Десять

Затем, как по команде, трое или четверо взяли лежащего на тротуаре Романа и поволокли в сторону машины. Затолкав его на заднее сиденье, водитель сел за руль и машина, взвизгнув, сорвалась с места.

– Чего там было? – спросил один из нападавших того, кто ещё несколько секунд держал в руках документы Романа.

– Да ничего, паспорт, – сухо отозвался тот.

– А чего Ромыч тогда его забрал? – не унимался первый. – В больницу, что ль, повез? Не того что ли мочили?

– Того, того. У него фамилия и имя совпадают с Ромычем. Тот тоже был Роман Пивоваров. Прикинь? Из Москвы… Залетный, видимо, командировочный… Пошли.

Через минуту на тротуаре не было никого.

На асфальте остались лишь осколки разбитой пивной бутылки и пустая, смятая банка из-под «Битвы».

9.

Отец Серафим выходил на рыбалку рано.

Как он называл, по «первой светлости». Это состояние, когда едва начинаешь различать предметы в полутёмной комнате; на улице в это время уже затихли сверчки; лениво, но громко запели петухи; первых лучей солнца ещё не видно, они вот-вот только ожидаются, и вся природа безмолвно застыла в ожидании нового дня.

В этот день его друг, Михаил Афанасьич, на рыбалку не пошёл, отказался. А больше никого пригласить отец Серафим не мог – в уцелевшей деревне, километрах в десяти от старого посёлка, и почти в пятидесяти – от города осталось лишь два жилых дома, – его да Михаила Афанасьича. Остальные все, побросав дома, уехали в посёлок, в город, в столицу, – туда, где жизнь кипела и бурлила.

Сегодня отец Серафим пошёл не к затону, где ловил обычно, а ближе к старому, заброшенному мосту, где частенько ловил небольших карасиков, которых очень любил жарить к завтраку. Пройдя по старой брошенной дороге, он свернул к мосту, спустился с пригорка и двинулся по тропинке вдоль зарослей камышей.

Устроившись на старом мостике, который возвышался над водой, он, помучившись с наживкой и поохав, как обычно, закинул удочку ближе к другому берегу и закрыл глаза. Каждое утро нового дня он встречал тихой, почти молчаливой молитвой, и если не успевал прочитать утреннее правило дома, перед образами, то обычно молился прямо на берегу реки, повторяя про себя давно знакомые тексты утренних молитв.

Закончив молитву, он открыл глаза. Поплавок был на месте, утреннее солнце медленно выкатывалось из прибрежных кустов и зарослей. Вокруг было тихо, лишь лёгкий ветерок напоминал о том, что ещё раннее утро.

Над рекой лежала влажная полоса тумана.

Лишь какой-то странный звук доносился из береговых зарослей на другом берегу реки. Русло было неширокое, но достаточно глубокое, и длинная полоса прибрежного камыша заслоняла противоположный берег реки. Отец Серафим напряг зрение и слух, пытаясь понять, откуда идёт этот звук, больше похожий на стон. Он пригляделся и вдруг отчётливо заметил на противоположном берегу реки странные следы от машины, – эти следы уходили с дороги прямо на берег, а с него в камыши.

Привстав, отец Серафим сложил удочки и пустился быстрым мелким шагом в обход, через мост на другую сторону. Дойдя до моста, он заметил на грязной просёлочной дороге, что сворачивала с асфальтовой, свежие следы от автомобиля. Спустившись в камыши, он осторожно зашёл в воду.

Перед ним, наполовину в воде, лежал человек в рубашке и джинсах.

– Ух ты, Боже ж мой, ох ты, это ж надо ж, от катавасия… Подымайси, мил человек, подымайси, дык застудиться ж можно ж. От ты, Боже ж мой, что ж случилось-та? Как же ты тут оказалси?

Отец Серафим подхватил молодого человека за плечи и потянул к берегу. Тянуть было тяжело, тот не помогал ни себе, ни своему спасителю, лишь стонал по-прежнему и хрипел, отплёвываясь от воды. Вытащив незнакомца из воды, отец Серафим присел на землю, отдышался и попытался ещё раз послушать, дышит ли спасённый. Дыхания было почти неслышно, лишь по тому, как поднималась и опускалась его грудная клетка, можно было сделать вывод, что отец Серафим не зря вытаскивал его из воды. «Сколько ж он тут пролежал? Что же случилось тут ночью? Или вечером? Как он тут оказался?» Вопросы возникали у отца Серафима один за одним.

– Надоть иттить за Афанасьичем, один я его до дому не дотащу, – подумал он. – Ты, мил человек, полежи тут, я быстро за Афанасьичем сбегаю, у него хоть носилки есть, мы тебя до дому донесём. Лежи, мил человек, я быстро…

Через пять минут отец Серафим уже шёл быстрым, насколько мог, шагом в сторону брошенной деревни. Уже подходя к дому, он вспомнил, что забыл на бревне свои удочки. «Да и ладно, удочки никто не утянет, всё одно… рыбалки сегодня уж не будет, человека спасать надо, человека», – думал про себя отец Серафим.

Спасённый пришёл в себя единственный раз в этот день, когда двое старых мужчин, – одному под восемьдесят, другому под семьдесят, – кряхтя и охая перекладывали его на носилки. Он пришёл в себя, попросил пить и назвал свое имя.

Его звали Романом.

Отцы несли его к дому, задыхаясь от тяжести и отдыхая через каждые сто метров.

– Мы так, Афанасьич, в сорок третьем выносили из-под обстрела солдат. Я малой был… мне лет десять было… Вот так возьмёшь носилки… а сил нести уж нету. Падали… Падали… Но потом вставали и несли, а он лежит и смотрит на тебя так, что сам бы понёс себя…

– Как его… тут… угораздило-то, Фима?

– Сейчас принесём его, я потом схожу, если силы будут… посмотрю. Мне кажется, там машина в реке. Упал что ли с дороги? По темноте-то?

– Так к кому он ехал-то?

– А шиш его знает, Афанасьич. Забрёл видать, может заблудился ночью-то в дороге. Ух, тяжёлый… давай отдыхать.

Дома Романа уложили на хозяйскую кровать и сами повалились, кто куда: Афанасьич растянулся на лавке, а отец Серафим на диванчике. Дух переводили часа два. Перекусили чем попало. Роман не приходил в себя.

– Ты давай тут побудь, Афанасьич, я пойду, схожу на реку-то, посмотрю. Мож он не один был-то… надо поискать.

Серафим ушел, а Афанасьич сбегал в свой дом, принес супчику и поставил разогревать его на плитку. Роман опять застонал, Афанасьич подал ему воды. Тот пил жадно, много, но выпив всё, опять потерял сознание.

К вечеру картина была более-менее понятна.

Серафим исследовал все следы и пришёл к выводу, что машина свернула с дороги, и на всей скорости, ушла прямо под воду. Роман лишь чудом то ли выпал из неё, то ли успел вынырнуть уже после падения. Он приходил в сознание несколько раз, пытался что-то сказать, но губы не слушались, распухли, и отцы, накормив его супом и жидкой кашей, от которой он больше плевался, чем ел, тоже угомонились.

Утром отец Серафим, как обычно, помолившись, сварил кашу, два яйца и ждал, когда проснётся его, как он называл, «живёхонький». Живёхонький проснулся и застонал ближе к обеду. Роман открыл глаза и впервые за несколько дней увидел что-то вокруг себя: эта странная обстановка старого деревенского дома его пугала. Ему казалось, что мучения его ещё не закончились: так сильны были страшные воспоминания, которые накатывали на него из прошлого.

Съев яйцо и кашу, Роман попытался произнести первое слово после того, как очнулся от прошлого. Слово вышло коряво, но было понятно, что Роман сказал «спасибо».

– Да, спасибо-то, это понятно. Это не «спасибо» надоть говорить, а «спаси Бог», потому как… это каким-то чудом я туда, на мосток-то на рыбалку именно вчерась отправилси. А если бы там ещё ночь пролежал… – то ли вопрошая, то ли утверждая, бубнил отец Серафим. – Ты-ка полежи еще чуток, Рома. Полежи. Ты тама всю ночь поди, в воде-то пролежал, как ещё не застудился-то, ночи-то холодные теперь. Холодные. Вот я тебе накрою ноги-то одеялом. Полежи. А я пока помолюсь. Царице Небесной, что спасла-то тебя, надо благодарственный молебен отслужить. Ты-то полежи, просто, послушай. А я помолюсь.

Отец Серафим вытащил из-за шкафа домашний рукодельный аналой, покрыл его специальной вышитой тканью, положил молитвенник и начал негромко читать молитвы.

Роман слушал свозь сон, в который опять начал проваливаться. Синяки уже болели меньше, ещё было больно поворачиваться на бок, но на спине лежать уже было легче. Сквозь сон до него доносились слова молитвы, и ему казалось, что он провалился в какое-то тёплое и мягкое прошлое, старые слова и обороты, церковно-славянский язык – всё это создавало неповторимое ощущение какого-то далёкого детства…

К вечеру второго дня Роман впервые нормально поговорил со стариками, рассказал, что с ним случилось в командировке в городе, вспомнил, как его кинули на заднее сидение машины и куда-то повезли. В дороге он начал терять сознание, которое вернулось к нему лишь на берегу реки. Узнав, что от города до этой заброшенной деревни более трехсот километров, Роман понял, что вернуться туда в ближайшие дни будет невозможно: в деревне нет ни машин, ни другого транспорта, и как выяснилось, даже единственный велосипед Афанасьича был сломан. Зато Роман выяснил, как звали стариков – одного, что вытащил его из реки – Серафим Иваныч, а другого – Михаил Афанасьич.

10.

С телефоном оказалась та же беда.

Ни телефона, ни интернета, понятное дело, в деревне не было. Отцу Серафиму телефон, оказывается, был не нужен – звонить ему некому, родных и близких у него не осталось, а про «тырнет» он вообще слышал только в городе. За почтой и пенсией Афанасьич раз в месяц ездил на велосипеде до поселка, что в десяти километрах. А в остальном старики жили, как отшельники, телевизор не смотрели, радио не слушали, читали одни книги да Священное Писание. К вечеру второго дня разговоры не закончились и за полночь. Роман впервые встретился с такими, как он говорил «отшельниками», а они с интересом слушали молодого человека из столицы, из самого центра жизни. Разговор всё-таки не уходил далеко от событий последних дней.

– Так за что ж они тебя так? – не унимался отец Серафим.

– Да просто так, деньги вытащили, паспорт. Но странно, что сюда отвезли, так далеко, странно что в воду вместе со своей машиной столкнули. Я же все равно лиц-то их не вспомню.

– Да, странно… – протянул Афанасьич. – Ну, а там, в городе, чем занимался?

– Рекламу делал, бои без правил организовывал. Ну это как бокс, только жёстче. Мы так пропагандировали наши коктейли, ну рекламировали, то есть. Ну… – Роман пытался подобрать более простые слова, но не находил.

– Подожди, быстрый ты наш. Так ты эти бои без правил организовал?

– Ну да, подготовили площадку, сценарий, в общем, как обычно, мы такие шоу в каждом городе делаем.