Трое

Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, – один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.

– Совесть замучила? – спросил околоточный вполголоса.

– Совести нет, – твёрдо ответил Илья.

Помолчали. Потом из соседней комнаты раздался голос Кирика:

– Он с ума сошёл…

– Пойдёмте! – предложил околоточный, передёрнув плечами. – Рук связывать вам не буду… только вы не того… не убегайте!

– Куда бежать? – кратко спросил Илья.

– Побожитесь, что не убежите… ей-богу!

Лунёв взглянул на сморщенное, сожалеющее лицо околоточного и угрюмо сказал:

– В бога не верю…

Околоточный махнул рукой.

– Идите, ребята!..

Когда ночная тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.

– Иди! – сказал ему полицейский.

Он пошёл… Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль:

«А дальше что будет? Петрухин суд?»

И тотчас же пред ним встала картина суда, – ласковый Громов, красная рожа Петрухи Филимонова…

Пальцы его ноги болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях:

«Прекрасно разумеют, оттого и строги…»

Потом он вспомнил благодушный звук голоса Громова:

«А признаёте вы себя виновным…»

А прокурор тягуче говорил:

«Скажите нам, обвиняемый…»

Красная рожа Петрухи хмурилась, и толстые губы на ней двигались…

Невыразимая словами и острая, как нож, тоска впилась в сердце Ильи.

Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от камней. Воздух свистел в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и густой голос ревел:

– Держи-и!

Всё вокруг Ильи – дома, мостовая, небо – вздрагивало, прыгало, лезло на него чёрной, тяжёлой массой. Он рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное выросло пред ним из тьмы и повеяло на него отчаянием. Он вспомнил, что эта улица почти под прямым углом повёртывает направо, на главную улицу города… Там люди, там схватят…

– Эх вы, ловите! – крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее… Холодная, серая каменная стена встала пред ним. Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и замер…

Потом ещё две тёмные фигуры скатились к стене. Они бросились на третью, упавшую у подножия стены, и скоро обе выпрямились… С горы ещё бежали люди, раздавались удары их ног, крики, пронзительный свист…

– Разбился? – задыхаясь, спросил один полицейский.

Другой зажёг спичку, присел на землю. У ног его лежала рука, пальцы её, крепко стиснутые в кулак, тихо расправлялись.

– Совсем, кажись… башка лопнула…

– Гляди – мозг…

Чёрные фигуры каких-то людей выскакивали из тьмы…

– Ах, леший… – тихо выговорил полицейский, стоявший на ногах. Его товарищ поднялся с земли и, крестясь, устало, задыхающимся голосом сказал:

– Упокой, господи… всё-таки.