Ступает слон

– Совсем? Может, – спросила Лисетская, – блог в Twitter или Facebook?

– Я пишу в инстаграме, – сказала я, – но совсем по чуть-чуть.

– В Instagram пишут тексты? – спросила Лисетская. – Я, к сожалению, не так хорошо владею современными социальными сетями.

– Да, иногда, – ответила я. – Так многие делают.

Лисетская достала телефон и спросила:

– Как найти твой блог?

Она положила телефон на стол рядом с тарелкой с супом, и мне было видно его экран. Фоном у Лисетской стояла фотография неизвестного мне готического собора. Длинный палец критикессы махнул по экрану, ткнул в папку в верхнем правом углу. Я увидела иконки инстаграма, твиттера, линкедин, фейсбука, тиктока и каких-то неизвестных мне приложений. Когда я устанавливала Лисетской телеграм, я удержалась от того, чтобы рыться в ее телефоне, но сейчас сил отвести взгляд у меня не было. У нее стояли почти все возможные социальные сети – я не знала точно, но одна из иконок, кажется, была от китайского WeChat, про который я знала только из одного текстового монолога Мари о китайской пропаганде.

Лисетская зашла в инстаграм, двумя пальцами развернула телефон и подтолкнула его ко мне. Только тут я заметила, что она левша – телефон оказался рядом с моей правой ладонью. Я вбила в строчку поиска свой аккаунт, нажала на возникший кружок и осторожно толкнула телефон обратно. Точно так же, двумя пальцами, Лисетская развернула его к себе, потом подобрала и переложила в правую руку, а левой взяла чайник, который только-только поставил на стол официант. Она налила чай мне, изредка поглядывая на наполняющуюся чашку, потом отставила чайник в сторону.

Я никак не решалась приступить к еде и схватилась за горячую чашку как за спасательный круг. Лицо Лисетской оставалось каменным, но глаза быстро перемещались по фотографиям.

– Я плохо читаю по-русски, – сказала она, опуская телефон на стол. – Ты пишешь о феминизме?

– Д-да, – сказала я. Если бы я знала, что Лисетская читает по-русски, я бы не стала показывать ей свой аккаунт.

– Я плохо читаю и почти не говорю, но немного знаю кириллицу, – успокоила меня Лисетская. – Здесь часто встречается слово «феминизм».

Что я могла на это сказать?

– Приятного аппетита, – сказала Лисетская.

– Спасибо, – ответила я.

Я доела раньше Лисетской, потому что в основном просто пила чай, и вышла в туалет. В телефоне меня ждали сообщения от Мари.

«Ну что, как? – Она писала текстом. – Как там педофилка французская? Срусь с мамой».

Отношения с родителями у Мари были сложные. Она говорила, что это связано с ее плохими оценками, но поскольку я подозревала, что Мари меня на пару лет (как минимум) старше, то причины у ссор должны были быть какие-то другие. Тем не менее я всегда поддерживала Мари в такие моменты, потому что ей, вне зависимости от причин, очевидно было очень тяжело.

«Ты держись, пожалуйста. А Лисетская – вполне милая старушка, – написала я. – Выглядит очень молодо. Она собирается расследовать самоубийство Эмилии E. Q.».

Мари прочитала мое сообщение мгновенно и сразу стала печатать ответ.

Туалет в ресторане был, как я люблю – узкий, с плотными стенами и дверью до пола. Я чувствовала, что нахожусь в бордовом гробу – стены вокруг были покрыты выпуклыми восточными узорами, по которым очень хотелось провести рукой. Ужин с Лисетской меня сильно вымотал, и я ждала ответа Мари, чтобы у меня был повод не выходить из туалета. Пока она писала, я поразглядывала себя в зеркало – и осталась довольна.

«Ты поможешь ей с расследованием?» – написала Мари наконец. У нее было необычное свойство – она часто писала сообщения очень долго, а потом присылала одно-два слова.

«Она не предлагала, – ответила я. – Но, конечно. Если она попросит, я обязательно помогу ей в раскрытии очень важного преступления столетней давности».

«Ты моя Нэнси Дрю:3, написала Мари. – Только обо мне не забывай, хорошо?»

Вместо текста я записала ей короткое видео, в котором высовывала язык и закатывала глаза. Мари очень часто просила меня не забывать ее, и я уже устала ей объяснять, что о ней я думаю постоянно и забыть совершенно точно не смогу. Я оглядела туалет, вздохнула и вернулась в зал.

Тарелки уже унесли, и Лисетская что-то листала в телефоне.

– Ты поможешь мне вернуть дневник моей подруги? – спросила она, когда я опустилась на скамейку.

– Что, простите? – переспросила я. Лисетская придвинулась ближе и положила левую руку на столешницу.

– Я не уверена, что мой друг согласится отдать мне дневник, – сказала она. – Мне нужно, чтобы кто-то нашел его архив и забрал оттуда книгу.

Я не знала, что ей на это ответить. Обижать или расстраивать старушку не хотелось, но и помочь я ей никак не могла.

– Ты, наверное, думаешь, – сказала Лисетская, – что я немощная старуха, медленно сходящая с ума.

Она постучала пальцем по столешнице.

– Мой друг скоро умрет. Может быть, сегодня или завтра. – Лицо Лисетской оставалось каменным. – И тогда его архив разлетится по разным библиотекам или просто сгниет. Мне нужно забрать у него эту книгу.

– Я не… – начала я, но Лисетская снова постучала пальцем по столу.

– Маруся, – сказала она. – Ты живешь в России, ты ничего не знаешь о людях, о которых я говорю. А ведь весь твой феминизм построен на книгах этих людей. Ты знаешь де Бовуар, но вряд ли ты ее читала. И ты, я уверена, не читала никого из тех, кто ее окружал. Соллерс, Якобсон, Васильев, Фуко – что говорят тебе эти имена? Просто фотографии в википедии и строчки в сносках текстов, которые ты читаешь в интернете. А ведь многие из них – твои соотечественники.

Я не знала, как реагировать на происходящее, поэтому просто молча слушала. Меня удивило, что, чуть повысив голос, Лисетская говорила медленнее. Ее французский я понимала легко.

– Я предлагаю тебе войти в историю, – сказала она. – Или, точнее, к ней прикоснуться. Твое имя окажется на одних полях с именем Симоны де Бовуар.

Сначала я удивилась столько раз упомянутой де Бовуар, а потом заметила, что телефон Лисетской снова лежит на столе и открыт на одном из постов в моей инсте – на тексте, в котором я недоумевала по поводу того, что фем. кафе в Питере решили назвать в честь Ив Косовски Седжвик, а не Симоны. Текст под постом был по-французски – Лисетская нажала на кнопку автоматического перевода.

– Я не понимаю, что я могу сделать, – сказала я.

Лисетская перешла в поиск в инстаграме, вбила несколько букв и открыла аккаунт с парой сотен подписчиков. Я не успела прочитать название, потому что телефон был все еще перевернут ко мне вверх ногами. Лисетская быстро прокрутила ленту вниз, открыла фотографию и развернула телефон ко мне.

На фотографии был изображен немолодой мужчина в костюме. Он стоял у школьной доски вместе с несколькими школьницами и школьниками моего возраста. В мужчине я с удивлением узнала Васильева – тут он был гораздо старше своих парижских фотографий и походил на самого обычного школьного учителя. Подпись под фотографией гласила: «Летняя школа. 15.08.2015. Аркадий Васильевич после лекции „Семиотические знаки в языке“».

Лисетская постучала по экрану ногтем – прямо по лицу одного из школьников, стоящих рядом с Васильевым.

– Я бы хотела, чтобы ты встретилась вот с этими ребятами, – сказала она. – Я думаю, что архив хранится у кого-то из них.

Я ничего не спросила, но Лисетская медленно кивнула, будто бы соглашаясь с чем-то:

– Я не уверена, – сказала она. – Но…

Мне было уже очевидно, что ее фраза про то, что она плохо владеет соцсетями, была абсолютным враньем. Лисетская нажала на список лайкнувших фотографию (их было всего человек двадцать), потом на одно из имен в списке. Открылся аккаунт с парой тысяч подписчиц – я сразу почувствовала укол ревности.

Судя по всему, это был аккаунт модной фотографки – на всех фотографиях были изображены разные модели в черной и околочерной одежде. Фонами служили разные довольно странные интерьеры – будто бы кто-то устроил студию в старой советской квартире. Шкафы со стеклянными дверцами, столы с гнутыми ножками, хрустальные люстры.

Лисетская провела пальцем по экрану и нажала на одну из фотографий. Я увидела красивую девушку лет восемнадцати. У нее были длинные светлые волосы и голубые глаза, с которыми приятно сочеталась поясная сумка такого же оттенка. Кроме нее, на девушке была темно-фиолетовая рубашка, рваные джинсы и бордовая жилетка. Набор этот выглядел странно, но еще более странным был фон – огромный двухстворчатый шкаф, заклеенный какими-то бумагами. Поверх бумаг, среди которых были листы рукописного текста и фотографии, тянулись красные и синие нити.

– Это наша фотография, – сказала Лисетская, указывая на один из маленьких квадратиков на дверце шкафа. – И еще вот эта, и вот эта. Они используют их для фотосессий.

– Как вы это обнаружили? – спросила я. Лисетская посмотрела на меня.