Таська

Миша. Неужели же бедной женщине необходимо уезжать в Италию, только потому, что в Москве для нее не нашлось места даже за перегородкой?

Тася. Нет, нет, нет! (Отбрасывает шитье, бросается ничком на кровать и захлебывается слезами

Миша (конфузится, подходит к ней, похлопывает по плечу). Ну, Таська, чего это ты разнюнилась?

Тася (сквозь слезы). Мы разойдемся…

Миша. Вот еще выдумала! С чего ты взяла вдруг?

Тася (размазывая слезы). Помнишь, мы на Новый год у Саянских на воске гадали? У меня все глупость какая-то выходила, а у тебя сплошь одни кольца. Вот увидишь, мы разойдемся…

Миша. Брось, Таська, ну что ты в ерунду эту веришь?

Тася. Я знала, что так будет. Вот когда кольцо обручальное продала, так меня и кольнуло – беде быть. Я бы в жизни с ним не рассталась, да как иначе было денег достать?

Миша (приобнимает ее за плечи). Глупая Таська! Что ты себе напридумывала? Суеверия какие-то! Совсем как крестьянские бабы в Никольском…

Тася (прижимаясь к нему, и всхлипывая). Неправда, я не суеверная вовсе. А только, знаешь, Миша, это примета верная…

Миша. Ну, уж. Лучше посмотри-ка, что у меня есть. (Вынимает с торжеством из кармана браслетку.

Тася (радостно). Браслетка моя! Миша, откуда?

Миша (доволен произведенным эффектом). Брат Костя прислал. Я ему в Киев денег выслал. Держи! Я ж обещал, что выкуплю, вот и выкупил. Ну, не будешь больше плакать?

Тася (утирая слезы). Не буду.

Миша. Ну вот, и отлично. (Прихорашиваясь перед зеркалом.) Да, забыл сказать, нас сегодня на обед Толстые звали. Так ты давай, собирайся.

Тася. Не пойду я к ним. Подлец, твой Толстой.

Миша. Фью! Таська, тебя какая муха сегодня укусила? Чем это он подлец?

Тася. Думаешь, я не слышала, что он тебе говорил? Прекрасно слышала!

Миша. И что же?

Тася (подражая голосом Толстому). «Жен, батенька, менять надо. Чтобы в литературе пробиться, трех жен сменить надо».

Миша. Таська, ну, что ты, ей-Богу! Да он пошутил просто, а ты невесть что себе напридумывала.

Тася. Хороши шутки, нечего сказать.

Миша. Таська, брось дуться. Пойдем в гости.

Тася. И не подумаю.

Миша. Ну, как знаешь. А я пойду. (Приглаживает волосы перед зеркалом и уходит.

Тася делает попытку броситься за ним, но перед ее носом с грохотом захлопывается дверь. Тася, как потерянная, застывает посреди комнаты. Гаснет свет.

Конец седьмого действия

Действие восьмое

Сначала издалека. А потом все явственнее, раздается звонок телефона. Женский холодный голос произносит: «Михаил Афанасьевич болен». Эхо на все лады повторяет эту фразу. Комната тонет в темноте. Становится видна левая часть сцены. Там, в полумраке, на кровати лежит изменившийся до неузнаваемости Булгаков в темных очках и черной шапочке. В дверь на цыпочках заходит Надя, подходит к кровати.

Булгаков. Кто здесь? (Поднимает руку и ощупывает ее лицо.) А… Надя. Ты почему одна? Где Андрюша?

Надя. Елена Сергеевна не разрешает. Сказала, врачи не велели тебя утомлять.

Булгаков. Глупости! Приходите завтра вместе. Я соскучился по Андрюше. Пусть обязательно приходит.

Надя. Мы придем. Андрей будет очень рад повидать тебя.

Булгаков. Что там шуршит у тебя все? Газеты?

Надя. Да, я тебе «Советское искусство» купила.

Булгаков. Ба! Вот не знал, что у тебя такие возможности.

Надя. А, ты шутишь… Я рада, что ты сегодня в хорошем настроении. Знаешь, мне кажется, ты и выглядишь нынче значительно лучше и бодрее.

Булгаков. Брось, Надя, не лги. К чему это? Я врач и прекрасно отдаю себе отчет, что дело мое дрянь. Я умираю. Так должно быть, это нормально. Ну, не плачь, не плачь. Я хочу, чтоб ты вспоминала меня веселого. Так что там? Ругают меня опять?

Надя. Никто тебя не ругает, не придумывай.

Булгаков. Что? Неужто, хвалят?

Надя. В этом номере про тебя ни слова. Я просто подумала, тебе будет интересно, что сейчас в театрах… (Раскрывает газету, просматривает заголовки.) Вот, послушай: «В Комитете по делам искусств на днях состоялась читка и обсуждение новой пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Пьесу читал автор. В обсуждении приняли участие…».

Булгаков. Оставь, Надя. Не нужно… Прикрой-ка дверь.

Надя. Зачем?

Булгаков. Не надо, чтоб Люся волновалась.

Надя (прикрывает дверь, усаживается на место, берет его за руку). Ну, вот, мы одни. Что ты хотел мне сказать?

Булгаков. Надя, это моя последняя воля к тебе…Я хочу видеть Тасю…

Надя. Тасю?

Булгаков. Да. Я очень виноват перед Тасей. Я хочу у нее прощения просить. (Помолчав.) У меня бессонница теперь, лошадиные дозы снотворного пью, а бестолку. Лежу как бревно, с той лишь разницей, что оно-то, кстати, ничего не чувствует, а я… (Исступленно.) Господи, Надя, если б ты знала, как я мучаюсь… И, добро бы, терзала меня только физическая боль – с ней я уже смирился, притерпелся кое-как… Но куда прикажешь деваться от тех страданий, какие причиняет мне моя совесть? Все самые гаденькие мои мыслишки, все подленькие поступки, про которые я думать забыл, услужливо извлекаются ею из глубин памяти, чтобы изводить меня до исступления… Знаешь, Надя, я очень много в жизни подлостей сделал. Но всего сильней терзают меня мысли о Таське. Бог меня за нее накажет, с ней я поступил подло до чрезвычайности. (Помолчав.) Писала она тебе про наш развод?

Надя. Нет. Ты же знаешь, Тася никогда не жаловалась.

Булгаков. Все было очень обыденно – ни сцен, ни скандалов. Просто сказал ей как-то после завтрака, что если найду подводу, уйду от нее сегодня. Подводу я нашел. Сложил книги, вещи какие-то, не помню, что еще… Таська же мне и помогала, а потом мы вместе их на подводу оттащили и я уехал. Да, вот еще что мне запомнилось тогда: я у Таськи на прощание браслетку ее попросил. Она не дала. Я и упрашивал, и купить предлагал даже – ни в какую. А вообще, странное дело, она была абсолютно спокойна в тот день, ни слез, ни упреков.