В краю несметного блаженства

Мама сидела напротив Веха и поглощала каждое сказанное им слово, как рядовой, серьёзно провинившийся и сейчас отчитываемый сержантом в каком-нибудь штабе. Но в её чувствах не было злости или страха, а была искренняя, безвозмездная любовь к последнему оставшемуся в живых родному мужчине. Она то и дело поправляла чёлку, пробором отстранившуюся от остальной массы беспросветных чёрных волос. Этим движением она всегда подавляла свою нервную возбуждённость, которая сейчас возникла по причине неожиданного приезда сына.

У неё созрел вопрос, банальный, но необходимый для поддержания их полуживого диалога. Они оба не любили многословить. Для них гораздо важнее было ощущение близости, нахождение друг возле друга и общение не вербальное, а духовное.

– Кстати, ты не зря вспомнил про свою работу, Вех, я всё хотела спросить. Как там продвигается изучение послегибели? По новостям что десять лет назад, что сейчас крутят почти одно и то же, словно вы все, работники Центра, приходите туда отсидеться, пообедать и уйти.

– Хе-хе, послесмертия, а не послегибели, мам, – поправил Вех. – Во-первых, очень глупо делать новости, связанные с явлением, изученным столь неглубоко. В действительности над послесмертием ведутся фундаментальные исследования, и ещё сегодня я краем уха подслушал слова своего научного руководителя Брайана о том, что послесмертию был отдан главный приоритет. Во всей стране! Из всех отраслей науки! Во-вторых, мы очень часто, чуть ли не каждый день, получаем новую информацию, добытую трудом таких, как я, таких, как доктор Брайан, из филиалов и прочих заведений, переквалифицировавшихся под изучение послесмертия, дополняем и систематизируем наши знания. Поэтому твои мысли, хоть и шутливые, по поводу нашей безработицы никуда не годятся.

– Ролгад, к слову, всегда говорил «послегибель», а не «послесмертие», и место твоей работы хотел назвать Центром Послегибели, но Правительство не дало согласия, так как, по их словам, слово «гибель» ассоциировалось именно с насильственным, неестественным прекращением жизни, – улыбнулась мама.

– Сегодня, например, нам привезли новые пластины, чтобы увеличить время появления послесмертия, – продолжал рассказывать Вех. – Не вдавайся в подробности, я и сам не всегда понимаю, что к чему, а просто прими как факт.

Тут он заметил на руках матери вздувшиеся пульсировавшие синие вены, которые ввели его в состояние испуга, к счастью, быстро прервавшееся. Он знал причину возникновения этих вен, и скрывалась она непосредственно в её работе. Она работала в двух местах: в Городском Центре Документации и негосударственной студии дизайна. То есть по будням она сидела на предпоследнем этаже небольшого офиса и печатала, редактировала, проверяла на ошибки документы большой и малой степени важности, а в субботу и воскресенье посещала двухэтажное заведение на углу малоизвестной улицы и собственноручно (но не без помощи планшета и графического редактора) создавала уникальные логотипы как для государственных, так и, в редких случаях, для частных нужд. Так и вышло, что подобная занятость испортила красоту её изначально нежных, гладких рук, но она совершенно не обращала на эту мелочь внимания, напористо и увлечённо продолжая рисовать.

Прямой, прожигающий венозные руки матери взгляд Веха не мог остаться незамеченным.

– Куда ты уставился? – Элла сама прекрасно знала, куда он смотрел, и робко потёрла руки друг о друга. – Это… от перенапряжения.

– Тебе стоит взять отдых и показаться врачу, – нахмурился Вех, осознав, что ему, безалаберному в этих вопросах человеку и чистой воды лентяю, приходится втолковывать матери простые истины. Его поразило ощущение, присущее маленьким детям, которые до определённой поры считают, что их родители бессмертны, безгрешны и безошибочны, что они пришли из другого мира, где не существует преград, где жизнь не чередуется добром и злом, а тянется прямой линией обыденности, но обыденности возвышенной и ангельской.

Ответа долго не было слышно, настолько долго, что Вех успел дочерпать весь суп и, притомившись, раскинуться на стуле. Причём заметно было: мама хотела что-то сказать, но либо не могла подобрать слов, либо боялась насмешливой реакции сына. Обстановка из незатейливой и приятной превратилась в мрачную и угнетающую. Даже лучи угасавшего солнца, проникавшие в кухню через незашторенное окно, сделались тусклыми и безжизненными.

– Это прозвучит глупо, – заранее извинилась она, – но с недавних пор я стала побаиваться…

– Чего бояться? – окаменел Вех.

– …что я не успею реализовать себя. Отправлюсь к праотцам. – Она взяла его остывшую руку, заставила подняться со стула и потянула за собой, к закрытой на тот момент двери в её спальню.

Магнитная защелка, державшая дверь закрытой, издала приглушённый щелчок, и Вех лицезрел комнату, знакомую с детства, но которую невозможно было узнать из-за нагромождения широких прямоугольных рам, деревянных и стеклянных. Парень побледнел от полной неожиданности, ожидавшей его здесь. Он скорее ожидал узреть на полу мёртвое тело, нежели сосредоточение непонятных предметов.

– Это всё – моё творчество за полтора месяца, – принялась рассказывать Элла, миновав рамки, аккуратно переступив тонкими ногами по мягкому ковру и присев на край кровати. – То, чем я больна в последнее время. Меня окутывает страх. Я боюсь кончить, как Ролгад. Он, по крайней мере, положил начало явлению, перевернувшему мироздание с ног на голову, а кем останусь я? Неплодовитой художницей, специализирующейся на рисовании посредственных логотипов? Нет-нет-нет, так нельзя, поэтому в последнее время я творю яростно, отчаянно и очень-очень много. На одну картину уходит не более двух дней. Страх подаёт мне идеи. Посмотри на все эти картины, посмотри! – Она подняла с пола ближайшую рамку, дубовую и достаточно тонкую, окинула своё творение быстрым взором и поднесла к лицу сына. На полностью чёрном полотне были едва различимы тёмно-коричневые острые стволы деревьев, нанесённые, судя по их гротескному виду, быстрыми, безумными, отрывистыми мазками кисти.

Вех вынес суровый вердикт:

– Мамуль, ты с ума сошла. Господи, я поверить не могу!

– Прости. – Она вспрыгнула с кровати, подбежала, путаясь в ногах, к своему сыну и холодными губами прикоснулась к его белому лбу. – Я понимаю, это могло сильно тебя шокировать, но лучше вскрыть правду, чем закупорить её глубоко внутри себя. Мне ни слава, ни почести ни нужны. Я хочу саму себя считать достойной женщиной. Картины… они никуда не годятся, ни на какую официальную выставку, а продавать – то же самое, что откалывать от себя осколки и отдавать их неизвестным людям.

Мама запыхалась, покраснела, на её змеевидной морщине образовались вытянутые капельки пота, похожие на зимние сосульки. Видно было, что за эти мгновения она энергии истратила больше, чем за целый рабочий день.

– Тебе здесь одиноко, ма. – Вех предельно осторожно погладил её по оголённому плечу. – Хочешь, переедешь ко мне? Обещаю, тебе сразу станет лучше.

– Нет, Вешик, я не могу уехать отсюда. С этим местом меня связывает вся моя жизнь. И твоя, между прочим, тоже, вот только ты из-за близости к работе переехал.

– Я так люблю тебя!

– Ай, а я-то тебя как люблю!

– Прошу, перестань изнурять себя рисованием. Хочешь, я буду навещать тебя чаще? Нет… я и без твоего согласия буду это делать. Картины у тебя просто потрясающие, насколько позволяет оценить мой скудный художественный вкус, но очень траурные. Пора отпустить отца, мам. Твоя жизнь им не ограничивалась.

– Сердцу не прикажешь, сынок, что рисовать… Я постараюсь поменьше о нём думать.

Остаток вечера они провели на улице, решив развеяться. Начал задувать прохладный ветер, на набережной приятно пахнувший сыростью. Вех решил не распространяться маме о разборках со своими «друзьями» и Надзором, дабы не разочаровывать её. Ей и так было нехорошо. На бульваре успели зажечься ярко-белые фонари.

– Ты собираешься остаться на ночь? – по случайности спросила мама, когда они возвращались во двор через уже знакомую арку.

Вех махнул головой и напомнил, что завтра у него рабочий день.

– Ещё увидимся, – произнёс он вдобавок на прощание и тепло обнял хрупкое тело любимой женщины. – Я приеду к тебе послезавтра, хорошо? Не изводи себя. Пиши на почту, я обязательно найду время на прочтение и ответ. Прости, что недолго пробыл у тебя.

– Пока-пока! – Мама растянула умилительную улыбку, сжала губы, вернувшие себе хороший ярко-розовый цвет, и чмокнула Веха. – Спасибо, ты вывел меня из этого дурного состояния. Я постараюсь отвлечься от тревожных мыслей. Аккуратнее под землёй и в рельсобусе. Люблю!

Она прислонилась спиной к арке и стояла так, пока Вех не растворился вдалеке в толпе прохожих.

Прошло достаточно времени. «А я и представить не мог, – размышлял парень, сидя в пустом рельсобусе и проезжая над парком в обратную сторону, – представить не мог, что творится с мамой. Теперь чувствую себя неблагодарной тварью. Пока я тусовался с идиотами, она сходила с ума от одиночества и никак не покидающего её головы Ролгада. Нужно всё исправить. Я обязательно верну её в колею. Нужно только время…»

Часть II.

Глава 6. Кинопремьера.

I.

Первая суббота ноября выдалась для большинства жителей днём, совершенно отличавшимся от всех остальных суббот. Впервые за два года Субботняя Уборка была отменена. В предыдущий раз это произошло по причине срочного перепрограммирования всех роботов-уборщиков, так как в их алгоритме была найдена недопустимая ошибка, однако нынешняя причина вызвала дикий резонанс в обществе. Несуразная и как будто специально выдуманная для смеха, она была связана с государственной премьерой кинофильма.

Всё началось ещё с понедельника, когда люди, проснувшиеся на работу, покинули свои дома и, оказавшись на улице, обнаружили повсеместно расклеенную, развешанную, вмонтированную и нарисованную рекламу «шедевра киноиндустрии», который был создан при поддержке Министерства Культуры – социально-утопического фильма «Дикий колос над водой». Описания фильма в рекламе не было, но, судя по нескольким приложенным кадрам, можно было предположить, что история разворачивается на фоне упадочного технократического государства, а сюжет строится вокруг двух людей – парня и девушки, скорее всего, осуществивших побег и начавших строить свой уютный мир вдали от цивилизации, в самом лоне природы. В общем, фильм, судя по красочной презентации и размаху рекламы, обещал занять высокое место в устоявшемся списке легенд кино.

Реклама сохраняла и накапливала ажиотаж всю неделю. Сеть была переполнена как вопросами и догадками, о чём фильм, не заказан ли он Министерству Культуры самим Правительством, почему лица, засветившиеся в кадрах, неизвестны и не снимались ни в одной картине и действительно ли столь масштабная рекламная кампания будет соответствовать начинке, так и более житейскими вещами, например предложениями встретиться и пойти на сеанс дружной компанией.

Вех в этой необычной ситуации сохранял нейтралитет, но строго до определённого момента, точнее – до утра пятницы, когда он пришёл в 314-й кабинет и услышал от Брайана Хемельсона благоприятную новость: в честь премьеры пятничный рабочий день для всех, кроме сотрудников особо важных служб, сокращается до двух часов, дабы позволить людям привести сознание в полный порядок, абстрагироваться от обыденности и настроиться на просмотр, а тем, кого фильм не особо волновал – просто устроить краткосрочный отдых под конец рабочей недели. «Раз фильм разрекламировали настолько, что ради него сокращают рабочий день, значит, он действительно того заслуживает, значит, я должен сходить на него хотя бы из признательности, что в пятницу освободили меня пораньше…» – подумал Вех.

Доктор Брайан отменил исследования послесмертия и занялся разгребанием электронной волокиты, пока его напарник успевал работать на всём этаже: перевозил каталки из пункта A в пункт B, передавал по разным отделам чьи-то личные вещи, относил забытые планшеты, посещал прачечную, забирал из неё комплекты одежды и разносил по кабинетам…

– Вы идёте завтра на премьеру? – поинтересовался он у Брайана, набегавшись, как собака, упав на стул и запив собственные слова витаминизином, который с бульканьем залился прямо в горло из бутылки.

– Не хочу, – холодно отозвался доктор. – Я как-нибудь потом посмотрю, если появится в Сети, а чтобы идти в кинотеатр – нет уж, спасибо. И вообще, странно всё это. Второй раз в жизни я вижу подобные объёмы. Как будто войну выиграли, честное слово. Кстати, первый фильм как раз был послевоенным, и тогда именно всеобщая радость людей повлияла на вскочившие до небес рейтинги. Что же произошло сейчас?

– Почему вы считаете, что успех фильма зависит только от каких-то масштабных событий? – удивился парень. – Государство просто могло повысить влияние киноиндустрии на жизнь общества. Быть может, над нами, то есть над всем населением, нависла невидимая туча, испускающая в виде осадков проблемы, и только выход в прокат определённой кинокартины, идеологически верной кинокартины, способен открыть людям глаза! Кстати, – внезапно вспомнил он что-то и ахнул, как только события, произошедшие с ним за последнее время, превратились в структурированную логическую цепь, – я всё понял! На позапрошлой неделе у меня были кое-какие неприятности с Надзором, если быть точнее – с одним из главарей местного отдела. Под конец нашего с ним разговора он намекнул о том, что в государственной среде ведётся работа над подавлением теории социальных циклов!

Доктор Брайан всерьёз озадачился и нахмурил брови:

– Каких-каких циклов?

– Э-э, в общем, это теория о том, что в обществе существуют положительные и отрицательные циклы. Он ещё цитировал, якобы плохие времена создают сильных людей, сильные люди создают хорошие времена, хорошие времена создают слабых людей, слабые люди создают плохие времена, бла-бла-бла, и так по бесконечному кругу. И сейчас мы переживаем создание слабых людей хорошими временами.

– Интересная теория. Во всяком случае она даёт объяснение, почему молодые люди такие безалаберные и легкомысленные. И это не мой старческий маразм. Являясь человеком наблюдательным, я не могу не замечать этого. Согласишься со мной?

– Сложно не согласиться. Даже у меня в голове ветер гуляет, а у друзей… бывших друзей… конкретно сорвало башню. Они чем только не занимаются. И непонятно, откуда эта дрянь в нас, в молодых, взялась. Вроде и воспитывали, и обучали, а всё равно что-то пошло не по плану.

– По плану или нет – неважно, пока человек сам за себя не возьмётся. Внешние факторы должны жить в гармонии с аналитическим аппаратом, с совестью, содействовать им и поддерживать их в критических ситуациях.