Бриллиантовый корабль

– У вас нет сведений о каком-нибудь судне?

– В Ллойде нам ничего не могли сказать. Донесений никаких. Человек этот упал, очевидно, с какого-то судна, но с какого судна и где, одному Богу известно.

Боюсь, что он был прав. Полиция просила меня опознать бриллианты, я сделал это – и она больше не нуждалась в моих услугах. Оставалось только узнать, что скажет барон Луи Ротшильд, и я, напомнив об этом Мюррею, простился с ним. Было бы глупо претендовать на то, что мнение мое в этом случае может помочь ему. Мне, как и другим, дело это казалось покрытым глубочайшей тайной. Мертвый моряк имел при себе бриллианты большой ценности, скрытые в его одежде, и он упал за борт судна. Моряк и судно... да, надо запомнить это.

Барон Луи выразил величайшее недоверие к известию о краже своего знаменитого бриллианта. Он дал знать об этом своему банкиру в Париже. Телеграмма, посланная в ответ, сообщала, что бриллиант цел и невредим и сохраняется в несгораемом сейфе. На это я ответил через моего друга в Скотланд-Ярде, что банкиры, осмотрев еще раз бриллиант, наверняка найдут, что он или поддельный, или такого низкого достоинства, что ни один эксперт не признает его за красный бриллиант из Форд-Валлея. Предположения мои оправдались. Бриллиант в Париже оказался грубым камнем ничтожной ценности, не имеющим ничего общего с настоящим бриллиантом. Итак, барона ограбили, но когда и кто – он не имел об этом ни малейшего понятия.

IV

Человек с тремя пальцами

Три года ждал я встречи с человеком, у которого три пальца, и наконец встретил его на балу в Кенсингтоне. Приступаю к изложению события, которое в данный момент должно перевернуть всю мою жизнь и, быть может, вызвать такие опасные для меня последствия, о которых мне лучше ничего не знать. Пусть будет, что будет, но я решил идти к своей цели.

Гораций сказал, что подчас недурно быть безумцем. Безумие мое заключается в возмущении против разных условностей, уклонении от служения приходской цивилизации и стремлении к шалашам неумытой богемы. В Лондоне я состою членом Гольдсмит-Клуба. Там весьма ловко занимают у меня деньги, а за снисходительность мою платят мне тем, что обедают за мой счет. Пустые разговоры действуют на меня освежающим образом. Я нахожу в них приятный контраст с непонятным жаргоном, которым пользуются ученые люди. А сколько интересного для изучения человеческой природы найдешь у этих занимателей денег! Сам архиепископ Кентерберийский не может держать себя с таким достоинством, как эти странные люди, жизнь которых поддерживается лишь жалкими авансами до будущей субботы...

Семь человек такой богемы взял я на свое иждивение, отправляясь в Кенсингтон, где в этот день был, по случаю праздника, великосветский базар. Я думал пробыть там полчаса, а пробыл три. Если вы скажете, что здесь замешана женщина, я вам отвечу: «до некоторой степени да!» Анна Фордибрас познакомилась со мной, поднеся к лицу моему букет роз. Я перекинулся с нею двумя словами – и мне захотелось сказать еще двадцать. Что-то скрытое в выражении лица девушки и сила духа, блестевшая в глубине ее глаз, восхитили меня и приковали к себе. Глаза эти не были глазами невинного ребенка девятнадцати лет, какими они должны были быть на самом деле; это были глаза девушки, которая видела и знала темную сторону жизни и страдала от приобретенных ею познаний, которая таила в душе своей великую тайну и встретила человека, готового проникнуть в нее.

Анна Фордибрас – так звали ее. Судя по ее внешности, по живости ее разговора и чарующей прелести ее смеха, трудно было найти в этот вечер более веселую и довольную девушку во всей Англии. Один только я, быть может, во всем этом зале мог сказать себе, что она носит тяжелое бремя, от которого может избавиться лишь силой неукротимой воли. В голосе ее слышалась нервность, доходящая до истеричности. Она рассказывала мне, что наполовину француженка, наполовину американка. Когда я два раза протанцевал с нею, она представила меня своему отцу, генералу Фордибрасу, статному мужчине с военной выправкой, прямому и мужественному, глаза которого в течение его жизни навсегда, вероятно, оставались в памяти многих женщин. Я с одного взгляда заметил все это, но то, что я увидел сейчас, ускользнуло вначале от моего внимания. У генерала Фордибраса оказалось на левой руке всего только три пальца!

Повторяю, я отнесся небрежно к этому факту и в тот момент не обратил внимания на эту странность. Только позже, сидя у себя в комнате и закурив трубку, задал себе несколько вопросов. Человек, лишившийся двух пальцев на левой руке, не представляет из себя такого чуда, чтобы я особенно интересовался этим. Тем не менее интуиция моя, никогда не обманывавшая меня в течение десяти лет, упорно отказывалась вынести окончательное решение. Воображение представило мне гавань в Паллинге, и на берегу ее – тело мертвого моряка. Море выбросило его... Откуда? Не мстительная ли судьба написала те слова на бумаге: «Капитан Три Пальца»? Не сошел ли я с ума, что позволяю себе строить целую историю и говорить: сегодня я видел человека, которому служил покойный. Я жал ему руку. Я приглашал его к себе в дом. Время так или иначе ответит на этот вопрос. Знаю только одно, что, сидя здесь среди тишины ночи, я решил открыть истину, но не в этом доме, не в комнате, не на улице, а по всему миру. Ни с кем не поделюсь я этой тайной. Опасности и удачи должны выпасть только на мою долю...

Кто был этот генерал Фордибрас и что известно его дочери о нем? Я написал, что приглашаю обоих к себе в Суффолк, и они посетили меня весной того же года. Окиада, самый проницательный и верный слуга, какого могли создать любовь и благодарность к своему хозяину, не мог помочь мне установить личность генерала. Мы никогда не встречали его во время наших путешествий, никогда не слышали о нем, не знали места его жительства. Я пришел к одному только заключению, что по происхождению своему он француз, получивший права гражданства в Америке, что он богатый человек и владелец паровой яхты «Коннектикут», как он мне это сам сказал. Дочь его Анна поражала меня своей грацией, достоинством и обширностью своих познаний. Менее настойчивый человек отказался бы от всяких подозрений, ибо никакие обстоятельства не могли оправдать сомнений относительно этих людей, и было бы оскорблением предполагать, будто они путешествуют для чего-либо другого, а не для собственного удовольствия. Я и сам был близок к тому, чтобы поверить этому. Нельзя разве предположить, что генерал купил на бирже жемчуг, украденный у меня в Париже? Надо признать его сумасшедшим, если предположить, что камень украден его агентами, а дочь надела его под самым моим носом. Я не знал, что мне думать. В те минуты, когда чувства брали верх, я припоминал женственную нежность и милое личико Анны Фордибрас и удивлялся, как мог я сделать такое быстрое заключение. В другое время я говорил себе: берегись... Здесь кроется опасность, люди эти знают тебя, они готовят тебе ловушку! Последнее подозрение весьма скоро оправдалось. В июне три человека решили ограбить мой дом в Суффолке. Двум из них удалось бежать, третий взялся руками за медную ручку моего несгораемого сейфа, но электрические провода, устроенные мною, сжали его руки, как в железных раскаленных тисках. Он с криком упал к моим ногам – и не прошло часа, как я узнал все, что мне нужно. Да, разумеется, я ждал этих людей. На такую интуицию, как у меня, не могут действовать ни романтические, ни платонические чувства. Рассудок мой с первого же раза сказал мне, что генерал Фордибрас явился в Дипдин с единственной целью – подготовить путь более скромным гостям, следующим за ним. Окиада, мой маленький японец, одаренный чутьем пантеры и зрением орла, держался настороже в течение всех этих недель, и ни одна былинка в парке не могла быть смята, чтобы он не заметил этого. Мы приготовились с ним ко всему. Мы знали, что какие-то незнакомые люди прибыли в Лондон на станцию Сикс-Майль-Боттом за час до того, как явиться к нам. Когда они вошли в дом, мы решили задержать только одного из них. Остальные убежали, уверенные в том, что перехитрили нас. Безумцы, они стремились к воротам тюрьмы...

Я поднял вора на ноги и, угрожая ему, стал допрашивать. Это был юноша лет двадцати с некрасивым лицом и растрепанными белокурыми волосами.

– Ну-с, – сказал я, – вас ожидают семь лет каторжных работ. Постарайтесь показать, что в вас осталась еще небольшая искра порядочности, не то...

Тут я указал ему на электрические провода, которые обожгли ему руки. Он вздрогнул.

– О, я готов на все, – сказал он. – Вы ничего не добьетесь от меня. Делайте, что хотите, я не боюсь вас.

Это была ложь, он очень боялся меня. Достаточно было одного взгляда, чтобы видеть, какой он трус.

– Окиада, – сказал я, – здесь есть кто-то, кто не боится тебя. Скажи ему, как поступают с такими людьми в Японии.

Маленький японец играл свою роль безукоризненно. Он схватил труса за обе руки и потащил его к электрическим проводам. Пронзительный крик пленника заставил меня вздрогнуть – я испугался за свою сестру Гарриэт. Я поспешил выйти, чтобы успокоить ее, а когда вернулся, юноша уже стоял на коленях и рыдал, как женщина.

– Я не в силах выдержать пытки... никогда не мог, – сказал он. – Если вы джентльмен, вы не будете требовать от меня, чтобы я выдал своих товарищей.

– Ваши товарищи, – ответил я спокойно, – подонки, мошенники, негодяи и шантажисты... Самая подходящая компания для человека, который играет в крикет от имени своего дома в Харроу.

Он взглянул на меня с удивлением.

– Откуда вы это узнали, черт возьми?

– По цветам вашего галстука. Встаньте теперь и отвечайте на мои вопросы. Ваше молчание не спасет тех, которые послали вас сюда сегодня. Они прекрасно знали, что вы попадетесь; они желали даже, чтобы вы попались и соврали мне, когда вас поймают. Я далеко не такой человек, которому можно врать. Поймите это. У меня у самого есть маленькие тайны. Вы испытали на себе одну из них. Не вынуждайте меня познакомить вас с другими.

Он задумался и наконец спросил:

– Что вы намерены делать со мной. И что я выиграю, если все расскажу вам?

– Отвечайте мне одну правду, – сказал я, – и я избавлю вас от тюрьмы.

– Это очень хорошо...

– Я избавлю вас от тюрьмы и постараюсь спасти вас от самого себя.

– Вы не можете этого сделать, сэр!

– Посмотрим. В душе каждого человека всегда хранится искра Божия, которую не могут погасить ни время, ни люди. Я найду ее у вас, мой милый! О, подумайте об этом! Неужели для того стояли вы у ворот на крикетном поле в Харроу посреди любимых вами школьных товарищей, для того был у вас домашний очаг, мать и сестры, знакомые, которые всегда радовались вам, чтобы сегодня ночью тайно забраться сюда? Нет, разумеется! Душа ваша спит, надо ее разбудить... голос зовет вас к себе, рука прикасается к вашему плечу, чтобы вы оглянулись назад. Пусть это будет мой голос – выслушайте его. Он будет лучше, чем голоса тех других, которые ждут вас.

Лицо его страшно побледнело при моих словах. Час тому назад он, быть может, отвечал бы на них проклятием и бранью, но теперь все бравурство его пропало вместе с его мужеством.

Весьма возможно, что на него подействовало не мое воззвание к воспоминаниям его детства и юношества, а только страх и надежда на то, что признание будет выгодно для него.

– Я не могу много сообщить вам, – пролепетал он.

– Можете рассказать только то, что вам известно.

– Хорошо... Что, собственно, вам нужно?

– Ага! Это благоразумно с вашей стороны. Во-первых, имя этого человека?

– О каком человеке вы говорите?

– О том, который послал вас сюда. Из Парижа, из Рима или из Вены? На вас надеты французские сапоги, я вижу... Следовательно, из Парижа, не так ли?

– Называйте это Парижем, если желаете.

– А человек этот – француз?

– Не могу сказать. Он говорил по-английски. Я встретил его в Куоз-Артсе, и он представил меня остальным... Человек большого роста, шрам на подбородке и лицо рябое. Он продержал меня в большом отеле недель шесть. Мне не повезло... Я отправился искать работу на автомобильный завод и меня там потрепали – я не скажу, за что. Тут явился Валь...

– Валь?.. Христианское имя?

– Я слышал, что его фамилия – Аймроз. Говорят, что он немецкий еврей и жил когда-то в Буэнос-Айресе. Я не знаю. Мы должны были запастись материалом и вернуться обратно разными путями. Мне назначили Соутхемптон-Гавр. Не будь вас, я завтра был бы уже в Париже. Ну и счастье, Бог мой!

– Лучшего счастья вам и не выпадало еще в течение вашей жалкой жизни! Продолжайте, пожалуйста. Вы должны были вернуться в Париж... с бриллиантами?

– О, нет! Руж-ла-Глуар должен был везти их... на корабль, разумеется. Моя обязанность была сбить со следа сыщиков. Вы не знаете Валя Аймроза! Такого человека, как он, не сыщешь во всем Париже. Если он только узнает, что я все это рассказал вам, он убьет нас обоих, хотя бы для этого ему пришлось объехать оба континента. Я видел его за этим делом. Бог мой! Если бы только вы видели все то, что я видел, доктор Фабос!

– Вы знаете мое имя, я вижу. Я не так счастлив, как вы.

Он опустил голову, и я к великому удовольствию своему увидел, что он покраснел, как девушка.

– Я был когда-то Гарри Овенхоллем, – сказал он.

– Сын доктора Овенхолля из Кембриджа?