Тридцать восемь сантиметров

-Ты и сейчас не в себе, чувак? Брось. Все бы давно скатилось в какую-нибудь задницу, если бы не было таких людей как мы. Возможно, мы и не особо умны, да, это так. Может, у нас нет этого говна, которое эти коржики зовут воспитанием и образованностью. Мы просты и так же чисты, хоть и возимся в отхожих местах и фиркадельках. И ты до сих пор переживаешь?

Я допиваю свою порцию и наливаю снова. Толстый хитро смотрит на меня.

-В этом мире давно уже нет настоящих вещей, Макс. Любви, ненависти, уважения… Простого.. Сечешь? Даже предать по-настоящему уже не умеют. Настоящего большого предательства не существует! Осталась одна плесень! А кто еще может по-настоящему предать и ненавидеть, тех считают помешанными. Калеками в своем роде. Конечно, вам, азиатам это трудно понять. У вас там все сложнее. Но, я тебе скажу, что подлинную гнусь, у нас, найти нелегко, – он поправляет ногу, лежащую на бронзовом слоне, своем подарке на мой день рождения.– Его мало осталось, этого настоящего говна. И везде так. Чувства из пластика, еда из пластика, новости- из дерьма, политика- из него же. Даже в этом деле, что мы завершили. Что в нем настоящего? Они передрались за монеты, а могли бы владеть миром со своими микробами. Гении в своем роде. Хоть твоя киска, Макс, хоть Больсо. Ни у кого не хватило в котелке подумать масштабнее. Где они? И что же делать? Да ничего! Возьмем, к примеру, то пойло, что мы пьем. Что из него настоящее? Пфуй! Все названия в этом списке можно закрыть одним пальцем,– он показывает огромный черный палец, – Водка, джин, что там еще есть из белого? Пара –тройка названий! Виски? Виски только то, что мы берем у Пепе. И пусть у него затертая этикетка, пусть пробки протекают. Черт с ним. Но мы знаем, что это последнее настоящее английское виски, скажи ему Моз.

Развалина важно кивает, он уверен в настоящем, так же как Мастодонт. Он прост и неприхотлив, все его планы это заболеть и выздороветь, чтобы было о чем вспоминать. Я вымучено улыбаюсь им, на бутылке виски написано «Мэйд ин Иран», но об этом факте я предпочитаю молчать. Мы курим, стряхивая пепел на пол веранды. Все уже закончилось.

Нас отстранили. И над делом о девятнадцати дохлых мартышках потеют другие люди, совсем другие. Они строчат отчеты, анализируют, изучают, докладывают, бегают из кабинета в кабинет, ставят опыты, все это в бумажной метели, в которой можно заблудиться, а мы сидим тут, вытянув ноги и отхлебывая настоящий иранский виски. Жизнь стоит к нам вполоборота, особо не радуя, но и не давая умереть от несчастий.

В кармане толстяка звонит телефон, он берет трубку и подносит ее к уху.

-Да?… Салют!… Сидим с Ши и Мозесом….По- поводу?.. Кто? Айвэн Пеппер?…– он поворачивается к нам, и изрекает в полголоса, прикрыв лапищей трубку,– У них там, в аэропорту тот пряник сержант с блокпоста на тринадцатом, прикиньте?

Сообщив об этом, мистер Мобалеку вновь подносит трубку к уху и серьезно говорит:

– Слушай, Мартинес, вот прямо сейчас дуй к калоскопистам, бери самую большую и толстую трубу и смотри у него в срабоскопе. Зуб даю, что он опять везет товар…. Да, еще один из летающего цирка… У них там одни виртуозы… ага… Передам.. Тебе тоже…– сделав доброе дело его величество счастливо улыбается.

Мы еще немного говорим об этом, а потом начинаем спорить по пустякам. Толстяк достает своим жизненным опытом. Он выпил лишнего и поучает меня. Я огрызаюсь, но он непреклонен.

-Тебе еще многое надо увидеть, чтобы понять, Макс, – заявляет он.

-Бред, Моба. Бред, – я чувствую, что тоже пьян, – я проехал полмира, перед тем как сюда попасть. Уж можешь быть спокоен, разное случалось.

Его знания в географии зачаточные и толстяк требует карту, по которой долго возит грязным в черную прожилку ногтем.

-Где? Откуда ты приехал? – я показываю последовательно Кемерово, Москву, Манчестер. В ответ его величество берет линейку и долго вымеряет. Все мое существование, как оказалось, укладывается в тридцать восемь сантиметров между Кемерово и домом тиа Долорес, а вот его жизнь умещается на трех квадратных миллиметрах территории Ее Величества. Вся жизнь на трех миллиметрах. Толстяк долго переваривает информацию, еще раз перепроверяя расстояние. Тридцать восемь сантиметров выглядят неправильными. Собственная микроскопическая жизнь заставляет бормотать проклятия. Ему кажется, что это несправедливо, не так как положено. Если бы он на что-нибудь влиял, он бы сделал все по-другому. Отмерил бы каждому то, что причитается в конечном расчете. Он социалист по природе и дал бы каждому поровну. Три миллиметра, не более. Они несут меньше печалей и неудобств, так он считает. В конце концов, большего никто и не заслуживает. Все эти лягушатники, макаронники, армяне и китайцы. Ему не сложно представить, что каждый обитает точно на отмеренной территории. Реальность же рушит его представления. Реальность его раздражает.

Карта его раздражает. Синяя пластиковая линейка раздражает тоже. Наконец, он огорчается.

– Сраные китайцы, – произносит Пузо и ковыряет карту. Я усмехаюсь.

-Кстати, – мстит мне начальство, – я тебе так и не рассказал о том перце, что хотел взять гей клуб.

И прежде чем я успеваю возразить, он начинает.

-Короче, ничего у него не получается и он двигает к местному капо китайцев. Так и так, говорит, есть наводка, сливки жирные, но один я это дело провернуть не могу. Тот ему кивает, типа, вон видишь в углу компания? Тот, что слева мой лучший боец. Бери его, а филки пополам. Он берет бойца, и они идут в голубятню. И знаешь, что происходит?

Невозможный, доводя меня до белого каления, беспечно продолжает.

-Им вешают таких люлей, что черепахи бы обзавидовались. А все потому, что он взял не того китайца, Макс! Они все на одно лицо, сечешь?

И давится смехом. Плескает фонтаном слюны, открывает пасть, показывая треть луженого пищевода. Смех его похож на рев взлетающего лайнера, Мастодонт хлопает себя по коленкам, откидывается на спинку кресла.

Глупее истории я еще не слышал, но неожиданно перестаю злиться и тоже смеюсь. Хихиканье Рубинштейна похоже на осторожное покашливание старой девы. Из стакана, что он держит в руке, переливается алкоголь. За бугенвиллиями тиа Долорес шумит дорога, переговариваются прохожие, слышны обрывки фраз. Стальное время бьется в наши бетонные сердца, а мы хохочем, хохочем, хохочем, под темным налившимся небом, в котором неслышно несутся летучие мыши. Мы прыгаем в лифтах, бегаем по граблям, варим яйца в микроволновке, курим на заправках, играем в русскую рулетку и все равно смеемся над собой и другими бедолагами. Жизнь, запертая в темноте, обтекает нас, сидящих на желтой веранде. Мы счастливы.

Эпилог.

Через пару недель я разоряюсь на звонок в Манчестер. Не знаю, почему и зачем. Просто, мне это нужно. Я слышу, как гудки танцуют сальсу под шорох помех. В трубке потрескивает Вероятно какой-то дотошный рачок грызет кабель на дне Атлантики. Он неторопливо вгрызается в изоляцию, будто это дело всей его жизни. Мне становится его немного жаль. Маленький Сизиф без будущего. Ему плевать на то, что я все потерял. По большому счету ему плевать на все потери человека: любовь, покой, ненависть, печали, интерес к существованию, потребности, на все. У него другая задача, целую рачью жизнь грызть непонятную штуку протянувшуюся ниоткуда в никуда. Кабель его интересует больше, а собственное бессмысленное занятие –целый мир со своими радостями. И этот мир неизмерим. Никто никогда не придет и не измерит его линейкой. Потому что вселенную измерить невозможно, она всегда меньше трех миллиметров и больше тридцати восьми. Треск в трубке. Аля Михайлова и Кони Левенс. Солнце и тьма. Тридцать восемь сантиметров.

Интересно, сколько сейчас в Манчестере? Наверное, вечер, а у нас солнце чуть вздрагивает, протискиваясь мимо листвы. На досках веранды лежат пятна света. Такой вот звонок из утра в ночь. Из зарождающегося света в тень. И через пятнадцать минут за мной заедет его величество, мы отправимся в порт, где у причала покачивается старый «Мериленд». Зайдем на борт и будем целый день допрашивать десяток филиппинцев и двух голландцев, слушая сказки. А потом завалимся к Пепе, где выпьем дежурную кружку чего-либо. Красный помпон, лежащий на подлокотнике моего кресла, немного выцвел.

-Алло!– я вздрагиваю,– миссис Долсон у телефона.

Миссис Долсон? Вот оно как. В «Мече и Розе» шумно. Вероятно, бывший снайпер экспериментирует с очередным способом заработать из финансовой библии Монти Пайтона. Слышны пьяные голоса. Мне видится, как Халед суетится за стойкой, каждый раз шевеля губами, если нужно подсчитать сдачу. Он переливает порции и после закрытия получит от Долсона на орехи.

-Это ты, Макс? – неожиданно спрашивает Лорен. Я представляю ее глаза, глаза голодной кобры и силюсь что-нибудь сказать. Но у меня не выходит.

-Пинту светлого!– требует кто-то там, в ночном Манчестере.

-Это ты, Макс?

Как она догадалась? Я не могу ей ответить. Именно сейчас не могу, это выше моих сил. Да мне и самому не ясно, я ли это. Может это кто-то другой? Кто-то другой сидит сейчас на веранде, в тридцати восьми сантиметрах от собственной жизни? Кто-то чужой, без имени и национальной принадлежности. Вытянув босые ноги на солнце. Китаец Шин, сидящий в старом кресле.

Воздух вязнет в легких, почему так происходит непонятно. Мы могли бы попытаться… Я молчу, рассматривая детский красный помпон. Миссис Майкл Долсон – все меняется. Мы могли бы…

-Не молчи.– тихо говорит Атомная Лола. В ответ, я кладу трубку.

Обложка: для подготовки обложки использована художественная работа автора.