Расцветая подо льдом

– Ну, так чьи? – повторил Язычник. – Ночевали, не побоялись. А коли бы в деревне нечисть жила? Они злы-ые теперь стали…

– Да какая нечисть. Здесь мельница на конной тяге, – сказал Зверёныш. – Да ещё – сеновалы. Не для людей же сено, а для коней. Кузницы своей нет – значит, есть, кому водить лошадей на перековку, кому холить и любить их. Кони не живут там, где нечисть.

– Ты знаешь лошадей? – не поверил Язычник. – Вы – издалека? Изгои? Вот – ты.

Он указал на Ярца. Ярец выпрямился как для доклада:

– Писарчуков сын, сам наукам не обучен, жить нечем.

– Чего ж так? – хмыкнул Язычник.

– Убили отца. На рати за Степью убили. Не успел выучить.

– У меня, – встрял другой, – отец торговал, да разорился, всем одолжал. А на рати брата убили.

– Мой дом сгорел, а отец – каторжник. Община меня не приняла, всем миром выселили.

– Всех, что ли, общины повыселяли, эй, соколы? – Язычник языком прищёлкнул, – А вы не из одного ли села, часом? Сказывайте, чем миру насолили! Вот ты, ответь, – он пальцем ткнул в Зверёныша.

Зверёныш не ответил. Крепче сжал губы. Потом разлепил их:

– Прими к твоим молодцам, Вольга-лучник. Хотя бы оружие за вами носить.

– А за мной будешь носить, изгой? Коня моего чистить?

Солнышко поднималось. От речки отражался свет, посветлели крыши домиков. Язычник с молодцами съезжал с деревеньки, не взяв ни ломаной полушки.

– Бедно живете, селяне! – крикнул, оглядываясь, Язычник, – пусто у вас и голодно. Взять нечего! Ждите через три дня подводу с прошлогодним зерном. То милость моя, не забывайте!

Селяне с облегчением что-то гомонили, простоволосые жёнки успели покрыться платками и долго махали в след. А про себя-то, наверное, бранились. А может, благодарили, кто их знает?

Язычникова дружина была недовольна. Язычник был мрачен, усы и клок волос на голове повисли, он хмурился. Молодцы кусали губы. Первым не выдержал один – с палицей и в стёганке вместо брони:

– Эх, надо было на Леванидов Крест идти!

– С него по весне брали, – в миг отозвался Язычник, вожак точно ждал такого упрёка. – Нельзя по два раза брать.

Язычнику не поверили, многие недовольно фыркнули. А вожак повернулся к Зверёнышу и сказал будто бы для него одного:

– Никогда не зори дотла тех, с кого кормишься. Дай им побогатеть для тебя.

– А у Свенельда даже отроки в серебре ходят! Мальчишки, вот вроде этих, – хмурый дружинник указал на Зверёныша и Путьшу. – А мы – что?

– Вот так дружинники и Старому Ингвару сказали, – протянул Язычник. Клок волос на его голове мерно покачивался.

– Ингвара Старого предали холопы, – не вытерпел Зверёныш. – Про это во всех корчмах на Черной Грязи повторяют.

Язычник коротко глянул на него и проговорил будто бы не для него, а для хмурого дружинника:

– Вот за второе-то полюдье подряд данники Ингвара и убили, – Язычник пожевал усы. – Ты труп его покоцаный не видел? Я видел. Из его черепушки сделали чашку. Верней, горшок. Для надобностей.

Язычник теперь пристально изучал Зверёныша. Тот задрал подбородок, хотел по привычке оскалиться, но сдержался. Только руку на пояс положил – туда, где чужая сабля висит.

– Нет, Ингвара предали, – упрямо повторил он. – Людишки к Малу переметнулись. А вожак Мал был трус и подлец! Им Ингварова жена отомстила: Мала в землю зарыли, а людишек в домах пожгли.

Язычник покачал головой:

– Ингваровой ватагой теперь правит его баба, одна с малолетним дитём. Где ж ей выгода от мужниного разбоя? Сын в отца пойдёт, и с ним то же будет, вот попомни. Горшок из черепа!

Дружинники насуплено молчали. Умом соглашались с Язычником, но сердцем помышляли как Зверёныш.

– Нет, – отрезал Зверёныш.

– Нет? – удивился Язычник, с ним никто ещё не спорил. – Ну, пусть не горшок, пусть чашка для вина. Дырки от глаз стекляшками заткнут – и ладненько.

Зверёныш вспылил, не сдержавшись, обнажил-таки зубы. Разве что саблю не вынул – хватило ума.

– А ты – зло-ой… – примиряюще протянул Язычник. – Ой, зло-ой, прямо-таки зверёныш какой-то. Как кличут-то тебя?

Зверёныш довольно оскалился. Вывернул в ухмылке верхнюю губу, оголяя резцы и клыки. Кличку-то свою он Язычнику не называл. Впервые она ему искренне полюбилась…

…Сон или явь? Всё тает в тумане, мутится, пропадает куда-то. Легкокрылые кони влекутся, как сны и помыслы, куда сами изволят, хоть и делают вид, что подвластны всаднику…

На утро после пирушки Грач поднялся с трудом. В глазах держался туман. Стрелки храпели и громко во сне вскрикивали: «Деревья, деревья гнутся!» Грач осторожно переступил через них, пробрался в сени. В сенях были сложены вьюки. Грач поднял выпавшее на пол седло, подержал на уровне глаз. Таким изгибом луки славятся мастера Калинова Моста. Странно, что давно нет оттуда ни купцов, ни коробейников, весна же – торги уже начались.

Грач прошёл из сеней к Сиверко. Все кормушки были пусты, чужие кони дожевывали под ногами подстилки, а Сиверко удивлённо косил глазом.

– Что ж, Сиверко, такие дела, гостей надо было уважить.

Но насыпать в кормушки овёс Грач не стал – пусть о пришлых конях думают хозяева. Он вывел Сиверко во двор.

«Надо бы в Приречье съездить. С Бравлином потолковать. Жаль, не успел починить хотя бы пару чайников – теперь ехать с пустыми руками. Ладно, там заказывали уздечку, отдам свою, новую, для себя делал», – оседлав, он вывел Сиверко за забор, остановился.

Добеслав, прячась за пригорком, караулил. С просеки или с дороги его не видно, а сам он просматривает их на сотню шагов.

– Здорово, – от скуки сказал Добеслав.

– И так здоров, – Грач сел в седло, натянул повод. Сиверко быстрым шагом, а потом рысью поскакал вдоль леса.

Это самый короткий путь от Залесья к Приречью – по просеке, потом вдоль леса. А новость о возвращении Златовида могла разлететься по Плоскогорью и минуя хутор Грача. Ведь другая дорога шла вокруг чащи над истоками Пучай-реки.

Вот, показалось Приречье, чуть позже – забор кузнечного двора. Народу не было. Грач въехал в открытые ворота, соскочил с седла.

– Бравлин!

Из дверей кузницы показался Бравлин, помялся, и за кузнецом вышел на свет старший конюший Гоес, а с ним посадский староста Млад да ещё этот Ратко, старейшина и вояка. У Грача засосало под ложечкой.

– Эй, ты! – Гоес грубо окликнул. – Поди сюда, Грач! Поговорить надо.