– Вот и хорошо! Только мне хотелось бы, чтобы она отдала их нам сейчас. Откладывать – это нас не устраивает, – заявила Эми.
– Слишком рано молодым девицам носить такие вещи. Первая, которая заневестится, получит жемчуга, Мадам так говорит, и я представляю, что маленькое бирюзовое колечико будет дано вам, когда вы уйдете, потому что Мадам одобряет ваше хорошее поведение и очаровательные манеры.
– Вы так думаете? Ах, я буду просто послушной овечкой, если могу получить это прелестное кольцо! Оно ведь даже красивее, чем колечко Китти Брайант. Мне все-таки нравится тетушка Марч.
И Эми примерила голубое колечко: лицо ее сияло восторгом и решимостью его заслужить.
С этого дня ее послушание стало совершенно образцовым, и старая дама с удовлетворением отметила успех, достигнутый ее воспитанием. Эстер поставила в маленьком чулане столик, скамеечку для ног перед ним, а над ним – картину, взятую из одной запертой комнаты. Она полагала, что картина эта была не весьма ценной, но вполне подходящей, и решила одолжить ее на время, в уверенности, что Мадам никогда об этом не узнает, а если и узнает, не придаст этому никакого значения. Картина, однако, была очень дорогой копией с одного из знаменитейших полотен мира, и умевший ценить красоту взор Эми не мог оторваться от нежного лика Матери Божьей, когда любовь к собственной матери и мысли о ней переполняли душу девочки. На столик Эми положила молитвенник и псалтирь, поставила вазочку с самыми лучшими цветами из тех, что приносил ей Лори, и каждый день приходила «сидеть одной», думать хорошие мысли и молить дорогого Господа хранить ее сестру. Эстер принесла ей и четки – черные бусы с серебряным крестиком, но Эми повесила их на стену и не пользовалась ими, усомнившись в применимости католических четок к протестантским молитвам.
Эта маленькая девочка все свои поступки совершала с полной искренностью: оказавшись в одиночестве, за пределами безопасного родного гнезда, она почувствовала такую острую нужду в некой руке, за какую могла бы ухватиться, что инстинктивно обратилась к Другу, чья отеческая любовь, скорее всего, даруется Его маленьким чадам. Эми недоставало материнской поддержки, мать не могла теперь помочь ей понять и направить самое себя, но ее научили, куда смотреть, где искать путь, и она постаралась его найти и уверенно ему следовать. Однако она была еще очень юным пилигримом, и именно теперь ее бремя казалось ей особенно тяжким. Она старалась поменьше думать о себе, быть повеселее, довольствоваться тем, что поступает правильно, хотя никто этого не замечает и никто не хвалит ее за это. Делая первые усилия быть очень-очень хорошей и доброй, она решила составить свое завещание, как это сделала тетушка Марч, на случай, если она вдруг заболеет и умрет, с тем чтобы все ее имущество было разделено щедро и по справедливости. А ведь ей было больно даже подумать о том, чтобы отказаться от ее маленьких сокровищ, которые в ее глазах были не менее драгоценны, чем сокровища старой дамы.
Однажды в свой «игровой час» Эми села и сочинила этот важнейший документ со всем тщанием, на какое была способна, с некоторой помощью Эстер в том, что касалось определенных юридических терминов, и после того, как добросердечная француженка подписала под ним свое имя, Эми, почувствовав, что на душе у нее стало легче, убрала его не очень далеко, чтобы показать Лори, которого ей хотелось взять вторым свидетелем. День был дождливый, и она отправилась развлекаться в одну из самых просторных комнат, взяв с собою – для компании – Полли. В комнате этой стоял большой гардероб, полный старомодных нарядов, с которыми Эстер позволяла девочке играть, и это стало ее любимым развлечением: она наряжалась в выцветшую парчу и торжественно прогуливалась туда-сюда перед высоким зеркалом, совершая величавые реверансы и волоча за собою шлейф платья с шуршанием, восхищавшим ее слух. Она была так поглощена этим занятием, что не услышала, как позвонил Лори, не увидела его лица, когда он заглянул в приоткрытую дверь комнаты. Она продолжала прогуливаться взад-вперед с серьезным видом, кокетливо помахивая веером и гордо вскидывая голову, на которой красовалась огромная розовая шляпа-тюрбан, невообразимо контрастировавшая с голубой парчою платья и желтой стеганой нижней юбкой. Эми приходилось ступать осторожно, так как она была в туфлях на высоких каблуках, и как Лори потом рассказывал Джо, зрелище ему представилось весьма комическое: Эми семенила по комнате в своем развеселом наряде, а Полли, пытаясь ей подражать, бочком семенил следом за нею и подпрыгивал изо всех сил, время от времени останавливаясь, чтобы захохотать или выкрикнуть: «Р-разве мы не пр-рекр-расны? Пр-роваливай, ты, пугало! Пр-ридержи язык! Ха! Ха! Ха! Поцелуй меня, милочка!»
С трудом удержавшись, чтобы не прыснуть со смеху, – ведь он мог бы оскорбить ее величество! – Лори постучал в дверь и был милостиво принят.
– Садитесь и отдыхайте, пока я уберу на место эти вещи, а потом я хочу посоветоваться с вами об очень серьезном деле, – сказала Эми, продемонстрировав Лори свой роскошный наряд и загнав Полли в дальний угол. – Эта птица – самое тяжкое испытание в моей жизни, – продолжала она, стягивая с головы розовый холм, в то время как Лори усаживался верхом на стул. – Вчера, когда тетушка Марч спала, а я старалась сидеть тихонько, как мышка, Полли как завизжит в своей клетке, как начнет крыльями хлопать, ну, я пошла его выпустить, а там – огромный паук. Я его выкинула из клетки, он быстро заполз под книжный шкаф. Полли зашагал за ним, наклонился, заглянул под шкаф и сказал забавно, как он всегда говорит, и даже одним глазом мне подмигнул: «Выходи пр-ройтись, моя милочка». Я не выдержала и рассмеялась, а Полли стал ругаться, и тетушка Марч проснулась и выбранила нас обоих.
– И что же, паук принял приглашение старого хлыща? – спросил Лори, зевая.
– Да, он выполз, а Полли удрал, перепугавшись до смерти, и вскарабкался на тетушкино кресло, крича: «Лови! Лови! Лови ее!», а я гонялась за пауком.
– Вр-ранье! Ой-ёй-ёй! – закричал попугай и, подскочив к Лори, принялся клевать носки его башмаков.
– Будь ты моим, я бы тебе шею свернул, ты, старая ворона! – воскликнул Лори, грозя кулаком попугаю, который склонил голову набок и мрачно прокаркал: «Аллилуй! Благо твоим запонкам, миляга!»
– Ну вот. Я готова, – сказала Эми, закрыв гардероб и доставая листок бумаги из кармана. – Мне хочется, чтобы вы это, пожалуйста, прочитали и сказали, законно ли оно и правильно или нет. Я почувствовала, что нужно его написать, потому что жизнь такая непрочная, а я не хочу никаких недобрых чувств над моей могильной плитой.
Лори закусил губу и, слегка отворотясь от печальной просительницы, прочел следующий документ с достойной похвалы серьезностью, если принять в расчет орфографию написанного:
МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВИЩАНИЕ
Я, Эми Кёртис Марч, будучи в моем здравом уме, собираюсь отдать и завищать все мое земное имусчество – viz.[91 - Viz (сокр. лат. videlicet) – «именно».] – т. е. – именно
Моему отцу, мои лучшие картины, этюды, карты и произвидения искусства, включая рамы. Так же мои $100, в полное распорижение.
Моей матери, всю мою одежду, кроме голубого передника с карманами – так же мой портрет, и мою медаль, с большой любовью.
Моей дорогой сестре Маргарет, я даю мое беризовое кольцо (если я его получу), так же мою зеленую шкатулку с голубями на ней, так же кусок моих настоящих кружев ей на шею, и мой набросок ее портрета как память об «ее малышке».
Джо я оставляю мою нагрудную брош, ту, что залипили сургучом, так же мою бронзовую чернильницу – она сама от нее крышку потеряла – и самого любимого гипсового кролика, потому что я прошу простить что сожгла ее сказку.
Бет (если она меня пережывет) я даю мои куклы и маленький комодик. мой веер, мои полотняные воротнички и мои новые тапочки если сможет их носить когда будет худая после болезни. И еще я при сем оставляю ей мои сожеления что раньше смеялась над старой Джоанной.
Моему другу и саседу Теодору Лоренсу я завищаю мой бювар[92 - Бювар – настольный портфель или папка для хранения бумаг, писем, конвертов и т. п.] из папимашэ, мою модель лошади (глина), хотя он сказал у нее никакой шеи нет. Так же в ответ на его великую доброту в горесный час любую из моих художественых работ какую он захочет. Noter Dame – лучше всего[93 - Noter Dame – лучше всего. – Эми имеет в виду собор Парижской Богоматери (фр. Notre Dame de Paris).].
Нашему достопочтеному благодетелю мистеру Лоренсу я оставляю мою пурпурную шкатулку с зеркалом в крышке которая пригодится для его ручек и напомнит ему об ушедшей девочке благодарной за его распаложение и помощ ее семье, особенно Бет.
Я желаю чтоб моя любимая подруга Китти Брайант получила мой голубой шелковый передник и мое колечко из золотых бусин с поцелуем.
Ханне я завищаю мою картонку для шляп. она ее хотела, и все лоскутные поделки я ей оставляю в надежде что «как взглянит, так вспомнит».
А теперь распоредившись моим самым ценным имусчеством я надеюсь все будут довольны и не станут винить покойных. Я всех прощаю, и верю что мы все сможем встретится когда трубный глас прозвучит. Аминь.
К сей моей воле и завищанию я прилагаю мою руку и печать сего 20-го дня Ноя. Anni Domino 1861[94 - Anni Domino 1861 – Имеется в виду Anno Domini (лат.) – год от Рождества Господня.]
Эми Кёртис Марч
Свидетели:
Эстель Вальнор, Теодор Лоренс.
Второе имя было написано карандашом, и Эми объяснила, что Лори следует переписать его чернилами и запечатать документ за нее должным образом.
– Что заставило тебя об этом подумать? Разве тебе говорили, что Бет раздала свои вещи? – серьезно спросил девочку Лори, когда та положила перед ним кусок красной тесьмы, сургуч, свечу для его нагревания и поставила чернильный прибор.
Эми объяснила, потом, волнуясь, спросила его:
– А что сделала Бет?
– Не надо бы мне говорить об этом, но раз уж я это сделал, скажу… Она так плохо себя однажды почувствовала, что сказала Джо, как ей хочется отдать свой рояль Мег, котят – тебе, а бедную старую куклу – Джо, которая станет ее любить ради Бет. Она пожалела, что может отдать так мало, и оставила прядки волос нам, остальным, а дедушке – самую нежную любовь. Но о завещании она не думала никогда.
Лори говорил это, одновременно подписывая и взявшись уже запечатывать завещание, так что глаз на Эми он не поднимал, пока большая слеза не упала на бумагу. Лицо Эми было полно тревоги, но она спросила только:
– А нельзя людям делать что-нибудь вроде постскриптума к завещанию, хоть иногда?
– Да, это называется «кодицил»[95 - Да, это называется «кодицил». – Кодицил (юр.) – дополнительное распоряжение к завещанию.].
– Тогда добавьте и к моему один. Я желаю, чтобы все мои кудряшки были срезаны и отданы друзьям и подругам, я забыла об этом, но хочу, чтобы так было сделано, хотя это испортит мой вид.
Лори добавил это распоряжение, улыбнувшись при мысли о сей последней – и величайшей – жертве Эми. Затем он развлекал ее целый час и проявил большой интерес к ее испытаниям. Но когда он уже собрался уходить, она остановила его и прошептала:
– А Бет действительно в большой опасности?
– Боюсь, что да, но мы должны надеяться на лучшее, так что не надо плакать, моя дорогая.
И, совсем как брат, Лори обнял девочку, что стало ей большим утешением.
Когда Лори ушел, она укрылась в своей часовенке и, сидя в сумерках, молилась о Бет, с болью в сердце проливая слезы и чувствуя, что миллионы бирюзовых колец не смогут утешить ее, если она потеряет свою любимую сестричку.
Глава двадцатая. Конфиденциальная
Мне кажется, я не смогу найти слова, чтобы рассказать о встрече матери с ее дочерьми. Такие часы прекрасны, когда их переживаешь, но описывать их очень трудно, так что я оставляю это воображению моих читателей, сказав лишь, что дом был переполнен истинным счастьем, что самая нежная мечта Мег осуществилась, ибо, когда Бет пробудилась от долгого целительного сна, первое, на что упал ее взгляд, была маленькая роза и лицо матери. Слишком ослабевшая для того, чтобы чему-то удивляться, девочка лишь улыбнулась и теснее прижалась к любовно обвившим ее рукам матери, чувствуя, что ее отчаянная тоска наконец-то утолена. Затем она снова уснула, а старшие ее сестры принялись ухаживать за матерью, которая не могла, да и не хотела разжать исхудалые пальцы, сжимавшие ее руки даже во сне.
Ханна «сочинила» и подала путешественнице поразительный завтрак: иначе найти выход своим взбудораженным чувствам она не могла, и Мег с Джо, словно два почтительных аистенка, кормили свою матушку, слушая ее отчет шепотом о состоянии отца, об обещании мистера Брука остаться и ухаживать за ним, о задержках поезда из-за снежной бури на пути домой и несказанном облегчении уже от вида полного надежды лица Лори, когда она, изможденная усталостью, волнениями и холодом, наконец приехала.
Каким же странным и в то же время приятным выдался этот день! За окнами все было так ярко и весело: казалось, весь мир высыпал наружу – приветствовать первый снег. И так тихо и спокойно было все в доме, потому что все спали, изнуренные долгим бдением, и в доме воцарился Священный день отдохновения, охраняемый близ дверей клюющей носом Ханной. С благим чувством освобождения от тяжкого бремени Мег и Джо смежили усталые очи и улеглись отдохнуть, словно потрепанные штормом корабли, наконец-то вставшие на якорь в тихой гавани. Миссис Марч не покидала Бет, но отдыхала в большом кресле, часто просыпаясь, чтобы взглянуть на Бет, пощупать ее лоб и поразмышлять об этом своем ребенке, словно скупец о почти уже утраченном, но вновь обретенном сокровище.
Тем временем Лори был отправлен успокоить Эми и поведал там всю историю так умело, что тетушка Марч фактически сама «захлюпала» и ни разу не произнесла «Я же вам говорила!». Эми по этому поводу показала себя такой сильной, что я решила: хорошие мысли в ее маленькой часовне действительно стали приносить свои плоды. Она быстро отерла слезы, обуздала нетерпеливое стремление поскорее увидеться с мамой и ни на миг не задумалась о бирюзовом колечке, когда старая дама от всей души согласилась с мнением Лори о том, что Эми вела себя как замечательная маленькая женщина. Даже Полли, казалось, изменил к ней отношение, так как назвал ее доброй девицей, благословил ее запонки и пригласил «выйти пр-ройтись» своим самым дружелюбным тоном. Она с радостью вышла бы насладиться погожим зимним днем, но, обнаружив, что Лори буквально засыпает на ходу, хотя весьма мужественно силится скрывать этот факт, она убедила его отдохнуть на диване, пока она напишет записку матери. Это занятие потребовало у нее много времени, и когда она вернулась, он крепко спал, растянувшись на диване, подложив обе руки под голову, а тетушка Марч, опустив занавеси, сидела совершенно праздно в необычайном приступе добросердечия.