Жизнь Матвея Кожемякина

– Ну, лежит он, – барабанил Пушкарь, – а она день и мочь около него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у него отцово. Да и повадки, видно, тоже твои. Сказано: хозяйский сын, не поспоришь с ним…

– Ты мне её не оправдывай, потатчик! – рявкнул отец. – Она кто ему? Забыл?

– Вона! – воскликнул солдат. – Ей – двадцать, ему – пятнадцать, вот и всё родство!

– Ну, пошёл, иди! Пошли её сюда, а Мо… сын вышел бы в сад, – ворчал отец.

– Ты вот что… нам дворника надо…

– После!

– А ты слушай: есть у меня верстах в сорока татарин на примете…

– После, говорю!

– Вот ты меня и пошли за ним, а Матвея со мной дай…

– Молись за него, Мотя! – серьёзно сказала Палага и, подняв глаза вверх, беззвучно зашевелила губами.

Матвей чутко слушал.

– Ладно, – сказал отец.

– Я не поеду, не хочу! – шепнул Матвей.

– Родимый!

– Завтра и поеду! – предложил солдат.

– Сегодня бы! – сказал отец.

– Нельзя, не справлюсь!

– Пушкарь!

– Ай?

– Плохо дело-то!

– Чем?

– Зазвонят в городе…

Матвей невольно сказал:

– Боится людей-то!

– А как же их не бояться? – ответила женщина, вздохнув.

– Вона! – вскричал Пушкарь. – Удивишь нас звоном этим! Ты вот стряпке привяжи язык короче…

– Савку-то вам бы до смерти забить да ночью в болото…

– Что – лучше этого! Ну – иду! Ты, Савелий, попомни – говорится: верная указка не кулак, а – ласка!

– Иди! – крикнул старик.

Отворилась дверь, и Пушкарь, подмигивая, сказал Палаге громко:

– Иди к хозяину!

И, наклонясь, зашипел:

– Ду-ура! Оделась бы потолще. Наложи за пазухи-те чего-нибудь мягкого, ворона!

Палага усмехнулась, обняла голову пасынка, молча поцеловала и ушла.

Солдат взял Матвея за руку.

– Айда!

– Бить он её будет? – угрюмо спросил юноша.

– Побьёт несколько, – отвечал солдат и успокоительно прибавил: – Ничего, она баба молоденькая… Бабы – они пустые, их можно вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба – у неё пространство внутри. Она – вроде барабана, примерно…

Беспомощный и бессильный, Матвей прошёл в сад, лёг под яблоней вверх лицом и стал смотреть в небо. Глухо гудел далёкий гром, торопливо обгоняя друг друга, плыли дымные клочья туч, вздыхал влажный жаркий ветер, встряхивая листья.

– Оо-рро-о-о! – лениво рычал гром, и казалось, что он отсырел.

В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем дерево или изорванную шубу с длинными рукавами – один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.

Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.

Мучительная тревога за неё сжимала сердце, юноша ощущал горячую сухость в горле, ему казалось, что из земли в спину и в затылок ему врастают острые шипы, рвут тело.

Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане; женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их на пальцы левой руки. Её лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой, глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы на пальцы.

Матвей вскочил с земли, подкинутый взрывом незнакомой ему злобы.

– Больно?

– Ничего! – ответила она серьёзно и просто. – Ты теперь…

Пошатнувшись, схватила его за плечо и прошептала, задыхаясь:

– Пушкаря возьми, – ты не ходи один! Он меня – в живот всё ножищами-то… ребёночка, видно, боится…

– Ну, пусть и меня бьёт, – пробормотал Матвей, срываясь с места.