Путь с войны

– Это пока. Но наша страна может оказаться и на другой стороне. Ведь так уже было, правда?

– Ни кропаля не помню! – развел руками Загорский. – По-моему всегда было, как было, значит было, как надо.

Подбежал смущенный Сметана

– Поспешили, бывает, – оправдывался он. – Так ведь прятался! Ростислав Васильич! Японец – то шифровался. Вот я подумал.

– Садитесь за руль, Николай Прокопьевич. Поедем.

Загорский направился к машине, Сметана поспешил за ним.

– Ростислав Василич!.. Ростислав Василич, а вы как это японский знаете?

***

«Виллис», пропетляв по лесопарку, вышел на шоссе, Сметана здесь прибавил скорость.

– Где вы японский учили, Васильич?

– Мишку Япончика брал на одесском привозе. Я идиш тоже знаю немного.

– Япончик, – фыркнул Сметана. – Вы еще Леньку Пантелеева вспомните. Вы и не работали в те времена.

В те времена.

Загорский в те времена только пришел в уголовный розыск. Было это в Приморье времен «белого» правительства братьев Меркуловых. Друг Загорского-старшего литератор Василий Кириллович Иванов занимал тогда пост министра внутренних дел, пока не свихнулся на почве масонства, что свойственно, в общем-то, русским писателям. Отец, пристроив сына в розыск, ушел в отставку и, устав от политической свистопляски, настраивался на эмиграцию. Долго собирался, протянул, и к удаче Ростислава не уехал – скончался. То есть, жаль отца, но, учитывая последующие события, лучше так, чем Харбин.

– И потом Япончик не такой и совсем бандит был, – вздохнул Николай Прокопьевич. – Он даже за наших воевал, в Красной Армии под Якиром служил. Тот самый Якир, которого расстреляли, ну вы знаете. Крышу поднять бы, – сказал Сметана задумавшемуся Загорскому. – Я говорю, брезент расправить. Жара. Спекемся.

От дороги пологая насыпь спускалась в кювет, где топорщился чахлый кустарник. За кюветом шел не крутой подъем, ведущий к стройному ряду скрипучих деревьев.

Впереди Загорский увидел силуэт. По обочине шагал мальчуган с лукошком. На вид ему было не больше тринадцати, короткие штанишки подчеркивали юный возраст мальчика.

Загорский еще подумал, чего он с корзиной? Для грибов рано, да и нет их тут. Ягоды? Скороспелки какие-нибудь.

Вот и ягоды! Когда машина поравнялась с мальчишкой, он достал из лукошка ручную гранату и бросил ее в салон между водителем и пассажиром.

И… все! Так, видимо, сердце уходит в пятки. Уделал наглухо седой подросток! Вся жизнь пронеслась перед глазами Загорского. И это – всего ничего. Жизнь комара или ничтожной мошки. Миг! Ни о чем. И никого больше не будет. Никого не будет вокруг, потому, что нет центра, создающего это «вокруг». Как же мало! Как недолго! И ведь не было! Ничего значительного не было!

А Сметана ударил по тормозам, цепко схватил гранату. Он вывалился из машины, упал на землю, накрывая взрывчатку впалым своим животом.

И – не взорвалось.

Загорский при торможении ударился грудью. Потер место ушиба, протянул руку дальше – в наплечную кобуру.

– Про чеку забыл засранец, – выдохнул Сметана. Он был бледно – синим от испуга.

А Ростислав с пистолетом вышел из «Виллиса», встал, широко расставив ноги. Мальчуган убегал по насыпи, он спотыкался, задевая за корни и камни, огромными не по размеру ему ботинками.

Загорский прицелился, выстрелил. Мальчишка упал. Ростислав навел пистолет на кусты – никого, у деревьев вдали – тоже. Он наклонился и зачем-то подобрал гильзу. Зачем он это делает, Ростислав объяснить бы не смог.

– Кажись живой, – сказал Сметана. – Ноет.

Загорский выстрелил в щуплое тельце, которое дернулось и замолкло.

– Поехали, времени мало, – приказал капитан.

Загорский сел на пассажирское сидение, Сметана забрался за руль. Солнце закрылось перистым облаком. Стало немного темнее. Ростислав сбросил с Николая Прокопьевича пилотку, взял его за шею, притянул к себе и поцеловал в темечко.

***

Бардин лежал на прошлогодней соломе и сквозь щели в крыше отслеживал движение беззубых звезд.

Проехав на угнанном грузовике то расстояние, какое было возможно преодолеть за пару часов по полевым дорогам, Ырысту и Жорка распрощались.

– Я в госпиталь теперь, – сказал Жорка. – Бог даст, свидимся, товарищ колдун.

Они обнялись. Уперлись друг другу лоб в лоб.

– Прощай, товарищ Бардин, – тут жоркин голос сбился, словно прыгнула игла на патефоне. Он сделал шаг назад.

– Прощай, Георгий. Ни пуха. Желаю, чтоб выросло ухо. Стихи, ёп! – Ырысту улыбнулся. А на душе кошки скребли. Почему в мирной жизни не было друзей? Почему дружба пришла лишь вместе с войной. А теперь расставание с другом. Навсегда. Печально.

– Ухо не вырастет. Я не ящер.

– Пришьешь, – убежденно сказал Ырысту. – Ясно вижу: оба уха у тебя. Теперь, когда поняли все про войну, теперь мирная жизнь. Такая будет жизнь! Из Берлина в Барнаул, вжик! И там. Да чего, Барнаул? На Луну полетим! На Марс. А богачество будет, ух! Там такие удобрения будут, запредельная урожайность, так что воевать за земли будет никому и не надо. И медицина: захочешь, ухо пришьешь, захочешь полностью лицо изменишь, хоть как у Алейникова один в один. Так что не переживай, артист!

– Ну, если так, – Жорка вынул из кармана пилотку, надел, приложил руку к виску. – Оклемаюсь, устроюсь, напишу.

Он не напишет.

– Прощай, брат Жорка.

Пацан подлечится, а через годы, когда прогресс дойдет, он сделает операцию, и все девки его. Так предсказал Ырысту. Или не предсказал, а создал? Великие провидцы видят будущее или они его пишут? Бросил камень в море, а пока он летит, напророчил круги на воде.

Они разошлись. Каждый пошел своей дорогой, и вьется пыль под сапогами, лесам-ми, полям -ми. А уже погасло пламя и пуль не слыхать.

Конечно, полями, следует избегать автострад, населенных пунктов и других многолюдных мест. Солюдий. Есть созвездия, есть созвучия, а много людей – солюдие. Нет такого слова? Просто русский язык не до конца использует свой потенциал. Лень им русскоязычным. Поэтому предкам Ырысту приходилось учить тоскливых древних русичей тюркским терминам – базар, казан, ямщик, да много всего! Деньги у казака в штанах, сундук в шалаше. Ни одного русского слова. А у немцев вообще язык – чопопалошний язык. Орут хайль Гитлер – как собаки лают. Ну, теперь-то не орут. И снова заорут не скоро. И не немцы.

На часах было около шести вечера, когда Ырысту вышел к небольшому хутору. Устроившись в рощице, стал наблюдать, благо, что оптику с винтовки свинтил, с собой прихватил. Собак не слышно, не видно. Добротный дом, окруженный надворными постройками: амбар, загон для скота, сарай под сельхозинструмент, а вон там что-то похожее на сеновал.

Прусская ферма, грустная фрау. Дебелая баба выходила из дома, брала то ведро, то топор, и удалялась обратно. Больше никого Бардин не видел, но это ничего не значило.

Ырысту ковырял сухпаек, удобно устроившись на мягкой земле. В это время хозяйка фермы возле железного бака, стоящего у изгороди, разложила щепу, плеснула из банки коричневой жидкости и подожгла. Бросила сверху дрова, судя по полировке – ножки стола. Следом в костер отправилась и столешница, порубленная крупными кусками. Пламя заполыхало.

Видимо, фрау будет готовить ужин. Тогда по объему еды можно понять, есть ли еще кто-то в доме. Хозяйка сходила в дом, вернулась с охапкой тряпья. Ырысту присмотрелся – ух ты! Тряпки – черная гестаповская форма. Фрау бросила мундир у костра, наступила на китель, потянула за рукав. Оторвать не получилось – пошито на славу. Тогда она бросила форму в огонь, постояла пару минут и снова ушла в дом.

Сгорала форма гестапо. Метафорично. У немцев, наверняка, другая одежда есть, а нам свою форму носить и носить. Ырысту продолжал наблюдать. Он устал и намеревался забраться хотя бы вон в хлев, нормально поспать до утра. Но фашистские шмотки, наличие их на ферме вызывают сомнение в безопасности этого плана.