Как приходит глория мунди

А дальше произошло следующее. Тетка с лошадиным лицом вместе с выскочившим из-за рояля Альбертом с удивительной ловкостью развернули небольшой экран, включили проектор. Сменяя друг друга, на экран выползли три абстрактные картины.

– Дамы и господа! – торжественно произнес Зарайский. – Перед вами работы Николы Рейша.

Все повернули головы к Николаю, раздались недружные аплодисменты.

Амалия коснулась его плеча:

– Это картины из галереи «М2», которые Савелий отобрал для выставки. «Он их сфотографировал», – шепотом сказала она.

– Я догадался, – прошипел Николай.

Он был взбешен. Мало того, что Зарайский по-дилетантски поместил его, Николы Рейша, абстрактную живопись в разряд современного концептуального искусства, которое сам Николай искренне презирал, его картины, точнее, некачественные фоторепродукции его картин, без всякого на то разрешения использованы как фон для каких-то виршей. Это было равносильно тому, как если бы уважающего себя автора симфонии усадили за пианино в ресторане, чтобы развлекать обедающую публику.

Амалия сжала его руку.

– Нас ждут в Лондоне. Галереи, аукционы, мировая известность. Зарайский – кратчайший путь в Русский музей. Это – необходимый начальный этап. Это как инициация. Нужно потерпеть.

Между тем Альберт вернулся к роялю, и рядом с ним, на то место, где обычно становятся исполнители вокала, встал коренастый мужчина с лицом бодрого идиота.

– Давай, Валера! – крикнул кто-то.

– Стихи, – объявил Валера. – Ты спросил, что будет потом. Все как всегда. А потом будет утро? Да. А потом, вечер? Да, потом будет вечер. А потом? Потом мы все умрем.

Нелепые звуки, которые хозяин извлекал из рояля, сопровождая декламацию, оборвались вместе с последней фразой.

Тишина в зале. Кто-то неуверенно захлопал в ладоши.

Следующим выступал не вполне трезвый юноша в матросском костюме, в пенсне.

– Привет, Душа Родная, Незримой Свет Звезды, Как Луны коротаешь? Исполнены ли дни? Я ж не сомкнувши очи, Сперва до полуночи, А после до утра, Оттачивал слова…

Стихам матросика, казалось, не видно конца. Николай отметил завидный инфантилизм, в смысле тупой, самонадеянной детскости; человеку с потухшим взглядом и обвисшей кожей так не написать, как ни старайся.

– Послушаем еще? Или есть желающие высказаться? – Зарайскому была явно по нраву роль ведущего концертной программы. – Хотелось бы услышать мнение профессионального поэта. К сведению присутствующих, наш друг живописец Никола Рейш начинал как поэт, его стихи многократно выходили в печати. Прошу!

– М-да, – сказал Николай. Клиническая форма стихов. Амалия сжала его руку. – Свежая форма стихов. Любопытно…

Дальше действительно было любопытно, во всяком случае, не так плохо. Понравилась толстая девица в круглых очках. Она читала нараспев. «Вечер проходит… Вечер. Свечи. Тают в заднем проходе». И еще, среди разного хлама, которым засорена голова, застряли строчки ее детских стихов: «Вот скоро семьдесят отцу – напоминает он овцу». Толстая поэтесса, улучшив момент, оттащила Николу в сторонку и призналась ему в любви. То есть она сказала, что знакома с работами Николы (директор галереи «М2» ее старый приятель) и является его страстной поклонницей. При этом смотрела на живописца жадными, влюбленными глазами, как если бы он был рок-звездой. У толстухи была прическа, называемая «взрыв на макаронной фабрике», от нее пахло каким-то слишком сладким парфюмом, но, безусловно, такое обожание, пусть и экзальтированной особы, не могло не понравиться. Понравилось и угощение. Подавали салаты, обещанную фуа-гра, рыбу с овощами, сыры… За столом он оказался зажат между Альбертом, хозяином, и Ираклием Вердяном, тем самым, который в ходе представления вручил Николаю свою визитку. Альберт, завладев вниманием группы гостей, увлеченно рассказывал про то, что древние живописцы вначале рисовали обнаженную натуру, а после одевали ее. Какое потрясающее знание анатомии! Художник в старину легко мог изобразить любую из двухсот шести костей взрослого человека, включая крошечные косточки внутреннего уха. Неожиданно, увлекшись, Альберт стал объяснять, что по костям скелета можно установить личность умершего и даже причину смерти. Но, понятно, вначале, следует полностью очистить кости от мягких тканей.

– Столь специфические знания связаны с профессией хозяина, он патологоанатом, – пояснил Вердян. – От профессиональной темы не избавиться, но было бы, пожалуй, хуже, если б он был проктологом, согласны?

Сам Ираклий живописец.

– А где же здесь ваши работы? – спросил Николай.

Это была простая вежливость, Николаю, по сути, глубоко фиолетово, как выглядят работы Ираклия. Вопрос, однако, поверг нового знакомого в глубокое уныние. Он некоторое время помедлил с ответом, затем, вздохнув, начал издалека. Ираклия, видите ли, снисходительно принимают, с ним готовы приятельствовать, но в кружок не впускают ни в какую. Язвительный Зарайский придумал ему роль ассоциированного члена кружка. Еще, представьте, утверждает, что он, Ираклий Вердян, слишком молод для их группы – «немолодые живописцы». Чепуха, разумеется, какой же он молодой – лысый и виски седые, принимают и более молодых. Ну, да ничего, у него, у Ираклия, есть и свои покупатели, и мастерская роскошная, Дашенька выбила.

Никола хотел встретиться глазами с Амалией. Но она, казалось, не замечала его, перешептываясь с Зарайским, тот как раз сейчас подставил ей свое непомерно большое ухо, отодвинув в сторону длинные седые пряди. Николай с неприязнью наблюдал, как губы его подруги, окрашенные плотной черной помадой, фактически касались огромного сероватого уха. Даже представилось, как выросшее до размеров зонтика ухо накрывает Амалию с головой. Николай встрепенулся как пес, выбравшийся из воды, чтобы прогнать наваждение…

* * *

– Ты героически держался, – похвалила его Амалия. – Я опасалась, что сорвешься. Но вот выражение лица… с этим надо поработать. Очень заметно, когда тебе что-либо не нравится. Только представь себе, мы проводим в Лондоне пресс-конференцию в связи с тем, что твои полотна купила галерея Тэйт. Обязательно найдется репортер, который задаст неприятный вопрос. И что?

– Мои работы собирается купить галерея Тэйт? – усмехнулся Николай.

– Филипп этим занимается.

Николай недоверчиво хмыкнул. Амалия посмотрела на него снисходительно.

– А пока мы приглашены на ужин к Дарье Асланян. Ты не мог ее не заметить сегодня – высокая седая дама.

– Тетя Лошадь?

– Она известная личность. Искусствовед, доктор наук, эксперт в области современного искусства. Написала монографию о Ларри Гагосяне, хорошо с ним знакома.

– Он кто, шахматист?

– Он один из магнатов арт-рынка. По плану Филиппа мы должны выстрелить в Лондоне через полгода, или немного раньше. Вначале в галерее Филиппа. Потом несколько музейных выставок. К этому времени тебе надо подтянуть английский.

– Никола Рейш будет стараться. Он будет землю рыть!

– И еще. Придется много улыбаться. Если часть зубов отсутствует, это заметно, это не годится. Публичному человеку нужны все зубы. Есть хороший доктор…

– Филипп обо всем договорился?

– Этот доктор – приятель Зарайского, коллекционер, собирает современную живопись. У него своя клиника в Израиле и еще в Греции. Он все сделает.

7

Туманный Альбион. В Лондоне всегда дождь. Привычный образ английского джентльмена неотделим от черного зонта. И все такое прочее. Конечно, это полная чепуха. Каждый раз, когда Филипп прилетал в Лондон, погода, как и на этот раз, была вполне комфортной. В Хитроу его никто не встретил, хотя Шон пообещал. Хорошо, что Филипп привез только два самых маленьких подрамника, две картины Николы Рейша, чтобы показать их партнеру. Пакет с картинами и сумка – вот и весь багаж. У Филиппа была квартира в тихом квартале западного Лондона, но он не стал заезжать домой, направился прямиком в галерею; на 33 процента это его собственная галерея, все остальные проценты принадлежат Шону. Тот вытащил из-за стола свою громадную тушу, сделал несколько шагов навстречу Филиппу и осторожно, чтобы не придавить, обнял за плечи. Немалое, надо сказать, достижение, если представить, сколько весит Шон и каких усилий стоит ему малейшее движенье.

– Тебе пришлось ехать на такси, не бзди, я оплачу, – пророкотал Шон, – ха-ха-ха! Шучу, конечно. Представляешь, послал встретить тебя Джейсона, так этот придурок вмазался в аварию, расхерачил вторую уже мою тачку за неделю. Ну, показывай, что там за еботень ты привез папочке Шону.

Голос у него был грубоватый, и к тому же он нарочито использовал самые грубые выражения, как бы подчеркивая этим свое шотландское происхождение.

Филипп осторожно вынул подрамники из пакета. На первой картине Николы нечто, напоминающее троллейбус, закручивалось мощными цветными вихрями, на второй – среди ярких красно-желтых клякс полз черный жучок, изображенный с фотографической точностью – филигранный натуралистический рисунок в стиле прошлых веков; рядом с ним был прилеплен точно такой же засушенный экземпляр, выпирающий из плоскости холста хитиновым горбиком.

Шон некоторое время рассматривал оба творения молча, не выражая никаких эмоций, только сопел, как часто сопят тучные люди.

– Ты думаешь, это пойдет?

– Безусловно! – твердо сказал Филипп. – Нужен только качественный промоушен.

– Надеюсь, ты не ошибся. В конце концов, это твоя часть нашего бизнеса, ты ведь у нас креативный директор. И ты, к чести твоей сказать, еще ни разу не обделался, ха-ха-ха!

Шон обычно не смеялся, а как бы обозначал смех, произносил свое «ха-ха-ха».

В прошлом Шон Уэлш был боксером-профессионалом. Боже, что с ним стало! Пухлый студень шеи, стекающий на грудь, и в нем плавает небольшой круглый подбородок с плотно сжатым ртом. Собственно, подбородок вполне обычный, но на фоне массивных щек и нескольких слоев шеи он просто терялся, казался непропорционально маленьким. Внешность и хамские манеры Шона приводили к тому, что очень немногие способны были выносить его общество без отвращения. Но Филиппу эта глыба даже нравилась, и как партнер Шон был на уровне.