Борис Сичкин: Я – Буба Касторский

Емельян

Борис Михайлович любил сына самозабвенно. Не было в его жизни человека ближе и дороже. Друзья артиста в один голос говорили, что ради Емельяна он в прямом смысле был готов снять с себя последнюю рубашку. На вопрос о невероятной любви Сичкина к сыну давний друг семьи шансонье Вилли Токарев ответил так: «Ничего невероятного… Его любовь была такой, какой она должна быть у каждого отца. Он находил в ней счастье, радость и видел свое предназначение».

Читая воспоминания Бориса Михайловича о детстве и юности Емельяна, убеждаешься в правоте этого мнения: такой теплотой и искренностью веет от его слов.

«Емельян был ангелочком. Я не мог с ним расстаться ни на один день. Не видеть его – не жить. Когда Гмелюшке было шесть месяцев и он лежал в коляске, артист-иллюзионист Константин Зайцев рассказывал мне:

– Понимаешь, Борис, я подошел к твоему Гмелюшке, начал ему строить рожки, всякие там тюсеньки-мусеньки… Он не улыбнулся, а посмотрел на меня осмысленным и презрительным взглядом, мол, что ты, старый дурак, выпендриваешься. Мне стало неловко, и я сбежал…»

Леонид Бабушкин[8 - Фотограф, друг Б. Сичкина.]:

«Существует мнение, что природа отдыхает на детях. Поскольку я знал наследника Бориса с пятилетнего возраста, могу категорически опровергнуть это утверждение. Назвали родители своего ребенка Емеля.

Мать, Галина Емельяновна, видимо, в честь своего отца, а папа – в честь фольклорно-сказочного создания.

С детских лет Емеля не переносил одиночества. Когда родители собирались на концерт, он не плакал, не кричал, не бился в истерике. Выслушав родительские доводы, что они скоро вернутся, он очень спокойно говорил: “Идите! Хотя будет жаль, поскольку вы не увидите великолепного пожара, который я устрою”. Летом семья отдыхала на Черном море. Надо заметить, что маленькое создание во всем подражало своему папе: в позах, жестах, интонации. У мальчугана спросили, кем он хочет стать, когда вырастет. Он не задумываясь произнес: “Отдыхающим!”

Счастливый отец. С сыном Емельяном.

Середина 1950-х

То, что ребенка надо обучать иностранному языку, у родителей не вызывало сомнений. Спор возник – какому. Борис считал, что английскому, Галя – французскому. Аргументировала свой довод тем, что вся балетная терминология на французском. Пригласили бонну-француженку. Оставив отпрыска на ее полное попечение, со спокойной совестью уехали на гастроли. По приезде пригласили гостей. Галя торжественно произнесла: “Сейчас Емелюшка будет говорить по-французски”. Гувернантка произнесла фразу на языке Бальзака и Гюго. Емельян смотрел на нее как баран на новые ворота.

– Почему ты не отвечаешь? – спросила мать.

– Мне этот язык не знаком.

– Так чему же тебя учила бонна?

– Воровать.

Немая сцена. Первым пришел в себя Борис.

– Как это было?

– Учительница сказала, что я очень хорошо выгляжу, не вызываю ни малейших подозрений и могу спокойно красть. На меня никто не подумает. Как ни странно, она была права. Я взял три банки шпрот, пять пачек масла, семь – чая, много плиток шоколада. Мы обчистили пару продуктовых, завтра собирались в промтоварный. А тут, как назло, приехали вы!

На выпускных экзаменах в консерватории отец указал Емельяну на пианистку, очень слабую исполнительницу, но красивую женщину:

– Посмотри, Емеля, настоящая Венера Милосская!

– Да, только для большего сходства за исполнение ей надо бы отрубить руки.

Случился однажды в жизни моего друга трудный период. Галя попала в больницу, сына отчислили из консерватории, и подросток связался с дурной компанией, стал пропадать из дома, выпивать. Сичкину друзья, педагоги в один голос советовали посадить сына на десять суток за мелкое хулиганство. Одумается, всё поймет. Отцу пришлось уговаривать начальника милиции, чтобы скидок не делали. И вот через десять суток надо было забирать сына из участка. Картина, представшая глазам отца, была достойна кисти художника. На столе, заваленном снедью, закусками, среди бутылок с коньяком и водкой с гитарой в руках царил сын, пел цыганские песни. Голова его была подстрижена по последней моде – “под ноль”. За столом сидели начальник милиции с гармошкой, его зам по политической части, рядовые милиционеры. Появление Бориса вызвало возглас майора: “Буба!” и команду подчиненному: “Разливай!” Опешивший Сичкин выдавил из себя:

– Я приехал его забрать.

– Буба! – взмолился начальник. – Оставь еще на несколько дней парня! Чудесный малый! Как играет! Как поет! Как пьет!

– И давно вы гуляете?

– Нет, всего десять дней.

Емельян слез со стола, поцеловал отца и спросил:

– Может, мне задержаться на несколько деньков? За меня не беспокойся! Ребята доставят меня домой на машине!

Если ситуация в отделении милиции ошеломила Бориса, то в других случаях он сам мог кого угодно огорошить. Он считал: чем невероятнее будут его слова, тем охотнее ему поверят. Зарубежные поездки у многих эстрадных артистов вызывали повышенный интерес, в особенности кто и что привез. В программе, в которой выступали Сичкин, Миров и Новицкий[9 - Миров Лев Борисович, Новицкий Марк Владимирович – российские эстрадные артисты, работали в жанре парного конферанса.], участвовал один акробат, особенно активно интересовавшийся иностранными гостинцами.

Емельян Сичкин

– Я, – сказал Буба, – решил не мелочиться, не брать шмотки, привезти хоть одну, но крупную вещь. Купил дирижабль.

– Шутишь? – глаза коллеги полезли на лоб.

К разговору подключился Миров:

– Дело, конечно, ваше, но не понимаю, зачем вам сдался дирижабль?

После слов коллеги акробат уже не сомневался в правдивости истории:

– А где он находится? Во Внуково?

– Если бы. В Конотопе!

Миров вновь заметил:

– Борис! Не обижайтесь на меня, но это глупость!

– Полностью с вами согласен, Лев Борисович. Глупее ничего придумать нельзя. Плачу за стоянку тысячу рублей в год. Во время отпуска мы с женой едем поездом до Конотопа, там берем такси до аэродрома. Сколько денег! А пока надуешь этот проклятый дирижабль, сколько сил надо!

– Да продай ты его!

– А кто купит? Кто захочет возиться? Непростительная глупость! Если бы не этот проклятый дирижабль, сколько бы я мог купить угля!

– А уголь-то вам зачем? – спросил акробат.

Ему никто не ответил. Все хохотали…»

Как и любому отцу, Борису Михайловичу пришлось пережить немало беспокойных часов, воспитывая гениального сына. О проблемах переходного возраста у Емелюшки Борис Михайлович вспоминает, как всегда, с юмором, но сквозь его тонкий, как никогда, покров просвечивает настоящая душевная боль и страх возврата тех неприятных моментов.

«У Емельяна абсолютный слух. Занимаясь музыкой, он делал большие успехи и был гордостью музыкальной школы. Мы не знали горя. Когда он поступил в музыкальное училище, попал в компанию подонков. Сын начал выпивать, драться, пропадал на неделю. Короче – кошмар. Ему было шестнадцать лет – переходный возраст. Он метал ножи в дверь ванной. Когда она начала напоминать решето, перешел к другим дверям. Потом он начал упражняться с топором. Я бросил театр, перестал сниматься в кино, ездил по всей Москве его искать. После очередного мордобоя в училище его собирались отчислять, но появлялся я, устраивал там шикарный концерт, и его оставляли. Я из училища не уходил, на все праздники устраивал им концерты с самыми популярными артистами. И только это его спасало от отчисления. Нервы были на пределе.

Переходный возраст у Емельяна продолжался. Я был беспомощен и не знал, что предпринять. В это время я снимался в кинофильме “Человек играет на трубе”. Поэтом в этом музыкальном фильме был Политанский. Когда он узнал о моей трагедии, сказал мне:

– Борис Михайлович, считайте, что вам очень повезло. Я вам помогу. У меня есть друзья – семейная пара врачей и педагогов, которые специализируются на трудновоспитуемых детях. У них вышло семь книг. Они – кандидаты наук и лауреаты государственных премий. Я заказал шикарный ужин в ресторане Дома литераторов, с нетерпением ожидая встречи с этими выдающимися людьми. Сели, выпили, закусили, разговорились. Я подробно рассказывал о Емельяне год за годом и наконец дошел до этого страшного эпизода. Ученый-педагог что-то отмечал в блокноте, кивал головой в сторону жены, которая в ответ улыбалась. Я видел, что они понимают друг друга с полуслова. Я был весел, шутил, надеялся, что скоро мои мучения с любимым сыном кончатся, мы продолжали пить. Поэт Политанский улыбался мне, показывая большой палец. Мол, не беспокойся. Просидев вместе в ресторане часа два, я спросил их:

– Простите, пожалуйста, а у вас дети есть?