Ангел по имени Боб

В окне показалась кухня. Старые измазанные жиром обои, плита, где тысячи жженых спичек закрывали конфорки. На столе полчища муравьев растаскивали корку хлеба и рассыпанный сахар. У стены покосившаяся железная печь с горкой ветхих бревен. С потолка свисала перегоревшая лампочка, не давая мне заглянуть глубже в дом. Я встал на перевернутое ведро и дотянулся до открытой форточки. Марлевая сетка не позволяла мне просунуть нос, точно камору-переростку. Я прислушался. Из глубины дома доносился скрип кресла-качалки.

– Боб, – подозвал меня Леонид Семёнович. Дно ведра подо мной проломилось. Обе ноги провалилась в него, сковав их, и я рухнул в грязь.

– Да блин!

Отвратительная задача пытаться отмыть перья. Нет представлений, как это делают птицы, но мне приходилось последнему идти в баню, когда горячей воды нет, но есть общие вонючие мочалки и оголенные до прутьев веники, и сидя голой жопой на холодной лавке отмывать каждое перо. Ладно бы никто за этим не следил, так нет, батюшка проверял меня. Он всегда носил с собой серебренные часы на цепочке. Редкая минута, в которую он не натирал их махровой тряпочкой. И если мои перья по чистоте не совпадали с блестящей крышкой, то меня разворачивали в баню.

– Ученый найден, – сказал Леонид Семёнович, пока я пальцами пытался оттереть крылья. В доказательство он показал мне монету.

– И че? – спросил я, всячески осматривая её.

– Дату глянь. Две тысячи второй. В тюрьмах платят зарплаты, значит Учёный где-то потратил деньги, значит ему выдали сдачу.

По уровню понимания его логика ютилась где-то между укладкой асфальта с первым снегом и свадьбой сразу после школы.

– Ближайший магазин в деревне, – продолжал он, – а там новых денег отродясь не было! Это точно его монета и это точно он!

Леонид Семёнович взял след, а я взял тряпку с веревки, где сушилось чье-то белье, и последовал за ним, оттирая подсыхающую грязь.

Снова пройдя через ограду из репейников, мы вернулись на рынок. Народу там прибавилось и виной тому стал парень с отрезанным ухом и портретом обезумившей монашки на палке. Он стоял на самодельной трибуне из бочек и фанер. Голова побрита, а тело закрывала волчья шкура. На фоне стоял я с распахнутыми крыльями, сделанный из картона в полный рост. Батюшка распорядился, чтобы такие поставили у всех магазинов городка неподалёку.

Задумка не приносила нужного внимания. Прохожие считали меня персонажем любовного романа. А на въезде картонного ангела украли и поставили у ларька, приклеив шаверму и подписав: «Ангелам – ангельская еда». На рынке мою картонную копию разукрасили и превратили в дьявола с чёрными крыльями и бородкой.

– Внемлите мне, люди! – кричал оратор, махая портретом. – Великая мать права. Боб – сын Сатаны! Я воочию видел его падение! С горящими крыльями он пал в воду, точь Люцифер! А вышел он на землю, пропитанную ложью батюшки, обугленный, чёрный и в обнимку с голым юношей! Грех на грехе! Грех на грехе! Грех на грехе! – скандировал он.

Собралось человек пятьдесят. Немного по меркам общего количества прихожан, и тем не менее достаточно. Из них большинство молчало, когда как где-то треть была на грани. Некоторые неуклюже поднимали руки, но опускали, понимая, что рядом нет единомышленников. Кто-то по чуть-чуть подходил ближе к выступающему. Но самым страшным было то, что абсолютно все косились по сторонам. Пастве батюшки везло. Окажись хотя бы один действительно согласный, то толпа вспыхнула бы оппозиционным ревом.

– Пойдём отсюда, – сказал Леонид Семёнович, утягивая меня за крыло подальше от толпы.

– Зачем?

– Когда люди начинают ненавидеть ангелов, то не надо показывать им крылья.

Мы отправились в восточную часть поселения. Там преобладал японо-китайский стиль с их крышами из керамики и закругленными углами, створчатыми дверьми и фонариками. Жители здесь носили кимоно и деревянные тапочки с подошвой из двух брусочков. Они также назывались самурайскими, но те войны древней Японии славились гордостью и безжалостно убивали тех, кто смел даже мало-мальски оскорбить их честь. У нас же каждый второй угол дома был обоссан, а статистика по убийствам так и не превысила ноль.

Самое смешное, что при таком общем стиле жили там преимущественно казаки, калмыки и буряты, а основал восточную часть поселения негр. Всю жизнь он плотно сидел на аниме и когда примкнул к пастве, то вызвался спроектировать дома. Батюшке понравился энтузиазм юноши, и он выделил бригады рабочих-нелегалов ему в помощь, которые в последствии и стали первыми жителями.

Жил среди них кузнец Дикку. Он сам распустил слух, что это имя переводится, как металл. Мол Ку на конце звучит жестко, как удар молотом по наковальне, поэтому так переводится. Однако русско-японский словарь (которого тоже не должно быть на территории паствы) предлагает совершенного другой перевод.

Дикку слыл настоящим мастером своего дела. Его руками были выкованы такие изделия, как ложки, новый крест и… В целом это все. На самом деле непонятно за что он получил звание мастера, но да Бог с ним.

Одной из главных его проблем была показушность. Когда Дикку работал один, то ничем не отличался от обычного кузнеца, но когда кто-нибудь входил… У-у-у. Молот заносился до потолка, мышцы напрягались, а искр от ударов было столько, что их хватило бы для поджога Кремля. На этот случай недалеко всегда сидел его подмастерье с запрещенной болгаркой, который пилил трубы, тем самым создавая необходимые искры для красочной картины.

Леонид Семёнович привел нас к кузне Дикку и заглянул внутрь. Тот выковывал ложки весьма странно способом. Он брал готовую ложку, нагревал до красна и выбивал дно в другую сторону. Все они валялись на краю металлического стола и громко звенели от ударов кузнеца, вызвав недовольство соседей.

– Прекрати стукать, окаянный-сан! – сказала бабка, затягивая ремень на кимоно и доставая очередную семечку из пришитого кармана.

– Си хау мауа, – сказал ей широкоплечий кузнец, который с грузным лицом сидел перед маленькой наковальней.

– Че мелешь? Какие си хуа, ты с Перьми, по нашенскому балакай давай, – кузнец не слушал, продолжая стучать. – Поглядите на него! Хватит! Кому сказала?

Дикку стряхнул с плеч пыль, что осыпалась с потолка, и привстал. Он оказался вдвое выше злобной бабки, а волос на его груди было больше, чем у нее на голове.

– Стоит он! Детина кавайный. Ложки, говорю, в коробку брось, шоб не брынчали!

– Ложки нужны на столе.

– На кой?

Кузнец схватил одну и с размаху метнул в балку, из-за которой выглядывали мы. Та воткнулась в нескольких сантиметрах от носа Леонид Семеновича.

– Нечисть отпугивать, – кузнец взял ещё и бросил их, как сюрикены, так же воткнув по всему дверному проему.

Будучи уверенным в их бесполезности, я шагнул через порог. В ту же секунду с потолка на меня свалилась доска.

– Ни одна нечисть не сможет здесь пройти, – сказал кузнец.

В голосе его не было издевки, но он брал на слабо. Я знал это, ведь волосы на его плечах встали дыбом, а грудь выставилась вперед. Мужчины так делают, чтобы скрыть ребячество и высвободить немного поясничества изнутри.

«Козёл», – подумал я, снова вошёл в кузню и наступил на торчащий из-за угла хвост. От крика кошки зазвенели ложки, а от ее когтей на моей ноге остались четыре глубокие царапины. Больно ли это? Ещё бы, но больнее было видеть угасающую веру в глазах бабки. От того ли, что я не оправдывал клеймо спасителя или от постепенного согласия с мнением монашки.

Пока мной овладевали раздумья на передний план вышел Леонид Семенович. Он пнул ногой кошку, закрылся от упавшей на него палки, взял кузнеца за бороду и подтянул к себе.

– Учёного видал?

Такой дерзости кузнец не ожидал. Потом понял, что весит сто двадцать кило, поднял мелкого за шкирку и швырнул на улицу. Я помог ему встать и уходя услышал, как бабка звенела монетами, чтобы купить ложечки.

Поиски ни к чему не привели. Ученый пропал. Да и на что мы рассчитывали? Он мог выйти каким угодно образом. Паства разрушалась, а численность последователей монашки множилась. Любой мог помочь ему выбраться, хоть по воздуху аэропланом, хоть под землей с помощью дрессированных кротов.

Мы взошли на пригорок в конце рынка и сели. Подступала осень. Об этом говорила пожелтевшая трава и прохладный ветер, жонглирующий в воздухе опавшими листьями. Точную дату было не узнать. Календари числились в списке запрещенных предметов.

– Дурость, – сказал я.

– Он близко! Мы найдем его, – Леонид Семенович сжал кулак и ударил им по муравейнику. Через пару минут стыдливого засыпания его землей, мы пересели подальше и продолжили.

– Че он те так нужен?

– Он угрожал нашей… нашему… А мы, кстати, кто вообще?

– Че?

– Ну, мы все. Папа, ты, я, остальные, мы как называемся?

– Батюшка говорил, община.

– А что такое община?

– Ну, мы все.