Расцветая подо льдом

Пока Злат далеко, за старшего оставался другой – рыжебородый. Тот лично осматривал каждый вьюк. Сам и решал, куда и что заносить. Грач подошёл ближе. В непромокаемой грубой рогоже были завёрнуты отрезы тонкого шелка и атласа, конская сбруя с серебряными заклепками и разные безделушки: зеркальца, шкатулки, нитки бус. Вещи второпях проносили мимо и складывали в сенях вдали от чужих глаз. Два дружинничка тревожно поглядывали на просеку и на дорогу.

– Отличный-то жеребец! – Злат незаметно подошёл сзади. – Ну и стать, ну и гибкость, – он смаковал восхищение. – Здесь много таких, это порода?

– Это уход, – Грач обронил. – Здесь лучшие табуны у владельца Изяслава с Залесской слободы. Да есть неплохие особи в посадской общине, там старшим конюшим теперь Гоеслав.

– Изяслав из Залесья, да? – Злат запоминал, переводя взгляд с одного зрачка на другой. – И конюший Гоеслав, наш дядя Гоес, помню, помню…

Дружиннички занесли в дом последние вещи. Из разодранного тюка волочился по снегу золотой пояс.

– Откуда всё это? – Грач спрашивал о вещицах. – Дорогое?

– Так ведь дешёвое-то кому нужно? – Злат выпрямил спину. – Скурат!

Рыжебородый высунулся из дверей.

– Скурат, займись Цветославом. Помоги баню растопить. Два месяца не мылся, склизкий хуже водяного… – Злат судорожно вздохнул, поёжился и пристально поглядел на Грача: – Ведь ты наш, Цветик, это правда? – спросил с расстановкой.

Вечером дружиннички закатили пир. У Грача нашёлся бочонок браги и припасена была в леднике баранья туша. Дым стоял коромыслом. Люди словно истосковались по гульбе и веселью. К ночи все были пьяны, половина вообще не вязала лыка. Шум и галдёж рвались в поле из дома. Каждый, будто намолчавшись, отводил душу, нёс что-то своё, для себя одного. Грач не понимал ни слова кроме бессвязных обрывков про пиры у вождя, про удаль в степи и, кажется, про драки с упырями и с лешими.

– А вы не скучали, – заметил Грач.

– М-гм, нам не довелось, – буркнул Златовид и, прикрыв глаза, затянул плоскогорскую песню:

На солнце панцири искрят,
И ждут богатыри,
Когда к сраженью протрубят,
Чтоб биться до зари.
Чтоб биться до зари.

Той распри позабыт исток.
Кто – ближний? Кто – чужой?
Остался в поле друг, браток —
Ну, как найти покой?
Ну, как найти покой?

«Радим, она – чужая кровь».
«Купава, он – не наш…»
Ах, песнь стара и стих не нов,
Так было и до нас…

– Так было и до нас! – со злостью подпел Верига и врезал кулаком по столешнице.

Песня оборвалась. Со стола слетел и раскололся кувшин. Грач поморщился, а пьяный Верига вылез на середину горницы и решил сплясать, колотя в пол сапогами. Пятеро дружков поддержали его. Ободрённый он полез плясать перед Златовидом, сунулся к нему обниматься, но тот заворчал недовольно, оттолкнул его и рявкнул:

– Давай там пляши!

Спьяну Верига не устоял, опрокинулся и чуть не заехал Грачу локтем в лицо. Грач успел перехватить его руку. Выше локтя у Вериги была нашивка из кусков чёрной ленты – вроде бы три стрелы. У остальных – такие же. Златовид сделал знак, и рыжебородый Скурат завёл бодрую походную песню:

Меч – из ножен, лук – на изготовку!
Сможем мы за дело постоять.
В том бою проявим мы сноровку
С плеч нечистых головы срубать.

– Златик! Эй, Златовид, – Грач и сам был навеселе. – А кто вы, слышь? Кто вы все?

– Мы-то? – Злат любовно погладил нашивку на рукаве. – Мы – Вольховы стрелки. Запомнил?

Грач приподнял бровь, но Злат уже второй раз не стал объяснять недосказанное. Злат блаженно потянулся, привалился к стене и мечтательно проговорил, растягивая слова:

– А помнишь, Цветославка, как мы пацанами резвились, как из табуна лошадей угоняли?

Грач только хмыкнул с досадой:

– Потом носились средь ночи с огнём по всему посаду. С воем, гиканьем и в белых простынях.

– Да, и в чёрных масках, – Злат искренне радовался, вспоминая детские шалости. – А избу запалили? – припомнил. – Чья изба-то была? Я уж забыл.

– Так ведь Гоеса, – стал раздражаться Грач, – ну, теперешнего старшего конюшего. Он всё мне припомнил.

Златовид заржал, запрокинулся и задрыгал в воздухе ногами.

– Ах, дядьки Гоеса! Вот зараза, я же собрался завтра с ним разговаривать.

Он веселился, и Грач захотел сбить с него напускную радость.

– Чаику помнишь? – спросил он.

– Чаику? – Злат повторил и вдруг поёжился. – Бедняжка. А, впрочем, ну и что? Да ты и сам не отставал. Твою-то зазнобу как звали? Ну, эту, сестрёнку нашего знаменитого… как его? Зараза, всех позабыл.

Грач стиснул зубы и промолчал.

Один из дружинничков, самый молодой, вдруг истошно провыл на всю избу:

– О-ой, девку бы мне сейчас! Пройду, поищу по деревне, как бывалоча.

– Добеслав, а ну не сметь у меня! – рявкнул Златовид, горлом перекрывая весь гомон пирушки. – Кто на что-то поганое сунется, яйца поотрываю! Здешние дворы мне нужны мирными, – Злат тотчас спохватился, подмигнул Грачу, сбавил голос: – Эх, Цветик-Цветослав, так то грехи юности. Что с ними сделаешь? Не воротишь, не поправишь. Плюнь и забудь.

Грач невразумительно хмыкнул и пожал плечами.

– Где ватажка-то наша? – после спросил невзначай. – Где Путьша, где Ярец?

Злат точно окаменел. Вытянул белые, как оледеневшие губы, и выговорил:

– А порубали их, – он показал ребром ладони, как шинкуют капусту. – На реке Смородине. Сорок дней уже миновало.

– Как это? – обмер Грач. – Как порубали?

– Топориками, – объяснил Злат. – Тук-тук-тук, – он явно скоморошничал, сдерживая дрожь. – Сам Гвездояр вёл… Ловушка! Полтысячи было… Всех до последнего.