Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

– Да, сударь.

Целый рой воспоминаний детства сразу нахлынул на меня. Реннский палач жил в маленьком уединенном домике на улице Пре-Перше. И каждый день, отправляясь в коллеж и возвращаясь назад, мы должны были проходить по этой улице, но предпочитали делать большой крюк, лишь бы не видеть домика палача, в особенности в сумерки, так как нам казалось, что это проклятое жилище переполнено призраками, держащими в руках свои оторванные головы. Мы никогда не видели палача, но в одной книге, полученной мной в награду, была раскрашенная гравюра, представлявшая казнь графа Сен-Поля при Людовике XI. На ней палач был изображен мужчиной колоссального роста, в красной одежде и с огромным топором в руках. Таким я представлял себе палача, – и вдруг этот жалкий господин Дейблер оказывается палачом!

Мне показалось, что и машина также не имеет ничего величественного. Я заметил, что вокруг нас смеялись, говорили о всяких пустяках, о вчерашнем первом представлении и завтрашней новой пьесе, и сердце мое сжималось перед банальностью смерти.

Вплоть до последней смертной казни, при которой мне пришлось присутствовать, я неизменно испытывал одно и то же впечатление, каждый раз, когда я переступал порог тюрьмы Рокет, мной овладевало такое же сильное волнение, как и впервые.

Нас встретил господин Бокен. Это был суровый и строптивый человек, вежливость которого напоминала отчасти бульдога. Он смотрел на начальников сыскной полиции, как на своих заклятых врагов, и всегда возмущался, когда те приезжали за одним из его заключенных. Можно было подумать, что он хотел собственноручно гильотинировать преступников. Впрочем, я еще поговорю подробнее о нем…

Господин Тайлор представил меня господину Вендлингу, судебному следователю, и комиссару квартала Рокет, господину Барону. Это был добрейший человек, которого, к сожалению, погубили политические интриги. Ему предложили выйти в отставку, так как при обыске у генерала Буланже была найдена его визитная карточка. Я познакомился также с его секретарем господином Оскаром Метенье, который уже собирал материалы для своих будущих романов. На рассвете господин Бокен предупредил нас, что уже время идти, и мы отправились к камере Ривьера. Несчастный, не спавший всю ночь, был уже на ногах.

– Ривьер, – сказал ему Бокен, – ваша просьба о помиловании отвергнута. Пробил час искупить преступление.

Бледный, с бритым лицом, он с минуту казался ошеломленным, потом опустился на постель, и я услышал, как он сказал протяжным голосом парижского головореза:

– Я так и думал, что это будет сегодня утром… Весь этот шум! Но, Боже, это невозможно! Ведь я не убивал… Нет, я не убивал…

Господа Тайлор, Бокен и судебный следователь отправились будить Фрея. Около Ривьера остались я и аббат Колон, на которого была возложена миссия напутствовать осужденного на эшафот. Но как только священник начал говорить, Ривьер резко его прервал:

– Оставьте меня, господин духовник. Разве я могу раскаяться после того, что со мной случилось. Ведь я не убивал, ей-богу, не убивал!

Гнев вызвал на его щеках небольшой румянец, и бледность исчезла. Тем временем как тюремные сторожа начали его одевать, он продолжал говорить с прежним возбуждением:

– Все-таки старик Греви нелогичен… Он помиловал Миеля, который искрошил человека в куски, а я, который только придержал ноги женщины, должен быть казнен. Нет-нет, это несправедливо…

Наконец мы могли отправиться в канцелярию. Ривьер шел очень твердо. Можно было подумать, что гнев придает ему силы.

– Не держите меня, – сказал он сторожам, – я не буду буянить!

Ривьера усадили на табурет, и господин Дейблер занялся его туалетом, но шум в соседней комнате, куда привели Фрея, заставил его повернуть голову. До этих пор он думал, что только один будет казнен. Узнав сообщника, он, видимо, обрадовался.

– А, не худо, что эту свинью поведут на убой! – воскликнул он. – Подлая свинья! Негодяй Неудачник!

Тогда через двери между двумя осужденными на смерть начался возмутительный диалог.

– Гм! Гм! – говорил Фрей хриплым голосом. – Вот так история!

– Да, – отвечал Ривьер, – это ты меня подвел. Я не убийца, это ты, свинья, стал причиной моего несчастья.

– Молчи! – возражал Фрей. – Ты был не добрее меня к вдове!

Эта отвратительная перебранка продолжалась несколько минут, пока Дейблер занимался туалетом Фрея.

– Зачем вы меня томите, ведь я готов!.. – говорил Ривьер.

Потом он снова возвращался к своей idee fixe.

– Нет, людское правосудие несправедливо… старик Греви нелогичен в своих поступках.

Туалет Фрея был окончен. Тогда к Фрею подошел аббат Фор, и я услышал, как осужденный резко сказал ему:

– Оставьте меня в покое, господин аббат, я дойду и один.

Мрачный кортеж двинулся в путь. Мы миновали двор, где на деревьях пели птицы. Затем перед нами со зловещим скрипом раскрылись большие ворота тюрьмы, и мы увидели на бледном фоне утренней зари гильотину.

Я не знаю ощущения более жуткого и отвратительного, чем это. Оба осужденных шли твердой походкой. Ривьер был впереди. В нескольких шагах от эшафота он остановился и поцеловал аббата Колона, но в ту минуту, когда помощники палача схватили его, чтобы положить на плаху, он громко воскликнул:

– Вы можете сказать старику Греви, что это он убийца!

Фрей безучастно присутствовал при казни товарища.

Аббат Фор, желая скрыть от его глаз гильотину, поднял распятие, но Фрей оттолкнул его и с раздражением воскликнул:

– Оставьте меня в покое! Кажется, я заплатил за право на это зрелище!

Наконец наступил его черед. Когда его клали на плаху, он довольно внятно крикнул:

– До свидания, все «люди»!

Слово «люди» на жаргоне означает – негодяи, способные на преступление.

Господин Тайлор быстро увлек меня на угол улицы Вакери, где ожидало наше ландо, и мы отправились крупной рысью, в сопровождении конных жандармов. Мы должны следовать за фургоном, в который была брошена корзина с двумя обезглавленными трупами.

Скучная и нелепая прогулка! Утренние прохожие, встречая нас, должно быть, невольно задавали вопрос, что это за фургон паяцев, за которым следуют свадебное ландо и фиакры! Действительно, позади нас всегда следовали журналисты.

Это были до того скучные, до того банальные поездки, что каждый раз, – а на моей практике таких случаев было двадцать или двадцать пять, – мне казалось, будто постоянно одни и те же инциденты происходят на тех же самых местах, например, на Госпитальном бульваре с лошади непременно упадет жандарм, а перед мэрией 13-го округа обязательно будут разбиты базарные бараки.

Бросив беглый взгляд на мертвые головы, вынутые из корзины, мы спешили передать тела казненных чиновникам медицинской школы и уезжали, испытывая некоторую неприятную дрожь, точно после ночи, проведенной над покойником.

Раз двадцать или двадцать пять на обратном пути я неизменно заезжал на железнодорожный вокзал и спрашивал в буфете легкий утренний завтрак. Кажется, эта программа ни разу не была мной нарушена, и монотонность этих поездок, банальность всех деталей, в том числе завтрак на вокзале и плоские шутки агентов, сопровождавших меня, еще более увеличивали, если только это возможно, мое отвращение к гильотине.

Помню, вечером после всех этих треволнений, когда я, усталый и измученный, лег спать, долго не мог заснуть.

Конечно, это была не первая и не последняя из моих рассеявшихся социальных иллюзий, но, бесспорно, это была именно та, в которую человек, занимающий ответственный пост в сыскной полиции, должен твердо верить. Я спрашивал себя, к чему может служить эта бойня, лишенная всякого величия, и после того, как я видел всю кровавую процедуру так близко, я начал сомневаться, что наглядный пример может оказать какое-нибудь влияние.

Признаюсь, за восемь лет, проведенных мной на службе сыскной полиции, совсем немногие вопросы интересовали меня так, как этот, на изучение которого я потратил немало трудов и времени.

Вот почему теперь, после многолетнего опыта, я считаю своим долгом сказать прямо и категорически: нет, пример смертной казни ни к чему не ведет, и боязнь высшей кары не остановила ни одного преступника. Зато циничное остроумие и отвага тех, которые умеют без страха умереть на эшафоте, действуют иногда соблазнительно на некоторых негодяев, подстрекая их к обезьянству.

В сущности, гильотина страшна только для осужденных на казнь. Другие же над ней смеются. Когда убийца подымает свой нож, то, будьте уверены, его мысли далеки не только от гильотины, но даже от перспективы каторжных работ. Преступник всегда надеется избежать наказания, о нем он начинает думать только тогда, когда попадется и ему приходится расплачиваться.

В доказательство я приведу один случай, о котором мне не раз приходилось слышать в сыскном отделении, а именно, как знаменитый злодей Майло, по прозванию Желтый, прямехонько с площади Рокет, где присутствовал при казни одного своего приятеля, отправился совершать убийство. О другом таком же случае я слышал в детстве, это был знаменитый в начале нынешнего века процесс Дюрана, лавальского палача, который убил своего соседа, за что ему лично пришлось обновить гильотину, только что им построенную. Итак, по-моему, гильотина приучает только к презрению к человеческой жизни и к кровопролитию. Некоторые философы утверждают, что мании заразительны. Я этого не знаю, как не берусь решить вопрос, имеет ли общество право истреблять преступников, как бешеных собак. Все это не входит в область моей компетенции. Я намерен говорить только о том, что видел и что хорошо мне известно.

Ривьер, которого мне пришлось будить в день первого моего дебюта в сыскной полиции, до некоторой степени олицетворял единственную категорию преступников, которые, комбинируя преступления, заранее рассчитывают не идти до конца. В сущности, это самые опасные и самые трусливые негодяи. Они с замечательной осторожностью подстраивают самые дерзкие преступления. Если они сами не убивают, то помогают убивать. Они придерживают ноги жертвы, как Ривьер. Мне кажется, они еще более преступны, чем другие, так как не имеют в свое оправдание даже увлечения.

А между тем, когда случай неожиданно приведет их на гильотину, они вправе говорить: «Старик Греви нелогичен в своих поступках!» Да, это каприз общественного мнения, нерасположение духа господина президента республики, наконец, сенсационная статейка журналиста отправили Ривьера на гильотину…

Как-то в театре я смотрел драму из времен первой революции, и когда на сцене газетчики хриплым голосом выкликали: «Тиражный листок в лотерее madame Гильотины!» – слова первого осужденного, которого я препроводил к палачу, пришли мне на память.