Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

– Главное, не входите, – говорил мне хозяин, – все они вооружены и будут отчаянно защищаться.

Я заглянул в щелку двери и увидел, что действительно около каждой койки лежит по ножу и по револьверу. Со мной было довольно незначительное число людей, но мои агенты уже начали закаляться в их трудном и опасном ремесле. Все мы ворвались в комнату с такой стремительной быстротой, что агенты успели схватить ножи и револьверы, прежде чем негодяи могли ими воспользоваться.

Только один, некто Эврар, по прозванию Грязный Нос, схватил свой нож, но один из агентов ловким ударом палки выбил из его рук оружие.

За время моей долголетней полицейской практики я хорошо узнал простую и спокойную храбрость агентов. Для них абсолютное пренебрежение к опасности становится делом привычки.

Год, проведенный в Пантене, был самой счастливой эпохой в моей жизни. Я горячо предался моему делу и в это время еще не знал соперничества и интриг, неизбежных на пути видного администратора.

Однако после всего того, что я говорил о ворах, мошенниках и разбойниках, не следует думать, будто все население Пантена поголовно состояло из негодяев. Наоборот, даже среди бедняков, живших в самых жалких лачужках, число воров было сравнительно ничтожно.

Когда идешь по дороге из Клиши в Пантен и видишь всю эту бедноту, эти лохмотья, вывешенные около покосившихся лачужек и грязных домишек, то невольно является опасение, что сейчас из-за угла выскочит какой-нибудь отчаянный головорез и, подступив с ножом к горлу, потребует жизнь или кошелек.

Но грабители и сутенеры составляют меньшинство, и я знал среди пантенских оборванцев людей с более чуткой совестью, чем у многих господ, с которыми приходится раскланиваться на бульваре. В особенности меня поражало то добродушное любопытство, без малейшей тени зависти и злобы, с которым все эти бедняки смотрели на великолепные экипажи и нарядных дам, возвращавшихся с бегов.

И странное дело, быть может, среди этих голодных бедняков, даже среди тех, которые попадаются в руки полиции, чувство семейного начала наиболее развито. Я видел падших девушек, которые еженедельно посылали деньги своим престарелым родителям, видел воров, которые немедленно сознавались из опасения, чтобы их родители не были замешаны в скверную историю.

Мой рассказ о пребывании в Пантене был бы не полон, если бы я умолчал об одной трагикомедии, где мне пришлось разыграть классическую роль комиссара. Один из обывателей моего квартала, человек очень зажиточный, с которым, встречаясь по пяти раз ежедневно, я в конце концов познакомился, пригласил меня на свадьбу своей дочери, которую он выдавал за местного фабриканта. Я отправился на эту свадьбу, так как бывают приглашения, от которых неудобно уклониться, и был поражен весьма странным поведением новобрачной, миловидной блондинки, светло-голубые глазки которой, как я заметил, имели какой-то стальной оттенок. В церкви она все время посматривала на дверь с видом затравленного зверька, который ищет выхода, чтобы улизнуть. Кажется, только я один это заметил, потому что новобрачный казался на верху блаженства, а вся остальная компания была шумно весела. Я покинул свадебный пир в то время, когда молодая кружилась в вихре вальса, и возвратился домой. Бальная музыка доносилась даже в мою квартиру, и я уснул под мелодическое пение скрипок.

На рассвете я был разбужен неожиданным визитом. Открыв глаза, я увидел у своей кровати новобрачного, в черном фраке и белом галстуке, бледного и расстроенного. Его сопровождали горько плакавший тесть и кузен новобрачной, молодой чиновник, имени которого я не желаю называть. Мне показалось, что этот молодой человек чувствует себя очень неловко и почему-то робеет.

Признаюсь, я едва мог побороть в себе сильнейшее желание расхохотаться, когда новобрачный рассказывал мне о постигшей его неудаче.

– Да, господин комиссар, – с сокрушением говорил он, – в четвертом часу утра мы отправились к себе. Она ничего не говорила, но улыбалась. Я думал, что она довольна. Придя в дом, она ласково мне сказала:

– Друг мой, оставьте меня на минуту с моей няней, она поможет мне раздеться.

– Вы понимаете, господин комиссар, что есть вещи, в которых нельзя отказать своей жене в день свадьбы. И вот, я остался у дверей спальной. Я стал курить. Однако, выкурив четыре папиросы, заметил, что моя жена слишком долго раздевается, и тихонько постучался. Ответа не было. Тогда я захотел открыть дверь, но она оказалась закрытой на задвижку. Зловещее предчувствие сжало мое сердце, – приналегши плечом, я выбил дверь. Комната была пуста, я нашел только венок из флёрдоранжа, небрежно брошенный на постель и который, без сомнения, она не пожелала унести с собой! Да, господин комиссар, вероломная бежала вместе со своей сообщницей, няней. Они выпрыгнули из окна в сад! Боже мой, можно ли найти человека несчастнее меня?

И бедняга зарыдал, как ребенок, на груди своего тестя.

Что же касается молодого кузена, за которым я все время исподтишка наблюдал, мне показалось, что по его губам раза два скользнула насмешливая и торжествующая улыбка. Это возбудило мое подозрение, и, когда обманутый муж вручил мне жалобу, составленную по всем правилам закона, я отпустил их и приказал одному из моих агентов следить за кузеном новобрачной. В тот же вечер сыщик доложил мне, что наш молодец превесело обедает в одном ресторане, близ Северной железной дороги, с той самой женщиной, которую он в эту ночь похитил.

Я немедленно отправился по указанному адресу и застал преступную парочку. Молодая женщина решительно отказалась возвратиться к мужу. Кузен-похититель, разумеется, получил должное возмездие, но он скоро утешился, сделавшись счастливым супругом своей кузины. К тому же теперь он занимает очень хорошее место.

Приблизительно около этого времени, префект полиции задумал назначить помощника господину Тайлору, начальнику сыскной полиции. Особенного внимания господина Граньона удостоились два комиссара из предместий: Кошефер, комиссар Булонского квартала, и я. Нам обоим предложили представить подробный отчет о различных следствиях, которые велись под нашим руководством. Господин Граньон был в большом затруднении, так как оба мы оказались одинаково достойны. Должно быть, ему пришлось бросить жребий, и этот жребий пал на меня: я был назначен на вновь открывшуюся должность.

Глава 4

Мои дебюты в сыскной полиции. Гильотина

Господин Тайлор, который был превосходным человеком, несмотря на свой несколько холодный тон, очень обрадовался молодому и энергичному помощнику и встретил меня чрезвычайно радушно 6 октября 1886 года, когда я явился в сыскное отделение занять назначенный мне пост.

– Милейший господин Горон, – сказал он мне, – для начала вам предстоит исполнить обязанность, которая, может быть, произведет на вас сильное впечатление. В нынешнюю ночь казнят Фрея и Ривьера, и вам придется отправиться будить Ривьера, а мне – Фрея.

Легкая дрожь пробежала по моему телу.

Правда, я видел, как расстреливают несчастных инсургентов в Аргентинской республике, и видел также в Буэнос-Айресе, как вешали на большой рее взбунтовавшихся американских матросов, и, признаюсь, эти воспоминания носили самый мрачный характер. В Ренне, в качестве резервного лейтенанта, я даже командовал отрядом солдат, расположенных около гильотины… Но мне никогда не случалось видеть движений ее страшного рычага и блеска опускающегося ножа.

И вот, мне предстояло теперь самому разыграть некоторую роль в мрачной драме. Я должен был разбудить одного из тех, кому вскоре придется навеки закрыть глаза. Мне представлялся случай проследить шаг за шагом психологию смертной казни, и я не без тревоги ожидал этого совершенно нового для меня впечатления.

Однако, по странному свойству моей натуры, я никак не мог отделаться от мысли, что капризная судьба, как говорится в простонародной поговорке, выдвигает передо мной телегу раньше, чем быков, то есть что, не задержав еще ни одного злодея, я буду участвовать в мрачной церемонии совершения смертной казни над двумя убийцами.

Господин Тайлор поехал со мной к генеральному прокурору, который дал нам последние инструкции и вручил повестки, которые мы должны были разослать всем лицам, обязанным присутствовать при казни: духовнику, полковникам республиканской гвардии и сенской жандармерии и пр.

Вслушиваясь с величайшим вниманием в распоряжения генерального прокурора, я заметил вдруг какого-то субъекта, съежившегося в слишком широком для его фигуры сюртуке. Он сидел неподвижно и как-то неуклюже держал в больших, толстых руках огромный дождевой зонтик. У него был такой жалкий, приниженный и печальный вид, что у меня невольно мелькнула мысль, уж не его ли завтра будут казнить. Он ежеминутно прерывал генерального прокурора, но таким тихим, робким голосом, что я мог уловить только беспрестанно повторявшееся слово: машина… Нужно охранять машину… Необходимо поставить барьеры вокруг машины!..

С вопросительным жестом я указал на него господину Тайл ору.

– Это палач, – шепнул он мне на ухо.

Палач! Неужели же этот смешной и жалкий человек был вершителем высших актов правосудия? Как он не похож на традиционного палача в красной одежде, который олицетворяет собой общественного мстителя и потрясает над замершей в ужасе толпой секирой, обагренной кровью преступников! Я, кажется, уже говорил выше, как иногда неудобно иметь слишком пылкое воображение, которое заранее рисует вам в грандиозном виде все проявления самозащиты общества и до некоторой степени поэтизирует принципы, на которых основывается эта самозащита. Увы, в административной карьере разочарования наступают очень быстро…

Едва мы вышли из здания суда, как господин Тайлор посвятил меня в некоторые служебные заботы, возникающие каждый раз, когда гильотину воздвигают на площади Рокет.

– Первым делом, – говорил мой начальник, – нужно помешать вечерним газетам напечатать известие о казни.

Да, в этом заключалась главная забота. Впоследствии раз двадцать или двадцать пять мне самому приходилось возиться с этого рода затруднениями, и если в таком мрачном деле, как казнь, возможна комичная сторона, то, бесспорно, ее можно наблюдать в тех уловках и ухищрениях, которые приходится пускать в ход, чтобы обмануть пронырливых репортеров, которые по одному слову или жесту умеют угадывать то, чего им вовсе не желают сказать.

Эти мелочи, сопряженные с наиболее торжественными событиями, всего сильнее поражают воображение людей, склонных повсюду искать философский смысл в жизни. Этот случай и все впечатления, которые я испытал в первый день поступления на службу в сыскную полицию, так живо сохранились в моей памяти, как будто все это случилось вчера. Ночь перед тем, как мне предстояло идти будить двух несчастных, обреченных на смерть, я провел в банальной обстановке ужина в ресторане, куда меня пригласили товарищи, но чтобы как-нибудь убить время до ужина, мы отправились в театр.

Сколько раз впоследствии мне приходилось выполнять йота в йоту ту же самую программу!

Раз вечером я отправился в Театр водевиля смотреть «Семью Пон-Бике» вместе с судебным следователем, который на рассвете должен был сопровождать меня в камеру осужденного на смерть, и помню, я очень смеялся, когда почтенный магистрат рассказал мне, что фабулой этой пьесы послужил один эпизод из его жизни, которым воспользовался автор, чтобы состряпать комедию.

– Да, – говорил он, – мне пришлось однажды прервать следствие, так как я был приглашен на охоту…

И я смеялся с профессиональной беззаботностью, которой невольно поддаешься в известные моменты, в прологе кровавой драмы, где нам приходится играть роль режиссеров.

Но, помню, в первый раз я испытал странное впечатление, когда после ужина в ресторане мы закурили сигары и, по заведенному обычаю, каждый по очереди стал рассказывать какую-нибудь мрачную историю. Передо мной потянулась вереница преступлений, от которых волосы становятся дыбом, и кровавых анекдотов гильотины. Кто-то рассказал мне даже, что прежде, во времена империи, директор тюрьмы имел привычку давать большой званый ужин в ночь перед казнью, но по поводу Тропмана произошел такой скандал, что от этого обычая пришлось отказаться. Потом разговор перешел на тех двух убийц, которые наутро должны были искупить свои преступления. Эти Фрей и Ривьер были заурядными мошенниками и сутенерами на улице Шарон. Они убили вдову Деге, содержательницу меблированных комнат, с целью грабежа. Как видите, самое простое, самое классическое и самое банальное убийство. Зачинщиком преступления и главным действующим лицом был Фрей, который жил в меблированных комнатах вдовы Деге и хорошо знал ее привычки. Ривьер ограничился только тем, что держал ноги жертвы в то время, когда Фрей душил ее. Тем не менее оба были приговорены к одинаковой каре. Фрей, носивший в том милом обществе, в котором он вращался, прозвище Неудачник и даже нататуировавший его у себя на лбу, казалось, действительно его заслуживал. Единственной интересной особенностью этого преступления был тот мелодраматический способ, которым оно было открыто. Утром трое маленьких итальянцев-музыкантов, которым вдова Деге часто давала мелкие монеты, проходя мимо ворот и видя их полуоткрытыми, задумали войти во двор и спеть серенаду доброй женщине. Они настроили арфу и скрипки и сыграли несколько романсов, но госпожа Деге не выходила.

– Уж не больна ли мадам Деге? – сказал старший из музыкантов, шестнадцатилетний Бальдони. – Я схожу посмотреть.

Он поднялся в контору отеля, служившую одновременно комнатой хозяйки. На его стук в дверь никто не отзывался, в то же время Бальдони услышал, что с внутренней стороны кто-то запирает задвижку. Тогда он нагнулся и заглянул в замочную скважину. Его глазам представилась следующая картина: на полу лежал труп госпожи Деге, а в зеркале он увидел отражение человека, рывшегося в комодах. Маленький итальянец проявил редкую находчивость и присутствие духа. Дверь конторы открывалась внутрь, и он крепко привязал ее за ручку к перилам лестницы веревкой, случайно оказавшейся поблизости, затем бегом спустился вниз.

– Продолжайте играть, – сказал он товарищам, – а я сбегаю за полицией.

Спустя несколько минут он вернулся с двумя полисменами, которые накрыли Фрея и Ривьера как раз в ту минуту, когда они выворачивали карманы своей жертвы.

В деле Ривьера была одна курьезная особенность, он всегда боялся совершить убийство, так как принадлежал к той категории негодяев, которые заранее взвешивают последствия преступления и решаются идти только до известного предела. В этом несчастном приключении, – как он сам говорил на суде, – в которое его вовлек Фрей, он заранее рассчитал, что не станет убивать, а только будет держать жертву. Но именно этот холодный предательский расчет так возмутил присяжных, что они признали его – и вполне основательно – одинаково виновным с его сообщником Фреем…

В третьем часу утра я встретил господина Тайлора у дверей сыскного отделения, и мы сели в традиционное ландо, в котором с незапамятных времен начальник сыскной полиции ездит на совершение смертной казни. Почему начальник сыскной полиции, которому в обыкновенное время предоставляется полная свобода брать фиакр, должен пользоваться этим ландо, отправляясь на печальную церемонию, мне никогда не удалось узнать, хотя мне самому раз двадцать приходилось ездить в том же самом ландо и с тем же кучером. Достигнув улицы Рокет, мы увидели несколько любопытных, сдерживаемых жандармами. Экипаж миновал заставы, и мы въехали на площадь, слабо освещенную мерцающим светом газовых рожков. Кое-где мелькали группы журналистов, а посредине площади какие-то блузники, с фонарями в руках, устанавливали «машину», как выражался господин Дейблер.

Палач был уже на своем посту. Испытывая прочность подмостков, он разговорился со мной. Он уже знал, кто я, и из моей биографии, печатавшейся тогда в газетах, он узнал, что я родом из Ренна.

– Я долго жил в Ренне, – говорил он мне, – во времена империи я там служил.

– Как! – воскликнул я. – Значит, это вы были палачом в Бертани до тех пор, пока эта должность не была упразднена в провинциях?