Свидание

Глава 9

Полночь. Бой часов толкает меня на решительные действия. Желание узнать, ушел ли этот человек, перевешивает все остальное. Сжимая телефон в руке, я мечусь из комнаты в комнату, включая лампы, отдергивая занавески и поднимая жалюзи. Сад позади дома залит мягким лунным светом. Вдоль забора теснятся угрюмые тени деревьев. С парадной стороны улица прочерчена пунктиром фонарей. Недавно местные власти погасили их через один, и полутемное пространство между ними кажется огромным. Большинство окрестных домов накрыты сонной тишиной. Тот, кто колотил в мое окно, исчез. Вызывать полицию теперь бессмысленно, но я не хочу оставаться одна. Хватаю с подставки в кухне разделочный нож. Лезвие приветливо мерцает. Крадусь к парадной двери и берусь за ключ с такой силой, что синеют пальцы, но повернуть его ради короткой перебежки к Джулс не могу. Выходить на улицу до рассвета слишком страшно. Я устраиваюсь на диване, твердо решая не спать. На всякий случай.

Резко вскидываю голову, точно марионетка, которую кукловод потянул за нить. Щурясь на свет, тыльной стороной ладони вытираю рот. Думала, не усну, но все-таки на несколько часов задремала. Теперь кажется, что более одинокого времени, чем пять утра, просто не существует. Тихо. Ни шороха. Никто не стучит по стеклу. Меня трясет. Встаю. Колени подгибаются, как при крайней усталости. Чтобы сделать первый шаг, приходится собираться с силами. Сердце гулко стучит. Я выглядываю в каждое окно, ожидая, что с той стороны вот-вот возникнет незнакомое лицо. Нет, ничего не происходит. Бреду обратно в гостиную. Здесь жуткий холод, руки и ноги у меня ледяные. Я специально выключила отопление, чтобы не уснуть. Опустившись на колени, укладываю крест-накрест щепки и поленца на колосник дровяной печи и чиркаю спичкой. Пламя весело трепещет в знак приветствия, и мне уже не так одиноко.

Я немного приободряюсь, когда вспоминаю, что через несколько часов заберу Бренуэлла. Очень по нему соскучилась. Он маленький, но совершенно очаровательный. Я то и дело привожу его на работу, чтобы порадовать подопечных – некоторым больнее расстаться с питомцем, чем с домом. До чего приятно наблюдать восторг на лице миссис Томас, когда Бренуэлл устраивается у нее на коленях и она гладит его артритной рукой.

Освежитель с легким шипением выбрасывает в воздух ванильную струю, я от неожиданности вздрагиваю, оборачиваюсь и замечаю на книжном шкафу розовую коробку в цветочек. Она притягивает меня, словно магнит, и хотя я сопротивляюсь, хотя знаю, что это мучительно, все-таки достаю ее со шкафа и приподнимаю крышку.

Смотрю на то, что не хочу видеть. Глаза затуманиваются. Моя жизнь раскинулась передо мной веером глянцевых снимков шесть дюймов на четыре. Я лелеяла слабую надежду, что она, точно стеклянной перегородкой, разделилась надвое – лица из воспоминаний останутся неизменными, и болезнь затронет только настоящее и будущее. Я жестоко ошиблась. Наугад вытаскиваю из стопки снимок. Многие годы собиралась купить альбомы, как делала мама. Фотографии помогли мне выжить, когда ее не стало. Мы с Беном часами сидели, прильнув друг к другу и листая страницы прошлого. Делились воспоминаниями: жарко?е, шипящее в духовке по воскресеньям, золотисто-коричневые йоркширские пудинги. То, что мы не хотели забывать: теплое молоко перед сном, горячий шоколад, который мы помешивали до молочной пенки и пузырьков. Благодаря этим воспоминаниям краски в моей памяти не поблекли, в отличие от некоторых старых снимков в коробке. Моя мама никогда не станет черно-белой. Я бесконечно благодарна, что в те дни фотографии не хранили в облаке – запароленные, недоступные, навеки потерянные, как и человек, который с любовью их снимал. Наверно, поэтому я и распечатываю свои.

«Старомодно», – говаривал Мэтт, когда я поднимала с коврика перед дверью очередной пакет с фотографиями. «А теперь живо надевай фартук и марш на кухню, женщина!» – шутил он, хлопая меня по мягкому месту.

Он всегда умел рассмешить, как никто.

На снимке у меня в руках мы смеемся. Не Мэтт: Крисси, Джулс и я. Тридцатилетие Джулс. Мы нарядились в ярко-розовые футболки, на которых толстыми черными буквами написаны наши имена. Мы с Крисси прислонились друг к другу головами, наши светлые пряди переплелись. Жаль, что ее нет рядом. Надо завтра купить телефон, чтобы быть на связи. Бен уже аннулировал мои банковские карты.

При мысли о Мэтте я роюсь в коробке. Щемление в груди не дает пальцам остановиться. Я знаю, что здесь есть парочка наших свадебных фотографий. Большинство из них до сих пор в том доме – я называю его «тот дом», поскольку уже не воспринимаю как «наш», однако не в состоянии назвать «домом Мэтта». Эти снимки крупнее остальных и вклеены в коричневый кожаный альбом с вставками из папиросной бумаги, которая оказалась прочнее моего ранимого сердца. Внимание привлекают цветы. Букет желтых роз у меня в руке, яркий, как лучистое солнце. Наших лиц не видно, и отчаянно хочется думать, что ничего не изменилось, хотя, разумеется, изменилось, и когда я изучаю снимок, меня захлестывают эмоции. На тротуаре ковром лежит пастельное конфетти, мы направляемся к машине с лентами, на бампере привязаны консервные банки. Рука Мэтта – у меня на спине. На краткий миг кажется, что я до сих пор ее чувствую, теплую и успокаивающую. Позже его пальцы расстегивали молнию у меня на платье и снимали чулки. Я поднимаю коробку, с шумом втягиваю воздух и сердито бросаю ее на пол, как будто она виновата в случившемся.

От удара снимки сместились, и, собираясь захлопнуть крышку на коробке, я замечаю маму. И не только замечаю – я ее узнаю. Увидеть ее – все равно что наткнуться на бутылку воды в Сахаре. Мгновенное облегчение, прохладное и успокаивающее. Пью глазами ее лицо, улыбку. Она ничуть не изменилась. Отвожу взгляд и снова смотрю, как будто хочу сама себя подловить, но она не меняется. Это по-прежнему моя мама. Откапываю в коробке все ее фотографии и прислоняю их к телевизору, книгам на полках, засовываю в серебряные рамы с модными черно-белыми пейзажами, которые Крисси развесила по стенам. Куда ни повернись, везде мама. Глубоко внутри расправляет нежные крылья надежда, и я обхватываю себя руками, чтобы удержать ее в сердце. Хотя доктор Сондерс говорил, что я, возможно, узнаю одного из тысячи и не надо себя обнадеживать, все-таки есть шанс, пусть маленький, что мне становится лучше. Именно эта мысль, а не страх, одиночество или другие эмоции ночи, поддерживает меня до рассвета, когда солнце прогоняет тьму, чертя в небе лавандовые и розовые полосы. Мягкие оттенки сглаживают острые края ночных воспоминаний, и в конце концов я начинаю сомневаться, было ли что-то на самом деле. По мере того, как цвета дня становятся ярче и он набирает силу, я почему-то тоже становлюсь сильнее.

Бен звонит из машины по дороге в Эдинбург. Говорит по громкой связи. Я с трудом разбираю его слова из-за треска и шума. Заверяю, что я в порядке, хотя мы оба знаем – это ложь, и я обещаю позвонить, если он будет мне нужен.

– Я беспокоюсь, что ты там одна.

Отвечаю, что это ненадолго. В одиннадцать я заберу Бренуэлла.

Когда выхожу на улицу, Джеймс стоит босиком на пороге и расписывается за посылку.

– Доброе утро, Эли!

Не глядя, приветственно поднимаю руку и направляюсь с ключом наготове по лысоватому газону к своей машине.

– Ты ночью ничего не слышала? – кричит он.

Я замираю и оборачиваюсь.

– А что?

– Какой-то идиот ломился к нам в дверь часов в двенадцать. Разбудил.

– Наверно, пьяный. Нализался до бесчувствия. – Почтальон качает головой и смеется. – С кем не бывает. Чего еще ждать, когда на твоей улице паб?

Вздыхаю с облегчением. Значит, это был не Юэн, и я очень рада, что не вызвала полицию. Наверно, всем соседям помешали спать, как нам с Джеймсом. От этого легче верится, что это ветер ночью приподнял крышку мусорного бака и разметал букет. Ноги шагают по серо-коричневому асфальту в такт мысли: все позади, все позади, все позади.

Я почти верю в это, проходя мимо шеренги деревьев, которые прошлой осенью устилали машину ковром листвы, однако вдруг замечаю, что боковое зеркало со стороны водителя потрескалось и жалобно скособочилось. Медленно приближаюсь. Перед глазами плывет, ибо я понимаю, что все далеко не позади. Все только начинается.

Я знаю это, потому что помятый бампер густо перепачкан кровью.

Глава 10

Смятение на твоем лице, когда ты смотришь на окровавленную машину, бесценно. Жаль, что я не читаю твои мысли. Ты правда ничегошеньки не помнишь, Эли?

Но я знаю, что ты сделала. И я за тобой слежу. Жду подходящего момента. Жду, когда ты взмолишься.

Ты все вспомнишь. Я об этом позабочусь. Память вернется к тебе, и когда это произойдет…

Ты очень пожалеешь, что она вернулась.

Глава 11

Я не могу погасить чувство паники, глядя на кровь, и, хотя не знаю, откуда она взялась, меня охватывает сильнейшее желание ее стереть. Джеймс прощается с почтальоном и закрывает дверь, а я бросаюсь в дом, набираю тазик горячей воды и добавляю в нее моющее средство. Оттираю машину, а в голове крутятся возможные объяснения. Я могла сбить оленя, они часто выходят ночью на дорогу среди скал. Это объяснило бы вмятину и кровь. Прижимаю руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце.

Через сорок пять минут я подъезжаю на сверкающей машине к дому Мэтта. Моему дому. Паркуюсь задним ходом, чтобы вмятина была менее заметна. Устремляю взгляд к окну спальни. Занавески задернуты. Гадаю, встал ли он. По утрам Мэтт обычно сразу раздвигает их и подвязывает. «Раздвигал раньше», – поправляю сама себя. Я больше не знаю его привычек.

На ветровом стекле после мойки остались разводы. Смотрю в него, как мистер Хендерсон, сосед, катит по газону мусорный контейнер. Коричневые вельветовые домашние брюки выцвели на коленях, белая рубашка с одной стороны выбилась из пояса. Я уже учусь подмечать на окружающих одежду, а не черты.

Мистер Хендерсон – старожил улицы. В этом доме родились его сын и дочь, умерла от рака, не дожив до пятидесяти, жена. По-моему, он невероятно одинок. Ему нет шестидесяти, но он, видимо, не стремится к новым отношениям. Думаю, он более одинок, чем некоторые мои подопечные в доме престарелых, а им по меньшей мере на двадцать лет больше. Он психотерапевт, принимает у себя пациентов и читает лекции по психологии в местном университете. Когда мы сюда переехали, он часто окликал меня через забор в пятницу, когда я возвращалась вечером с работы, и мы болтали. Очень скоро я уже заглядывала к нему на чай по выходным. У нас не было каких-то общих интересов, но разговор тек легко. Мистер Хендерсон разливал через ситечко чай по фарфоровым чашкам и резал на толстые куски фруктовый кекс. «Слишком плотный, Джинни делала лучше». Он нечасто ее упоминал, и каждый раз я видела, что ему тяжело. Он уходил в себя, когда я спрашивала о детях, чьи выцветшие школьные фотографии висели в золоченых рамах над газовым камином, отвечая только, что «они живут за границей». Полагаю, меня это устраивало. Я тоже не хотела говорить о родных, кроме Бена.

– Эли, это я, – произносит он, когда я выхожу из машины.

Очевидно, Мэтт рассказал ему о случившемся.

– Я знаю. – Выдавливаю улыбку, хотя улыбаться – последнее, чего сейчас хочется.

– У меня отменился прием на одиннадцать.

– Сочувствую.

Медленно двигаюсь к двери, не желая вовлекаться в беседу.

– Что поделаешь, не каждый способен честно признаться в своих эмоциях. Выразить себя бывает тяжело. Вы вернулись? Я скучал, давно мы не болтали о том о сем.

– Нет, только чтобы забрать Бренуэлла.

– Вам лучше бы остаться дома, с этим вашим мужем. Там, где вы сейчас, небезопасно.

– В смысле?

Чувствую, как у меня напрягаются мышцы лица.

– Учитывая, что с вами произошло…

– А что со мной произошло?

Любопытно, что наговорил ему Мэтт?

– Вы… – Он смущенно пинает ногой бордюрный камень. – Вы упали и…