Дело Артамоновых

«Желают многого, но – не главного».

Он не спрашивал себя, – в чём и где это главное, он знал, что главное – в деле.

Любимцем брата был, видимо, крикливый цыган Коптев; он казался пьяным, в нём было что-то напористое и даже как будто умное, он чаще всех говорил:

– Все это пустяки, философия! Промышленность – вот! Техника.

Но в Коптеве Артамонов старший подозревал что-то еретическое, разрушительное.

– Опасный парень, – сказал он брату; Алексей удивился:

– Коптев? Что ты? Это – молодчина, деловик, вол, умница! Таких бы тысячи!

И, усмехаясь, прибавил:

– Будь у меня дочь, я бы его женил, цепью приковал бы к делу!

Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово:

– А вот поп Глеб рассказывал мне про одного графа…

Коптев немедленно лаял на него:

– Какое вам дело до графа, вам, вам? Граф этот – последний вздох деревенской России…

Он кричал и непочтительно тыкал пальцем в сторону Петра, а все остальные, слушая его, тоже становились похожими на цыган, бездомное, бродячее племя.

«Моль, – думал Пётр. – Дармоеды».

Однажды он сказал:

– Это неправильно говорится: «Дело – не медведь, в лес не уйдёт». Дело и есть медведь, уходить ему незачем, оно облапило и держит. Дело человеку – барин.

– Вот, вот, – залаял Коптев. – Где так скажут? Кто так скажет? Вот она – опасность!

А брат Алексей насмешливо спросил:

– Ты что же – у Тихона мысли занимаешь?

Это очень рассердило Пётра, и дома он сказал жене:

– Ты гляди за Еленой, около неё цыган этот, Коптев, вьётся. Алексей мирволит ему. Елена – кусок жирный, не для такого. Присматривай ей жениха.

– Какие тут женихи для неё, – озабоченно заговорила Наталья. – Женихов надо в губернии искать. Да и рано бы…

– Гляди – ранят, – усмехнулся Артамонов и этим вызвал у жены игривый хохоток.

Когда ему удавалось выскользнуть на краткое время, выломиться из ограниченного круга забот о фабрике, он снова чувствовал себя в густом тумане неприязни к людям, недовольства собою. Было только одно светлое пятно – любовь к сыну, но и эта любовь покрылась тенью мальчика Никонова или ушла глубже под тяжестью убийства. Глядя на Илью, он иногда ощущал потребность сказать ему:

«Вот что я сделал из страха за тебя».

Разум его был недостаточно хитёр и не мог скрыть, что страх явился за секунду до убийства, но Пётр понимал, что только этот страх и может, хоть немного, оправдать его. Однако, разговаривая с Ильёю, он боялся даже вспоминать о его товарище, боялся случайно проговориться о преступлении, которому он хотел придать облик подвига.

Он видел, что сын растёт быстро, но как-то в сторону. Илья становился спокойнее, с матерью говорил мягче, не дразнил Якова, тоже гимназиста, любил возиться с младшей сестрой Татьяной, над Еленой необидно посмеивался, но во всём, что он говорил, был заметен какой-то озабоченный, вдумчивый холодок. Павла Никонова заменил Мирон, братья почти не разлучались, неистощимо разговаривая о чём-то, размахивая руками; вместе учились, читали, сидя в саду, в беседке. Илья почти не жил дома, мелькнёт утром за чаем и уходит в город к дяде или в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.

– Охота тебе дружиться с таким жидёнком, – брезгливо заметила Наталья сыну; Пётр Артамонов увидал, что тонко вычерченные брови сына дрогнули.

– Жидёнок – обидное слово, мамаша. Вы знаете, что Александр – племянник нашего священника Глеба, значит – русский. В гимназии – он первый…

Мать пренебрежительно фыркнула:

– Жиды везде на первое место лезут.

– Откуда вы знаете это? – не уступал сын. – В городе четыре еврея, все бедные, кроме аптекаря.

– Да сорок жиденят. И в Воргороде везде жиды, и на ярмарке…

С обидной настойчивостью Илья повторил:

– Жиды – плохое слово.

Тогда мать, стукнув чайной ложкой по блюдечку, закричала, краснея:

– Да что ты меня учишь? Не знаю я, что ли, как надо говорить? Я – не слепая, я вижу, как подхалим этот ко всем, даже к Тихону, ластится: вот я и говорю: ласков, как жидёнок, а ласковые – опасные. Знала я такого, ласкового…

– Довольно! – строго вмешался Пётр, а она, готовая заплакать, жаловалась:

– Что уж это, Пётр Ильич, слова нельзя сказать!

Илья замолчал, нахмурясь, а мать напомнила ему:

– Ведь я тебя родила.

– Благодарю, – сказал Илья, отодвигая пустую чашку; отец искоса взглянул на него и усмехнулся, дёрнув себя за ухо.

В словах жены он слышал, что она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному страху матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика:

– Это – так. Меньше несёшь – легче идёшь. А насчёт углов – не верьте. Какие углы в небе? Стен в небе нету.

Гимназисты хохотали. Илья смеялся бархатисто, немного, Мирон – сухо и едко, Горицветов же не так охотно, как они, и всегда решительно обрывал смех свой, убеждая друзей:

– Подождите, это вовсе не смешно!

И снова ленивенько гудела тёмная речь Тихона:

– Вы, дети, про человека больше учитесь, как вообще человек. Кто к чему назначен, какая кому судьба? Вот о чём колдовать надо. Слова тоже. Слова надо понимать насквозь. Вот вы, часто, – тот, другой – говорите: конечно, круглое словцо. А конца-то и нет ничему!

И Тихон Вялов повторял знакомую Петру свою поговорку: