Тело дрянь. Донесения с фронта (и из тыла)

Все началось с того, что мы, группа девочек, сидели на траве скрестив ноги. Под униформой – бордовые шорты на резинках и серые футболки, детали того дня я помню плохо – разной степени развития девичьи тела. На моей футболке черным водостойким маркером, прямо под облезлым принтом с нашим талисманом – рыцарем-крестоносцем, – написано: ОЛТМАН. Ну, такое запоминается.

Пока учитель физкультуры ходил за футбольными мячами, мы сидели без дела на солнцепеке. Чтобы занять руки, я с удовольствием сгребала в горсть траву и выдергивала из земли. Травка. Дёрг. Травка. Дёрг. И так – целую вечность.

Наконец одна из девочек, Эйприл, встала и уперла руки в боки. Она осмотрела меня с ног до головы – уделив больше внимания ногам. Потом она отпрыгнула и возвела руки к небесам. «Фууу, ты не бреешься? – воскликнула Эйприл. – Это ТАК гадко».

Я отпустила пригоршню травы, которую только что выдернула. Травинки упали на землю, как волосы. Все смотрели на мои ноги. Я чувствовала себя Сисси Спейсек в конце фильма «Кэрри». Мои волосинки блестели на солнце, как капельки крови. Под беспощадным солнцем Южной Калифорнии они не могли не привлекать внимания.

Вокруг меня были девичьи ноги. Наступила новая эпоха, вдруг осознала я, осматривая их одну за другой. Бритая. Бритая. Бритая. Бритая. Бритая. Бритая. И, наконец, мои мохнатые икры, которые так бесстыдно являли себя миру, что, казалось, они подают сигналы SOS самолетам в небе.

Конечно, я знала, что женщины бреются. По крайней мере, это было где-то у меня на подкорке. Но только в тот момент я поняла, что обязана присоединиться к этой традиции. Я одна из них – девочка – и должна вести себя соответствующе, иначе меня будут чураться как прокаженной. Мои волосы вполне могли выглядеть заразными.

Те, кто сидел рядом, вовсю разглядывали мой мех, и горячий румянец разлился по моему затылку, а затем по щекам. Можно было прижать ноги к груди и накрыть их футболкой. Убежать. Притвориться, что я не слышала Эйприл, и надеяться, что она исчезнет. Я сгребла еще одну пригоршню травы и выдернула ее, мечтая, чтобы с волосами на моих ногах можно было так же быстро и просто разделаться.

Я и так немного отставала от всех. Да что там, изрядно отставала. Сантиметров на тридцать ниже, чем средняя восьмиклассница. Никакого чувства стиля. Ну если только не считать «стилем» пять пар треников разных цветов.

Когда мне было двенадцать, мама спросила меня, не хочу ли я джинсы. Я отказалась из практических соображений. «Они такие твердые и холодные по утрам», – объяснила я маме. О том, чтобы пойти в магазин за одеждой, и речи быть не могло. В отделе для подростков мне все было велико, поэтому надо было идти в детский отдел. А там – засилье кофточек в цветочек и носочков в горошек.

Еще я восемь лет профессионально занималась спортивной гимнастикой, и поэтому развивались у меня не груди, а бедра. Группа мальчиков, едва завидев меня на перемене, кричала: «О, мускулистая идет! Покажи бицуху!» Не те округлости во мне замечал противоположный пол.

Я не могла справиться с предпубертатным адом, как другие. Поэтому в тот день, добравшись до дома, я стала рыться в ящике на кухне, где хранилось все на свете, и нашла там идеальный прибор: переносной аппарат для срезания катышков. Я сунула его в рюкзак и пошла к себе в комнату, чтобы провести работы.

Отчего-то мне не пришло в голову попросить маму или папу о бритве. Как-то стыдно было даже подумать о такой просьбе. Я знала, что это противоречило бы всем их жизненным убеждениям. Родители смотрели на мир сквозь розовые очки Беркли конца 60-х и оставались приверженцами «всего натурального», сражаясь с такими социальными стереотипами, как удаление волос, – наверное, потому что они мешали ностальгировать по кустистым бровям Джона Леннона. Между тем моя мама, как я уже говорила, ни разу в жизни не удаляла волосы на теле.

А папа мой говорил, что ему это очень по нраву. «Обожаю свою волосатую зверушку», – говорил он.

Помимо культивирования стереотипов о бритье, папа часто говорил, что ему не нравится, когда женщины красятся и пользуются парфюмом (вплоть до дезодоранта). В целом мы были волосопозитивным домом, где на практике реализовалась доктрина «как родился, так и пригодился». Но я, вместо того чтобы свободно оставаться самой собой, как-то некомфортно чувствовала себя в этой волосяной рубахе. Снова пора вспомнить о «Белом мускусе». Папе даже небольшое количество «Белого мускуса» было противно, а кто же не любит «Белый мускус»?

Очевидно, все мои близкие собрались и втайне от меня подписали пакт против любых способов улучшения и изменения тела.

Однажды я накрасила губы помадой, на что мой старший брат спросил: «Зачем тебе это?» В его вопросе так сквозило порицание, будто он застал меня за употреблением героина. Я возразила, что его-то подружка бреется, пользуется румянами, консилером, помадой, тенями для век, тушью и источает какой-то малиновый запах, который я, кажется, встречала в The Body Shop. Он ответил, что ему она нравится не поэтому. Но в тринадцать лет я уже могла сложить два плюс два: ему нравились девочки, которые прихорашивались. Значит, мальчикам нравятся девочки, которые прихорашиваются. И все же было стыдно, что я на глазах у своих близких решила изменить цвет губ, хотя они смеются над косметикой.

Когда брат пошел делать уроки, я посмотрела в зеркало и стерла помаду. Не хотелось выделяться.

Но удаление волос на теле – это не улучшение внешнего вида. На тот момент я еще не понимала, как должна выглядеть женская нога, и мальчиков привлекать мне не хотелось. Мне было тринадцать, мальчики казались недосягаемыми, как тропические рыбки в аквариуме. Мне нравились жесткие плавники и яркие цвета проплывающих мимо рыбок, но выдувать вместе пузырьки воздуха нам не грозило. Они даже не замечали мой нос, прижатый к стеклу аквариума.

Нет, удалить волосы нужно было из соображений выживания на школьной площадке. Иначе меня могли изгнать за самый дальний обеденный стол. Я содрогалась от мысли, что меня могут снова назвать «гадкой». В это время предподросткового поворота Эйприл взяла на себя функцию лакмусовой бумажки: самопровозглашенный контролер качества на площадке средней школы Сан-Маркос. Она рявкала на любую девочку, которая не соблюдала границ разделения по гендерному признаку.

И это значило: никаких волос на ногах, леди.

Пока не кончились уроки, мне казалось, что сорок миллионов снайперов пристально следят за моими ногами. Даже случайный поворот зрачка в моем направлении привлекал мое внимание. Страшный позор, как будто ходишь с туалетной бумагой, прилипшей к ботинку. Даже хуже. Ведь волосы с ног не стряхнуть. Я пробовала, я знаю.

Наконец, оказавшись дома, я заперла дверь в свою комнату и вытащила машинку для катышков. Включила ее. Она зажужжала. Я опустила ее к своей икре, испытывая одинаковый стыд от того, что у меня растут волосы, и от того, что я хочу их сбрить. Я поморщилась, ожидая жуткой боли, когда машинка коснется кожи. Но было лишь щекотно, так как машинка явно не подходила для стоящей перед ней задачи.

Волосы не катышки. Нужен план Б.

Я не могла украсть у мамы бритву, как это делали мои подружки, потому что у моей мамы не было бритвы. И хотя папа пользовался одноразовыми синими бритвами Bic для щек, реклама ясно давала понять, что брить ноги можно только розовым предметом.

После недели в длинных штанах я наконец осмелилась спросить маму про бритье.

«Ты уверена, что хочешь это сделать?»

Покинуть мамины ряды. Стать предателем. Лишить маму волосатого союзника. Вот так единственная дочь, плоть от плоти, сбивается с верного пути.

Но. Я. Не. Могла. Иначе.

Я кивнула.

Мама купила мне одноразовую розовую бритву и крем для бритья и проводила в родительскую ванную комнату. Она вручила мне оборудование и уселась поверх унитаза в ожидании. Я поставила ногу на край ванны.

«А дальше что?» – спросила я.

«Я не знаю, – ответила мама. – Наверное, надо провести бритвой вверх по ноге».

«Думаешь, это все?»

«Попробуй», – сказала мама.

Она понятия не имела, как нужно бриться.

«Вот так?» – спросила я, двигая лезвием вверх.

Бритва оставила за собой гладкую дорожку. Смотри, мам, – волос нет!

Теперь можно было вернуться на школьную площадку и показать Эйприл мои блестящие, гламурные новые ноги.

К десятому классу я наконец стала входить в колею. К моему превеликому удовольствию, у меня выросли волосы на лобке. Я смотрела на них в ванной и думала: вот плоды моего тела! Оставалась в волосатом раю я целых два безмятежных года. Если бы я знала, что это будут единственные два года относительного спокойствия в моей жизни, я бы как следует ими насладилась. Может, сняла бы про них документальный фильм. Я была на высоте, ходила на свидания с первыми бойфрендами. Узнала, что у мальчиков лобковые волосы выглядят так же, как у девочек.

Я уже говорила, что у меня были волосы на лобке? У меня были волосы на лобке! У всех были лобковые волосы!

И вдруг – к концу двенадцатого, выпускного класса в школе – кератин и протеин преступно сговорились совершить марш-бросок наружу через множество крошечных дырочек у меня под кожей. И не только там, где не видно, а прямо над верхней губой!

Я до этого замечала волоски над верхней губой, но игнорировала их – ничтожные, светлые, тоненькие. Но тут они стали длиннее, темнее. При правильном освещении в спальне я узнавала в зеркале Тома Селлека[2 - Усатый американский актер.].

Какого, мать его, гребаного черта у меня вдруг выросли усы?

Усы бывают только у мужчин. Я не мужчина. Или как?

Я вспомнила, что у мамы есть такая небольшая бирюзовая коробочка с белыми буквами: осветлитель для волос Jolen. Когда я была маленькой, я часто видела, как она с ней колдует. Она смешивала какой-то порошок с кремом. Вяжущее вещество, которое жгло ноздри при вдохе, пузырилось и пенилось. Мама размазывала похожую на йогурт субстанцию над верхней губой, ждала минут десять, а потом смывала. После осветлителя волосы становились совершенно незаметными.

Тогда я не замечала очевидного маминого двуличия. Если она такая либеральная, вся такая «натуральная», зачем ей осветлять волосы над верхней губой?

Задать этот вопрос маме я смогла только через время.

Тогда же я просто достала бирюзовую коробочку из ее шкафчика. Я решила, что о моих усах узнают только самые близкие подруги, Шеннон и Наташа. Одна была белокожей блондинкой, а другая камбоджийкой, и у обеих на теле почти ничего не росло (последняя настолько безволоса, что на депиляции с нее стесняются брать полную стоимость процедуры. Теперь я думаю, что мне стоило бы дружить с парой волосатых итальянских девчонок).

Шеннон и Наташа взялись за осветление вместе со мной. С толстыми белыми полосами над верхними губами мы выглядели как девочки из рекламы молочных продуктов. Это стало нашим ритуалом. Пока осветлитель действовал – сперва щекотал, а потом начинал щипать, – мы выключили весь свет, чтобы мои светящиеся в темноте наклейки в форме жуков загорелись зеленоватым фосфором, сели в круг и подпевали громко группе The Cranberries:

Ин ё хэд, ин ё хэд