Жребий брошен

– Господа, что вы тут делаете! – вскричала она. – Это не таверна для вас, а квартира сотника, имеющего все права на ваше уважение… Уйдите отсюда! Прошу вас, уйдите!

– Адэлла, прелестная Адэлла! – вскричали все в один голос и потянулись к маркитантке с заздравными тостами, но она еще сердитей указала на дверь, повторяя: – Уйдите! Уйдите!

И они побежали вон из квартиры Фабия быстро и безмолвно, как не убегали ни по какой команде начальства.

– Лаберий-покойник болтал, бывало, в хмельной час, будто она – жена Фабия, – сказал Арпиней Юнию на улице.

– Да… болтал… только мало ли, что он болтал… Врет, бывало, весельчак без конца, пока не доврется до положительной бессмыслицы… Лаберий да еще Меттий-декурион были душой всякой пирушки… Увы! Британцы не оставили нам ни того, ни другого… Оба нашли себе могилу на берегу холодной Тамезы[54 - Темза.].

Юний грустно вздохнул.

– А где-то будет наша могила, Квинт Юний, – продолжал рассуждать Арпиней. – Лаберий-то даже скончался со смехом, передразнивая ранившего его британика.

– А Меттий умер, вспоминая дочь Друза. Любил ее весельчак; так и умер, верный ей, на моих руках. Вынес я его из битвы на простор и стал утешать неопасностью раны, а он и сказал: «Все равно, Квинт Юний. Жив останусь, все равно буду пить мертвецки от горя. А теперь умру – честнее будет смерть. Полюбила бы меня Беланда – непременно смог бы я привлечь ее моим богатством, если бы Венера не подшутила, давши богатую тетку дураку Церинту». Так и скончался Меттий, говоря про дочь Друза.

– А ты, Квинт Юний, громко-то не называй Церинта дураком! Его, говорят, Цезарь сегодня в гости позвал.

– А-а-а! Будто!

– От верных людей я слышал… и вовсе он не разиня, а только нарочно прикидывался таким до поры до времени. Друз еще держит таверну, но зять его вовсе не маркитант, а сделался галльским аристократом.

– Еще, пожалуй, нас с тобой обгонит, если служить в войске будет.

– Возможно. У нас с тобой богатых теток нет, а патроны между собой не ладят.

– Не нравятся мне их ссоры, Кай Арпиней, крепко не нравятся! Мы с тобой все меры употребляем, чтобы не доводить до разрыва, потому что Цезарь, точно нарочно, все сводит этих легатов вместе… Вдруг в час битвы они не поладят…

– Плохо будет… что и говорить!

Глава II

Королева дикарей – Маб и Цезарь

За городом под холмом, обросшим мелким кустарником, струился чистый ручей, впадавший в Самару. По берегу этого ручья тихо расхаживал римский часовой, наблюдавший за прелестной молодой женщиной, сидевшей в глубокой печали. Ее роскошные бесцветно-белокурые волосы были распущены и спадали ниже пояса поверх дорогой короткой шубы, накинутой на плечи мехом наружу, а большие темно-голубые глаза были так обворожительны, что мечты самого Цезаря о них никого не удивляли.

Королева Маб, вдова казненного Думнорикса, была дивно хороша! Ее костюм был богат, только очень небрежен, но это шло лучше всех модных туник фигуре и лицу прелестной дикарки, по которой многие сходили с ума. Никто, однако, никакими ухаживаниями не мог добиться благосклонности Маб, а Цезарь строго запретил надоедать ей навязыванием любовных признаний. Сам влюбленный в нее, Цезарь, однако, не рисковал преследовать красавицу; стареющий герой сознавал, что пора любовных восторгов миновала для него невозвратно, и сделался строгим педантом-моралистом – крайность, в которую нередко впадают старые грешники.

Подле Маб лежала золотая арфа. Красавица взяла ее в руки и, тихо перебирая струны, под звуки нежных аккордов запела вполголоса галльский вдовий плач о своем погибшем муже:

Он был добр и лицом был прекрасен,
Точно статный олень гор арвернских…
Он был крепок и строен фигурой,
Как дубок молодой в чаще леса…
Он был храбр, он был горд, благороден,
Как орел на альпийской вершине…

Маб умолкла и положила арфу на землю; пред ней возник милый образ, но не Думнорикса, которого она оплакивала по обычаю галльских вдов. Маб вздохнула, вздрогнула, ударила себя обеими руками в грудь и с тихим завыванием начала причитать:

– О горе мне, бедной! Ужасные корриганы смутили мой разум… Уста мои зовут одного, а сердце кличет другого… Я клялась моему умирающему отцу не посрамить его рода… Клялась мужу в ненарушимой верности живому и мертвому… Клялась лечь на костер подле его тела, но костра его я не видела, а свой себе воздвигнуть я не в силах! О, Гезу! Отчего ты не разразил громом корригану прежде, чем она смутила мой ум? Я плачу о муже, а сердце рвется к другому… Он любил меня… Он, может быть, любит и теперь… Он здесь… Я его опять увижу… О, горе!

Дикарка плакала, вцепившись обеими руками в свои волосы, не замечая, что ее плач давно подслушивает мужчина, удаливший часового.

– Не горе, а радость, Маб, – сказал он тихо, – все любящие тебя с нетерпением желают видеть прекрасную королеву, и я чрезвычайно счастлив, увидев тебя прежде, чем другие.

– Цезарь! – воскликнула Маб, вскочив со своего места. – Чего тебе надо от несчастной вдовы Думнорикса, убитого тобой безвинно! Покинь бедную пленницу, с которой у тебя не может быть иных отношений, кроме тех, что бывают между тюремщиками и арестанткой.

– Я это знаю, Маб, – ласково ответил герой, – знаю и то, кем был для тебя погибший муж. Думнорикс был твоим тираном. О Маб, было время, когда твоя улыбка делала тебя царицей моего сердца, но разве я увлекся? Разве я оскорбил тебя хоть одним дерзким словом, взглядом, намеком?

Королева-дикарка не отвечала; она потупила глаза под жгучим взором черных очей героя-императора, сознавая, что он прав.

– Я уважаю тебя, Маб, – продолжал Цезарь, – уважаю, как уважал прежде. Я просил твоей любви, а не требовал; я хотел взять твоего мужа насильно в Британию, чтобы избавить тебя надолго от его присутствия. Ты же сама просила меня сослать Думнорикса подальше, говоря, что тебе легче жилось у гельветов, враждебных твоей семье, чем здесь у мужа… вспомни это, Маб!

– Но я не просила о его смерти, Цезарь… Ты, поработитель родины моей, стал теперь убийцей одного из лучших воинов Галлии… Кровь Думнорикса пролилась между нами… Его тень взывает к богам о мщении.

– Думнорикс замыслил измену.

– Неправда, Цезарь! Коварный Дивитиак оклеветал брата перед тобой, как сначала оклеветал Лискона.

– Но ты не ответила, Маб, на мой вопрос. Скажи, оскорбил ли я тебя, как мужчина женщину? После будем толковать о политике.

Маб немного подумала, конфузясь и колеблясь. Как галлиянка, она считала долгом видеть в Цезаре врага, а упрямое сердце ее льнуло к личности этого ласкового старика как к единственному покровителю.

– Нет, Цезарь, ты ничем не оскорбил меня, – сказала она почти шепотом.

– О, дорогая Маб! – вскричал Цезарь страстно. – Если мой приговор над твоим мужем кажется тебе оскорбительным, если я, не обидев тебя, как женщину, возмутил твое патриотическое чувство, то прости меня, прости! Владыка всей Галлии, победитель Ариовиста и Кассивелауна, готов вымолить себе прощение королевы эдуйской у ног ее.

– Не надо, Цезарь! – гордо возразила пленница. – Не унижайся! Я этого не хочу. Ты оскорбил не меня лично, а всю Галлию.

– С меня довольно и того, что я не оскорбил тебя.

– Цезарь, Цезарь! Много крови прольется за кровь Думнорикса. Убей всех нас, срой наши дома, сруби наши леса – и тогда не будешь ты владыкой Галлии. Из камней гор наших грозный Дит, бог ада, воздвигнет мстителей за погибшего, за убитого не на честном поле битвы, а под мечами палачей.

– Лишь бы не ты, Маб, явилась мстительницей!

– Я?.. О Цезарь! Могу ли мстить тебе, мой утешитель?!

– Могу ли не любить тебя, радость моего сердца, милая! Любовь мою ты отвергла, я покорился и безропотно принял твою холодность. Я привык, чтобы меня любили, а не проклинали. Ни один отец, ни один муж в Риме не может сказать, что я насильно похитил его дочь или жену. А здесь, в Галлии, кто может сказать это? Говори!

– Не знаю.

– Даже клеветники не сумели ничем подобным запятнать мое имя. Правила у меня везде одни: мне не надо воина, который нехотя бьется за меня, и не надо ласк нелюбящей женщины.

Маб взглянула на Цезаря и сконфузилась сильнее прежнего.

– Я знаю, Маб, почему ты не можешь любить меня, – продолжал император еще ласковее, – вспомни длинные зимние вечера в Везонции! Ты приходила ко мне просить защиты от пьяного буяна.

– Помню… Это время, Цезарь, никогда не изгладится из памяти моей.

– Вернувшись сюда из Британии с моим любимым Десятым легионом раньше всех, я имел время наблюдать инкогнито за тобой, Маб. Я следил за тобой. Мое сердце ныло, когда я видел тебя, идущую в тоске со своей арфой. Ты шла и что-то говорила сама себе… черные очи ты поминала… это очи не мои, конечно… я знаю, чьи они.