Расцветая подо льдом

– Уходит! Уходит! – Грач загикал, тоже беря в сторону, влево, прочь от берега.

Опершись на луку седла коленями, он весь подался вперёд, к самой шее коня, чтобы разгрузить ему задние ноги.

– Давай-давай-давай! – обезумев от скачки, завизжал Грач.

Волк нёсся впереди, и Сиверко перемахивал ухабы и рытвины. Грач приподнимался в стременах, чтобы не подскакивать в седле и тяжестью своей не вредить коню позвоночник. Ещё бы чуток, ещё бы один шаг, ещё пол шага – и волка можно будет коснуться носком сапога.

Тут волк на бегу вывернул шею, оскалил пасть и угрожающе рявкнул. Сиверко шарахнулся – Грач еле усидел в седле, едва не вывалился. Жеребчик, струхнув, припал на задние ноги, засуетился, заплясал на месте. А волк остановился, волк встал. Волк был холоден и равнодушен.

Зарвавшийся охотник только теперь понял, что против волчьих клыков он – безоружен. Волк был огромен. Шерсть на его загривке начала медленно подниматься. Сиверко, захрапев, попятился. Еле сдерживаемый Грачом, он закружил на месте, кося назад тёмным глазом, и заспешил мелкой рысцой в сторону. Волк подобрался, в два скока пересёк коню путь и снова замер. Занял стойку, оскалился и зарычал – глухо, угрюмо, протяжно, не сводя жёлтых глаз со всадника.

У Грача похолодели коленки. Волк… это, всё-таки, волк. Он будто не из этого мира. Он будто потусторонен.

«Ты лучше не подходи, – сказали жёлтые волчьи глаза. – Ты – человек, ты мне чужой. Стена, глухая стена между нами. Ты от огня, от печки, из дому. А я – от стужи, от ночи, из лесу. Не зли меня. Если можешь, уйди своей дорогой».

– А п-пошел ты… – Грач клацнул зубами, прикусив язык. – Пошел… со своим письмом, со Златовидом и с самим Вольхом, – он силился храбриться, а сам ощупывал повод, чтобы проскакать мимо волка тихо-тихо… куда же? А хоть бы и домой.

Здесь бурый волк ощетинился. По широкой его спине пробежала волна шерсти. Не сводя глаз с человека, волк обошёл его по кругу – Грач лишь как филин крутил шеей, следя за волком, – встал позади, в трёх скоках коня, и утробно рявкнул, чавкая пастью.

Сиверко взлетел на дыбы и понёсся, не разбирая дороги, вперёд и вперёд спасать свою драгоценную разномастную шкуру.

Вскоре до Грача дошло, что волк погнал его не как попало, а всё по той же прежней дороге: вдоль берега, вниз по Молочной реке. Путь домой был как будто отрезан. Спустя час времени оба они – конь и всадник – успокоились. Волк остался далеко позади. Сиверко уже не спешил, брёл медленным шагом. Река с шелестом бежала вперёд, щекоча илистый берег.

Волшебное марево алело в воздухе. Марево вечерней зари, когда солнце, словно истомившись за день, изливает оставшуюся негу на белый свет. Белый свет поначалу розовеет, а после алеет. Алеет всё небо, пунцовеют облака и стыдливо прикрывают тайну заката. В алом свете окрашиваются зарей и светятся красотой вечернего неба воды Молочной реки. Зачарованный глядел Грач, боясь вздохнуть и прошелестеть веткой, чтобы не потревожить закатную негу. Скрытый тяжелыми и густыми ветвями глядел он и видел перед собой ч?дное – будто неземное – видение.

Она была обнажена. Свет заката и ручейки влаги струились по её плечам и груди. Она зачерпывала речную воду, вздымала руки к пламенеющему небу, и струи ниспадали ей на волосы, плечи и спину. Русалка кружилась, запрокинув к облакам голову и заламывая поднятые руки. Она то погружалась в червлёные воды, то восставала из них – воздушная, хрупкая. Тонкие руки омывали ей лицо, грудь, волнующе пробегали по животу и с нежностью сбегали на стройные бёдра.

Она кружится на песке. Только что она плескалась в водах, а теперь воды плещутся одни, рядом. Освещённая алым закатом, она кружится на влажном песке не в самозабвении, а медленно и в сладкой истоме – так, что околдовывает всё вокруг чарующей своей негой. Она легка и невесома. Грачу мнится, будто в шелесте речных вод и в шорохе ч?дного танца русалки слышит он неведомую музыку заката. Волшебная музыка танца и речного прибоя окутала его и проникла ему внутрь, в душу и сердце, заставляя его трепетать и сдерживать взволнованное дыхание.

На мгновение, всего на одно мгновение, русалка взглянула – и словно увидала его, скрытого зарослями, улыбнулась ему и исчезла, скрывшись в водах, в закате, в музыке, в истоме и неге.

Грач стоит, поражённый, он всё еще слышит в ушах дивную музыку. Ему чудится, что сейчас, в этот миг ушло от него навсегда что-то старое, а сам он вступил в жизнь новую и до той поры неизведанную.

Глава III

По утру, едва поднялось солнце, Грач тронулся в путь. Он немного дрожал от холодной росы и порою прикусывал губы. Своего Сиверко он пустил шагом вдоль берега – по самой кромке мокрого песка, где прибой каждые пару шагов заливал жеребчику копыта, и тот, довольно фыркая, мотал головой.

Там, где вчера танцевала русалка, Грач не нашёл никаких следов. То ли речка, расшалившись, их смыла, то ли ленивая роса их сгладила. Грач не спешил, он щурился от слепящего солнца и из-под ладони вглядывался: нет ли впереди хоть кого-либо. Ведь, кажется, кто-то сидел, вон там, на берегу, у самой воды, – не русалка ли это, не вчерашнее ли видение?

Приблизился… Нет, это не игра света, бьющего прямо в глаза до полной слепоты. Действительно, возле воды, приткнувшись в мокрый песок коленями, она сидела и смотрела на реку. Грач видел её вчера в свечении заката, в розово-солнечном мареве, а сегодня глядел против солнца, против сверкающих на воде искр. Вот: она чуть-чуть повернула голову. У неё тонкие, будто точёные, черты, и взгляд – такой нездешний, словно отсутствующий. Только маленькие влажные губы слегка подрагивают – будто она сама с собой разговаривает.

Он не знал, что произойдёт: исчезнет ли она или бросится в воду? Он туго подобрал повод, чтобы конь не разыгрался и не своевольничал. Русалка обернулась, вскочила… и вдруг улыбнулась точь-в-точь как вчера вечером. Плечи и колени русалки были обнажены. Тонкая светло-зелёная рубашка без пояса заиграла вдруг светом и тенью, как рябь на воде. Грач почему-то смутился.

Грач близко-близко подъехал и натянутым поводом жёстко сдержал Сиверко. Конь замер как вкопанный. Грач как будто ощутил, что у коня ноги налились свинцом. Сиверко, застыв, косил глазом и раздувал ноздри – чуял нечеловека. Русалка улыбалась, доверчиво глядя на всадника снизу вверх.

– Я… – попытался сказать Грач.

Глаза у неё были светло-синие, а волосы – чёрные. Волосы совсем гладкие, без волны, и влажные, как всегда у русалок. Странно, они не отпущены до пояса, а обрезаны точно по обнажённые плечи.

– Я, – он, наконец, выговорил, – кажется, видел тебя вчера. Ты танцевала на берегу. Вон там, – он неопределенно качнул головой куда-то назад, словно в прошлое.

Русалка тихо засмеялась.

– А я почувствовала, что кто-то был, но тебя не видела, – голос оказался звонким, а речь приветливой. – Я провожала закат на Млечной. Это всегда красиво.

– На Млечной? – Грач повторил, ему понравилось это слово. – На Млечной.

– По-вашему, река – Молочная, по-нашему, Млечная. А я – Млейша.

Русалка улыбалась, её глаза блестели как капельки росы.

– Правда? А я – Грач…

– Грач? – она удивилась. – Это, кажется, птица. Ваша, человеческая. Ты – оборотень?

– Нет, это лишь прозвище, – Грач с облегчением рассмеялся и, стараясь не испугать русалку, слез с коня прямо на мокрый песок. – Прозвище, – он повторил. – Зовут по-другому, но… это теперь не важно.

– Ты на коне, как человек, но ты, кажется, не совсем человек. Да?

– Почему это? – Грач удивился, но вспомнил про чернявые свои волосы и провёл по ним рукой. – Поэтому, да?

– Человек же всегда рыжий, – заметила, оправдываясь, русалка. – Редко-редко тёмно-каштановый или жёлтый, как солома. Фу, я не люблю запах соломы! Он слишком ваш, человеческий.

– Это у мамы были чёрные волосы, – объяснил Грач. – Она была птица-вила.

– Птица? Ух ты, я никогда не видела, как оборачиваются в птиц. Так ты умеешь летать?

– Нет! – Грач замотал головой. – Хотя из дома-то улетел далеко.

– М-м, – русалка приняла к сведению и внимательно оглядела коня и конскую сбрую. – В кого ты тогда оборачиваешься – в коня, что ли? Или в серого волка?

– Ни в кого, о чём ты! – Грач опешил.

– Но ведь ты – оборотень! – она широко раскрыла глаза. – Разве нет?

– Ну… в некотором смысле, – Грач замялся, «оборотнем» зовут человека в той мере, в какой он сам зовёт остальной Род Людской «нечистью». – А что, где-то рядом есть ваш посёлок? – он не нашёлся, что ей ответить.

– Да, рядом. Только подальше. А ты туда едешь?

– Туда и ещё дальше… Хочешь, тебя подвезу, Млейша? Садись!

– Нет! – Млейша отступила на шаг. – Я коня боюсь. Да и конь меня не примет. Мне по воде быстрее, речка меня любит, – она скользнула по мокрому песку, оттолкнулась босой ногой и без всплеска нырнула. Из реки высунулась, махнула над головой рукой, словно позвала догонять.

Грач помахал ей в ответ.

«Посёлок, значит. Но чуть подальше», – он поторопил Сиверко, подогнал его. Захотелось обогнать, опередить русалку.

Деревья подходили к самой воде. Отсюда они закрывали обзор всаднику, и что лежало впереди – не понятно. Внезапно деревья словно отбежали от берега на сотню шагов, и открылся посёлок. Сиверко опять застыл на его краю, не переступая незримую межу. Домишки тут и там рассыпались по бережку. Не домишки, а так – землянки из травы да хижины из тонких брёвнышек. Крыши покрыты травой – исключительно зелёной и свежей, русалки не переносят, когда пахнет соломой.