Никакие законы не могли обуздать всеобщее стремление к своеволию, заразившее все классы общества без различия пола, возраста, состояния.

Суровые обличители и гонители порочных скандалистов нередко вели себя не лучше тех, кого презирали. Например, Цицерон, бранивший семью Клодия, кончил тем, что стал пировать с Цитерис, подругой Фульвии, а его жена Теренция после многолетнего брака развелась с ним и вышла за историка Саллюстия, ветреного гуляку.

Жизнь этой эпохи представляет полнейший хаос брачных и родственных отношений, часто основанных только на расчетах и прикрытых маской государственной пользы.

– Республика стала свахой! – восклицал Катон-младший, противник Цезаря.

Республика Рим в те времена стала не только свахой, но каким-то чудовищем, стоголовою гидрой, каждая голова которой, кичась своим аристократизмом, не была согласна с другими и терзала общественное тело без размышлений о том, что гибель тела повлечет к гибели всех голов.

Оптиматы Рима, капризные самоуправцы, и дружили, и бранились между собой мимолетно, меняя свои чувства, убеждения и цели единственно в силу пустой прихоти. Они женились, разводились, соединяли и разлучали детей своих и всех подчиненных, не спрашивая их согласия, отправляли на тот свет всякого, кто им не мил, без зазрения совести, если могли это сделать, торговали лучшими должностями в войсках и на провинциальных выборах.