Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии

После Сорана: античный креатив

После Сорана и до самого заката Римской империи уже мало кто из докторов того времени уделял в своих письменных работах пристальное внимание психиатрии. Нет, чудесного массового оздоровления населения не произошло, как болели, так и продолжали болеть. Просто врачи удовольствовались теми теоретическими изысканиями и умозаключениями, что были сделаны до них. Мол, чего тут думать? Всё давно придумано, лечить надо. Музыкой, цепями или вязками, рвотным или слабительным, тумаками или увещеваниями.

Даже Гален в своих трудах наработки по сумасшествию и его лечению даёт разрозненно, как бы промежду прочим. И это при том, что делает вскрытия и первым подробно описывает мозговые оболочки, указывая, что вот под ними-то, глубоко в желудочках мозга, и таится душа.

Да, основы конституции человеческого организма он, следуя канонам Гиппократа, расписал красиво и подробно (да-да, те самые, в которых рулят кровь, слизь, желчь обычная и желчь чёрная) – и душевнобольных пациентов сам лечил и другим завещал сообразно этой теории: кому кровь пустить, кого чемерицей напоить, кому ванны назначить, а кому диету особую.

Правда, и психотерапевтических приёмов не чурался, и поощрял изобретательность в этом отношении. Ведь увещевать можно по-разному. Вот, говорил он, эфесский врач Руфа умеет подход найти к больному: пациент уверяет, что у него башню снесло… простите, что головы нету, – а Руфа тут как тут со свинцовой шапкой. «Тяжело?» – участливо так спрашивает он пациента. «Тяжело», – соглашается тот. «А чему же тяжело-то, если головы у вас нет?»

Скорее всего, похожие приёмы применяли и другие доктора в схожих ситуациях, но лишь отдельные случаи сохранила история. Второй из таких описан Александром Тралльским, что жил тремя веками позже Галена, в труде «О медицинском искусстве». Женщина жаловалась – мол, совсем житья не стало, завелась у неё в животе змея. Живёт, понимаете ли, доктор, эта гадина внутри и не выходит ни так ни этак. Доктор пошёл на врачебную хитрость: дал даме рвотное, а в сосуд, заботливо предложенный ей, когда началиь позывы, тихонько подбросил змею. После чего торжественно продемонстрировал ей результат победы добра над разумом: вот, мол, всё у нас с вами получилось!

Приём этот, кстати, продолжают в разных вариантах копировать до нынешних дней. А уж какое распространение он получил в XVII–XVIII веках в Европе… впрочем, дочитаете до тех лет – сами убедитесь. О результативности такого подхода, особенно при галлюцинаторно-бредовой симптоматике и в отдалённой после процедуры перспективе, скромно умолчим. Но ход изящный, не без того.

Ещё один из видов сумасшествия, описанных во времена, когда Гален практиковал в Риме, так прочно вошёл в легенды и суеверия, что теперь уже сложно сказать, кто первый начал и кто при этом соврамши. Во всяком случае, нам интересен один из трудов Марцелла (не того, который епископ, и не той плеяды, которые все Марки Клавдии, а врача из Сиды). Доктор тот ещё был затейник – 42 книги по медицине в стихах написал. Кстати, хороший приём для учеников при сложности копирования письменного оригинала и отсутствии всеобщей грамотности – легче запоминается.

Так вот, в одной из своих книг Марцелл описывает болезнь, которой часто, с его слов, страдали жители горной Аркадии. Начинается она чаще всего в феврале: человек впадает в меланхолию, дичает и становится поведением похож на волка: воет, бродит по окрестностям, на людей нападает. А ночами скрывается на кладбище, раскапывая могилы, и только к утру, весь бледный, измождённый, нередко побитый и израненный, зато в прояснившемся сознании возвращается домой. Болезнь эту, как вы, наверняка догадались, Марцелл Сидийский величал ликантропией…

Средневековье

Арабский мир: лечим тоску шахматами

Раннее Средневековье. Христиане, чья религия практически на всей территории, занимаемой ранее Древней Грецией и Римской империей, стала официальной и, можно сказать, государственной, словно решили припомнить все былые обиды. Фанатики от религии преследуют не только жрецов старых богов – под раздачу попадают и учёные, и философы, и врачи.

Куда, к примеру, было деваться им из Александрии, где досталось не только мусейону и библиотеке, не только храмам, но и людям? Не в Сахару же, там к этому моменту было уже суховато, жарковато и в целом неприветливо. А вот в Месопотамию – да, другое дело. А оттуда и в Персию. Правда, её вскоре завоевали арабы, но те-то как раз оказались – надо же – куда терпимее к учёным мужам, нежели христиане. Так где-то в середине VII века и познакомились арабские мудрецы с древними (даже по тем временам) медицинскими трактатами – ведь спасали вынужденные эмигранты не только домашний скарб и золотишко, но и бесценные рукописи.

Ну а поскольку, завоевав себе довольно обширные территории, мусульмане взялись их обустраивать и развивать, то и интерес к науке – а вместе с нею и медицине – тоже заметно возрос. Во многих городах строятся больницы. Врачи, практикующие в них, после обхода больных и назначения им лечебных процедур тут же, во дворе, в тени больничных садов читают лекции – и слушателей собирается множество.

В Каире в 854 году открывается больница, в которой душевнобольным пациентам отведено специальное отделение. Сам эмир, давший на её постройку 60 тысяч динаров, наведывался туда каждую пятницу: поглядеть, исправно ли врачи службу несут, не опустели ли кладовые, как больные поживают. Перестал он туда наведываться только после того, как один сумасшедший (да-да, из того самого отделения) бросил в эмира яблоком. Тем самым, которое он же, гад, у эмира и выпросил в подарок. И ведь добрые люди! Ничего тому пациенту за его чёрную неблагодарность не было. Хотя как знать: может, и удавили втихаря паршивца.

В целом же при лечении душевнобольных арабские медики руководствовались большей частью теми же греческими и римскими трудами. Абу Али Хусейн ибн Абдуллах ибн аль-Хасан ибн Али ибн Сина (Авиценна, короче) вслед за древними греками и римлянами считал, что меланхолия есть темнота, что образуется внутри черепа из-за обилия чёрной желчи. Он же писал, что «против слёз и тоски необходимо применить в качестве лекарств развлечения, работу, песни, так как самая вредная вещь для умалишённого – страх и одиночество».

Надо сказать, что в арабской психиатрии в этот период главенствуют очень мягкие, гуманные методы по сравнению с таковыми у ряда древнегреческих и древнеримских врачевателей. Так, доктор Абу Бакр Мухаммад ибн Закария Ар-Рази (как вы понимаете, европейцы величали его просто и коротко – Разес) из Рея советует лечить тоску игрою в шахматы. А Абу Марван Абд аль-Малик ибн Аби-ль-Ала Зухр (при дворе в Севилье его, сломав пару раз язык, величали Авензоаром) очень осуждал описываемое в древних трудах лечение душевнобольных калёным железом. Мягче, говорил он, надо быть к людям.

Собственно, эта терпимость к странным и одиозным людям вообще довольно характерна для мусульманского Востока тех времён. Видимо, сказалась привычка наблюдать на улицах пляшущих дервишей, факиров из Индии и прочих интересных персонажей, которых наш современник окрестил бы фриками.

Европа: католики ещё добрые

А что происходило в эти же времена с точки зрения развития психиатрии в Европе? На первый взгляд может показаться, что, оказав себе медвежью услугу, когда жгли языческие храмы и библиотеки, когда досталось и жрецам, и учёным, и врачам, христиане Европы лечились исключительно молитвой и постом. А сумасшедших (бесом же одержимы!) пользовали очищающим пламенем костров и калёным железом. Ан нет, не всё было настолько мрачно – во всяком случае, поначалу.

Книги жгли, было дело. Но кое-какие трактаты, и в немалом количестве, понимая их ценность, церковники всё же смогли сохранить – для своих библиотек, естественно. По сути дела, духовенство было самым образованным слоем населения. И было бы странно, если бы у них не завелись свои целители: люди же идут, обращаются, и не только с целью исповедоваться и благословение получить. Шли в монастыри и душевнобольные: известно, что где-то с третьего века там стали проводить обряды экзорцизма для «припадочных» – то есть пациентов с хореей, эпилепсией, истерическими припадками. Заметьте: в монастырях пациентов пока ещё не жгут, а бесов из них изгоняют.

И не только в монастырях. На местах, в деревнях и городах люди пока ещё вполне терпимы к своим сумасшедшим. Да и сколько тех городов-то, да и сами города по большей части – пока одно только название. Большой скученности ещё нет, жизнь пока не зажата в узкие рамки правил и цеховых уставов, и поэтому пока ещё немногочисленные в этой массе сумасшедшие не вызывают столь сильного желания решить вопрос радикально. Кого-то, особенно в деревнях, можно и в сарае подержать, связав при необходимости. С кем-то, если есть время и есть кому, можно паломничество за компанию совершить до какого-нибудь монастыря: глядишь, и помогут болезному, а то и у себя оставят.

Благо что медициной начинают целенаправленно заниматься целые монашеские ордена: алексиане и иоанниты, бенедиктинцы и госпитальеры. Помещения при монастырях и отдельные убежища, приюты и странноприимные дома – практики хватало, было бы кому ей заниматься.

Правда, даже в те времена находились особо рьяные блюстители духовной чистоты, предпочитающие подойти к делу с огоньком, нежели возиться с экзорцизмом. Но, как правило, это была частная инициатива на местах, которую церковь да и светская власть не особо-то и жаловали. Была даже написана, размножена (от руки, естественно) и разослана по приходам… назовём её методичкой. Indiculos superstitionum, или «Указатель суеверий». Чтобы проповедники там, на местах, знали, с какой напастью может прийти электорат, и чтобы можно было сразу для себя распознать, где следует забить тревогу, а где – просто забить.

Очень востребованный «Указатель», к слову. Дело в том, что, сколь ни пыталась Церковь искоренять на местах веками сложившуюся мифологию и завязанные на неё обряды, полностью этого сделать так и не удалось: кадры решают всё, а где же взять столько образованных и по-настоящему благочестивых миссионеров? Вот и приходилось подробно перечислять в методичке, с какими персонажами может столкнуться слуга Господа, неся свет религии в ширнармассы.

Кстати, с некоторой степенью вероятности можно предположить, что именно из-за древних мифов отношение к детям с отклонениями в развитии, как физическом, так и умственном, было относительно терпимым в те суровые времена.

Дело в том, что традиционно считалось (не повсеместно, но тем не менее), будто такие дети – это dickkopfs, или kielkropfs, подменыши. А уж кто спёр настоящего ребёнка – гномы, цверги или эльфы, – зависело от того, где в кого верили. Подменыш всегда уродлив, прожорлив и при этом тощ, глуп и проказлив. А обижать такого не стоило: ведь, когда маленький народец всё же сподобится забрать своего питомца обратно, матери вернут её настоящего ребёнка: целого, здорового, весёлого и словно пробудившегося от долгого сна. То есть там, у гномов (цвергов, эльфов), о нём заботились как следует. Вот и не надо их без нужды раздражать, срывая досаду и зло на подменыше. Но вернёмся к добрым католикам.

Как бы там ни было, несмотря на «Указатель суеверий», время от времени некоторые из священнослужителей, а то и просто жители приглашали мыслящих инако на огонёк, и в 805 году, во времена правления Карла Великого, вышел декрет: дескать, сжигать всякую особу, в которой мнится ведьма, пусть даже вы уверены в том, что засуха или лютые морозы, падёж скота или повальный понос в ваших Гроссен Катценйаммерах дело её рук, – не только не комильфо, за это ещё и огрести можно по всей строгости закона. И нечего списывать на злые вражеские козни превратности погоды, собственную криворукость и нечистоплотность. Кстати, подействовало. Лет этак на пятьсот.

В те года и до самого Ренессанса добрые католики действительно были добрыми: во всяком случае, духовенство не испытывало ни жгучей ревности, ни особой вражды к светской науке. Видимо, власти на тот момент им было достаточно и силу за собой они чувствовали, а конкурентов в борьбе за умы и души людские просто в упор не видели. Потому и сами с интересом изучали древние трактаты, в том числе и медицинские. Гиппократа, Галена, Цельса и прочих авторов копировали – чаще всего отрывками, представлявшими для братии наибольший практический интерес, – и эти отрывки во множестве ходили по монастырям Германии, Франции, Испании, Италии и Англии.

Кроме того, примерно в этот промежуток времени всплывает забытая было «Психомахия», или поучительная поэма о душевной борьбе, написанная где-то в самом начале V века (402–404 годы нашей эры) советником императора Феодосия и по совместительству поэтом, воспевающим христианские добродетели, Аврелием Пруденцием Клементом.

В «Психомахии» рисуется борьба двенадцати пар противоположностей, или воинов добра и зла, которые пытаются поделить меж собой власть над душой человека: Вера и Идолопоклонство, Надежда и Отчаяние, Милосердие и Скупость, Непорочность и Сладострастие, Осмотрительность и Безумие, Терпение и Гнев, Кротость и Жестокость, Согласие и Распря, Послушание и Непокорность, Постоянство и Изменчивость…

Позже, веку этак к XIII, к «дурному войску» начнут относиться менее терпимо – и к безумию в том числе: порок же! Но это произойдёт позже.

А пока эти копии читают не только святые братья, и вот уже к девятому веку в Европе формируется тип нового для того времени врача. Это не монах, хотя связь с монастырями многие из них поддерживают. Это уже не деревенский коновал: живёт такой врач, как правило, в городе; он грамотен – причём знает, помимо родного языка, как минимум ещё и латынь, оптимально – греческий, в идеале – ещё несколько языков, чаще всего тех стран, где он успел побывать, попрактиковать и поучиться.

А побывать доктор успел уже и в просвещённой и богатой арабской Испании, где научился не только хорошо торговаться о цене на своё искусство, но и труды Авиценны, Авензоара и Разеса изучить; и в солнечной Италии задержался – а там никогда и не забывали ни былого величия Рима, ни тех учёных, которыми, помимо своих легионов, он был славен.

Возможно, этот доктор успел заглянуть и в Салерно, в знаменитую врачебную школу, которую основали грек Понтус, араб Абдаллах, еврей рабби Елинус и скромный безымянный магистр Салернский. Возможно, даже отучился в ней 9 лет, три из которых посвятил логике, пять – теории медицины по тем самым бесценным копиям с древних свитков и последний год – показывая на практике то, что успело уложиться в голове и впаяться в моторику.

Вероятно, даже видел, как за крепкими стенами монастыря на холме Монтекассино, где, учинив акт праведного вандализма над статуей Аполлона и храмовым алтарём, святой Бенедикт Нурсийский и основал эту строгую обитель, лечат добрых католиков от чёрной тоски по умершим друзьям. Не исключено, что ему даже доверяли готовить особое лекарство от этой тоски – свиное сердце, начинённое целебными травами. Видимо, сильное было средство, раз прочно вошло в рецептуру госпиталя. Хотя как знать – может, тоска в панике пряталась в потаённый уголок души, лишь бы носителя ещё раз этим блюдом не попотчевали…

Константин Африканский – типичный врач своего времени

Кстати, типичным примером доктора того времени был и оставшийся преподавать в этой школе Константин Африканский. Бербер, родившийся в Карфагене (да, в том самом, который должен быть разрушен), он почти полжизни провёл в Северной Африке. Учился врачеванию в Багдаде, слушал лекции в каирском университете аль-Азхар, практиковал в Месопотамии, успел побывать в Эфиопии и Индии.

Вернувшись на родную карфагенщину, Константин быстро стал знаменит: ещё бы, такие знания, такие умения! Это его чуть не погубило. Ревность коллег по цеху, знаете ли, с первым же цехом и родилась. И с веками не ослабла, коллеги не дадут ни соврать, ни расслабиться. Вот и в карфагенских врачах взыграло ретивое: дескать, вы поглядите, что этот выскочка творит! Мало того что пациенты к нему на приём валят, как на хлебные амбары в голодный год, так некоторым ещё и лучше становится! Этак он у нас лучшую клиентуру переманит. А нет ли тут злого колдунства? Хотели даже зазвать его на диспут о злых чарах – мол, заходите к нам на огонёк, но Константин быстро просёк, чем дело пахнет, и смазал пятки харамным салом. Дескать, спасибочки, конечно, но климат Сицилии внезапно показался мне дюже полезным для здоровья, отплываю ближайшим нефом, люблю и уже скучаю, ваш Костя Африканский. Шаланды, полные кефали…

В Салерно Константин, памятуя о длинных руках африканских коллег, пробирался, рядясь под нищего. А может, и в самом деле в пути поиздержался. В Салерно его приметил и приветил Роберт Отвиль, Роберт Хитрец, герцог Апулии и Калабрии. И Константин получил предложение, от которого не смог отказаться: заняться врачеванием и преподаванием в Салернской врачебной школе.

Именно там он переводит с древнегреческого на латынь труды Гиппократа и Галена, а с арабского – книги Разеса, ибн Сулеймана (на самом-то деле он Ицхак бен Шломо ха-Исреэли, и Констатнин Африканский вообще при переводе его книг не упоминает его авторства), Иоханнитиуса (который на самом деле Абу Зейд Хунайн ибн Исхак аль-Ибади) – и благодаря этим переводам труды древнегреческих и древнеримских медиков и философов, щедро сдобренные собственными наблюдениями и измышлениями арабских мудрецов, сохранивших и дополнивших их своими замечаниями, вернулись к европейскому читателю.

Про Константина Африканского я рассказываю так подробно ещё и потому, что в Салернской врачебной школе именно он плотно занимался проблемой меланхолии. В те времена под гребёнку этого диагноза гребли едва ли не всех сумасшедших, за исключением разве что припадочных и одержимых, и Константин написал целый трактат «О меланхолии». В котором, надо признать, довольно метко даёт ей определение (если мы поставили бы знак равенства между меланхолией и депрессивным состоянием): меланхолия суть такое состояние души, когда человек твёрдо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий.

В Европе появляются университеты

Пример Салернской врачебной школы оказался заразителен. Ещё бы: доктора действительно чему-то учатся и действительно что-то да умеют, и тому, кто эту школу закончил, доверия как-то больше, чем какому-нибудь бродячему шарлатану. Настолько больше, что в XII веке Фридрих II, божьей милостью император Священной Римской империи, постановил: врачебную лицензию в его владениях давать только в этой школе.

Понятно, что у других братьев по скальпелю и клистирной трубке взыграла та самая профессиональная ревность – мол, мы-то тоже не какой-нибудь форамен экс бубликум! И вот уже у ломбардцев в Болонье открывается медицинский факультет, создаются университеты в Монпелье и Париже, а у британцев – в Кембридже и Оксфорде… понятно, что не ради одной лишь медицины, но её там непременно преподают. Ну как преподают – копипастят, компилируют и снабжают собственными глубокомысленными комментариями всё те же копии с древних трактатов, но даже это – уже шаг вперёд.

Более того, именно в этих университетах появляются первые робкие попытки не только над готовым текстом резонёрствовать, но и собственные наблюдения и опыт собирать и излагать. Так, Антонио Гуаянери, профессор медицины в Павии и в Падуе, описывает случай афазии и буйного помешательства от неумеренного употребления вина. А практикующий и преподающий там же Михаил Савонарола (не путать с внуком Джироламо, первой ласточкой Реформации и несостоявшимся тираном) призывает с долей здоровой критики отнестись к методам лечения, широко применяющимся к помешанным, только из-за того, что «так всегда было принято».

Вот, говорил он, привыкли в его времена сечь сумасшедших бедолаг розгами, да чтобы до крови, и с умным видом заявляли при том, что-де дают диверсию материальной причине мании. Или же иглами да шипами кололи, горчичники на всё тело применяли. Потому что, мол, ещё великий Цельс завещал. Ну и что? Цельс-то в какие времена всю эту дичь писал? Мы-то с вами, чай, в просвещённой Европе живём! Надо же понимать, что у пациента от боли и такого к себе отношения insania lupina, сиречь волчья ярость разовьётся. Надо ласковее с ним: небольшие (небольшие и осторожные, подчеркну!) кровопускания ему устраивать, банки на ноги ставить, рвотные и слабительные правильно чередовать, а главное – тёплые ванны пусть регулярно принимает.

И вообще, самое первое и главное – возвратить пациенту утраченный сон. Для этого неплохо бы поселить его в прохладной местности, около реки, и раскачивать на висячей койке, на манер колыбели.

В общем, очень, очень мягкий – особенно для эпохи уже наступающего Ренессанса – доктор. Жаль, не успел привить свой гуманизм внуку: умер в 1461 году, когда Джироламо было 10 лет… Ну и, опять же, с экстраполяцией опыта Михаила Савонаролы на всех сумасшедших в массе мог выйти вполне ожидаемый затык: если сельской местности кругом пока ещё сколько угодно, то где взять столько раскачивающего колыбель персонала? Проблема, однако.

В тесноте, да в обиде