Хохот Демиурга. Плаха и Веха

Делаю большой глоток, но во фляге ещё остается. Выдыхаю, допиваю остатки. Кружится голова, дрожь в руках утихает, но ощущение, что вот-вот окликнут люди в форме, не покидает.

Смотрю на Ганина, тот, придерживая согнутую в локте руку другой рукой, курит. Мечтательный взгляд направлен к звёздам…

Так каким же образом мне поступить? Когда атаковать? По сигналу? Посетит ли меня, как посетило в прошлый раз, откровение? А что если я ошибаюсь, а что если поэты не входят в число насаждающих свою мысль? Певцы настоящего дня, воспевающие жизнь, по своей нежной натуре пострадавшие больше других от навязываемых писателями идей. Что если моя цель – исключительно прозаики? Или что если для поэтов Господом подготовлен другой воин?

А не от страха ли я так мыслю? Не Ганина ли глаза, в которых агрессивного блеска побольше, чем в моих будет, внушают эти мысли? Не объёмные ли мышцы под его футболкой? Не люди ли в форме? Когда это поэты были безобиднее? Кого там этот поэт собирался бить своим слогом?

– О! Я же тебе не рассказывал, как работал санитаром на скорой? – отвлекается от неба поэт, видимо, успев пересчитать все звёзды.

Автобус заканчивают обыскивать, пассажирам разрешают вернуться. Ганин, не отрываясь от рассказа, идет со мной рядом. Пересаживается на пустующее сидение рядом с моим.

Решаю бездействовать, пока новое откровение не укажет на противное.

Мы с поэтом долго пьем, а потом я отключаюсь.

***

Чувство, что кто-то глубоко во мне монотонно стонет, ощущение паров спирта при выдохе, хочется делать что угодно, только бы не сидеть на месте, хотя понимаю, что от похмелья не убежишь…

Автобус медленно продвигается по городу, стоим в пробке с самой его черты. Мокрая серость за запотевшим окном. Ганин сидит на своём месте, в прострации залипнув на стекло, а ведь ночью, чем отчётливее проглядывалось дно у бутылки, тем больше из поэта выливалось экспромтов, словно виски было тяжелее переполняющих его стихов и вытесняло их наружу.

Думать о прошлом и будущем не хочу, тем более планировать кого-то там убивать (как же страшно даже представить!). Взгляд лихорадочно мечется по салону и панораме за окном, больше всего я боюсь, что неожиданно нагрянувшее новое откровение вырвет меня из такого хрупкого состояния уюта. Впрочем, так же панически страшно и до конечной автобуса – я ощущаю себя слабым и беззащитным – мне бы сейчас хорошенько выспаться и отдохнуть, но, боюсь, денег едва ли хватит на номер даже в третьесортной гостинице…

Санкт-Петербург не производит никакого впечатления, что хорошо – значит разум не поддаётся на цепкие уловки цивилизации, не порождает пустого ощущения восторга перед жившими когда-то архитекторами, не облепливает фантазиями о том, как я мог бы обжиться, не заставляет мечтать, не приводит к неосуществимым идеям о возможном счастье…

Закрываю глаза и пытаюсь вздремнуть, но чем больше стараюсь не думать, тем сильнее бурлит поток мыслей.

С места вскакивает тучная женщина, салфеткой с платья вытирая пролитый сок. Платье чёрное, из сукна, похоже на рясу священника, ксёндза, например…

За окном, поднятый ветром, парит пустой полиэтиленовый пакет. В автобусе молчание, будто кто-то умер – глухое молчание, словно где-то рядом смерть, и от этого говорить неловко…

Неужели летний Петербург похож на весеннюю Ригу? Тогда так же шёл дождь, серое небо так же поглощало яркие краски…

Гурьбой продвигаемся от часовни к свежевыкопанной могиле. Иду в хвосте, переваривая речь ксёндза, который теперь едет за траурной колонной на отполированном воском белом внедорожнике – «мерседесе». Почему-то очень раздражает, как представляю, что ксёндз сейчас едет, а в салоне включена печка, ему тепло, мы же идём – ботинки в грязи, многие без зонта… В какую сумму он оценил отпевание самоубийцы? Взял ли дороже, чем с какого-нибудь прихожанина и праведника? Нет, наверное, ведь в его лице читается явное недовольство, речь сводилась к тому, что Веня – пример заблудшей без церкви овцы (Веня был некрещёным, как и принявшие решение о присутствии на похоронах католического священника его родители). Ксёндз намекал, что для Вени уже слишком поздно, но остальным шанс задуматься…

Думаю о лицах – пытаюсь угадать, кто первым сбросит траурную маску, кто вторым, и так далее. И, конечно, то и дело вспоминаю наш с Веней последний разговор…

Когда мы у могилы ждем ксёндза, ищущего место, где припарковаться и при этом не перекрыть узкую грунтовую дорогу, остро задумываюсь о смерти. Это случается со мной впервые. Разумеется, я имел разговоры на данную тему, но ни разу по-настоящему не вдумывался и вёл их, руководствуясь шаблонными не своими фразами и понятиями…

Вот открыли заднюю дверцу катафалка, а в нём лежит гроб с человеком, моим другом. Но его уже нет – осталось лишь мёртвое тело, а его самого, живого, нет больше нигде. Как ни ищи, куда ни заглядывай – нет его больше в жизни. Ушёл… А куда? В никуда. Его просто нет и больше не будет. Вот провожают, потом разойдутся – как считал Веня, разбредутся в поисках своего недосягаемого счастья. А он ушёл навсегда, так и не достигнув… Считал, что достичь невозможно. И потому разорвал… Неужто небытие лучше? Ведь теперь-то он точно никого не сможет убедить в своей мысли. Ушёл, не оставив за собой ничего, возможно, лишь мне открыв свои убеждения.

А ведь я Веню всерьёз не воспринимал… Даже не пытался вникнуть в его идеи. А теперь он мёртв, нет его, и некому выслушать его хотя бы из уважения… Неужели я его совсем не уважал?.. А если бы я знал, как он закончит тот день? Свой последний? Как бы я слушал его последние мысли? Как бы отвечал, зная, что разговор заключительный?

А если он был прав? Что если счастье недосягаемо? Что если он это понял и осознал? Редкий, кто понял, что борьба пустая. Что цель, кажущаяся такой близкой, на самом деле постоянно отдаляется на расстояние, на которое к ней приблизишься. Что лучше совсем без цели. Совсем. Ведь её невозможно достичь. И все мы уйдём, не догнав. В том числе и я. Пускай чуть позже Вени, но растворюсь, исключусь из жизни, никогда счастья не нагнав. В точности такая же участь, как Веню, ожидает и меня. Только позже. Чуть-чуть. Пустые фантазии. Лучше без них…

Но ведь смерть сама по себе не страшна. Чего бояться, если после неё ничего нет? Ад – осознание смерти, того, что когда-то умрёшь… Если бы только не думать, если бы отключить фантазию…

Жизнь – непрерывный матч в пинг-понг между желаемым и действительным, где мы лишь в роли шарика. Не беда, если сломаемся, треснем, раздавят… Шарик ничего не стоит…

Сейчас Веню опустят в могилу. Мы разойдёмся. А что ждёт меня? Какая разница между раньше и позже? И что заставляет думать об этом? Кто заставляет? Зачем? Ведь ад – в осознании смерти… Если бы не осознавать… Если бы не было тех, кто этому учит… если бы не мечтать…

…Порыв холодного ветра проносит мимо пустой пакет…

…Ксёндз стоит подле могилы, стряхивая с подола рясы брызги, только больше размазывая мокрую грязь…

…Тучная женщина смиряется со свежим пятном на похожем на рясу платье…

…Глухое молчание, когда смерть где-то рядом. Когда говорить неловко…

…Сквозь дождь доносится плач убивающейся над усопшим сыном матери…

…Холод по телу…

…Увлажняются глаза…

А потом… А что потом? Потом я понял, почему поступок Вени трусливый. Понял, что он поступил эгоистично, ведь ему было кому причинить боль. Ведь у него остались близкие. У него были близкие, не то что у меня…

На сороковой день после его смерти меня позвали на кладбище, и чёрт меня дернул…

Его мать всё рассказывала о могиле, хвасталась, какой памятник она заказала и вскоре поставит. Она всё суетилась, убирала граблями, аккуратно раскладывала цветы, зажигала свечи, очень скрупулезно относилась даже к самой незначительной мелочи. Меня её поведение удивляло и раздражало – мать потеряла единственного сына, а вместо того, чтобы скорбеть, она всё хлопочет и хвалится этим. А потом я вдруг понял: мать потеряла своего сына. Своего единственного и навсегда. Всё, что от него осталось – небольшой клочок земли с деревянным крестом и холмиком. Она больше не сможет увидеть своего сына никогда. Не сможет поговорить, потрепать его, украдкой гордо улыбнуться… Веня живым ходил лохматым – а она, всегда считая его ребёнком, все норовила причесать, привести в порядок. Хотела причесать, да он смущался и грубил.

А теперь его нет, так пусть хоть могилка будет ухоженной. Хлопоча над землёй, она хлопочет над сыном, которого у нее больше нет.

***

Теперь я знаю, Бог есть, а значит смерть – не конец. Принял ли Бог Веню? Как Он относится к самоубийцам на самом деле? А к убийцам?

Но ведь это Он руководит мной! Видимо, он устал от всех наших заблуждений, от всех, кто в них вводит. Мечты приводят к грехам. Любой смертный грех – из-за отчаянной попытки настигнуть мимолётную мечту. Если бы нас не научили мыслить…

Кстати, куда делись мои вечные спутники – щупальца? А ведь они мне больше не докучают – с того самого момента, как я совершил кару. Как так? Сколько себя помню – они всегда были рядом повсюду, я даже привык их почти не замечать. А теперь их нет. Значит Господь со мной, и как только я вступил на верный путь, Он отогнал от меня всех бесов и демонов…

Автобус останавливается. Двери открываются, пассажиры выходят и строятся за багажом. Я не встаю, багажа у меня нет, что делать дальше, я не знаю. Спешить некуда. Только когда автобус пустеет совсем, выхожу.

– Тоже путешествуешь налегке?

Из-за моей спины выныривает Ганин. Улыбается, скаля чуть ли не все свои пожелтевшие зубы. На плечах у него огромный рюкзак.

Недоумённо киваю. Зачем он меня настиг, неужели всё-таки он следующий?

– Балтийский вокзал, – довольный Ганин оглядывается, – а совсем рядом, увы, уже не действующий, Варшавский. Тот самый, на который сошёл князь Мышкин, приехав из Швейцарии. Как у тебя со временем, прогуляемся?

Молчу, рассеяно смотря поэту в глаза.

– Тебе, я посмотрю, совсем плохо! Мы в ответе за тех, кого приручили, – Ганин смеется, кивая на вывеску «Пивной Бар» у вокзала, – пойдём? Угощаю.

И в своей манере, не дожидаясь ответа, направляется к бару. Я в своей манере, не собираясь отвечать, иду следом.

Бар находится справа от главного входа в вокзал на втором этаже привокзального здания – массивная дубовая стойка, кругом на стенах фотографии футболистов и «зенитовская» атрибутика – футболки, шарфы… Всё-таки что-то в интерьере заведения выдает шалман, может, пьяная «в дрова» троица в углу бара.