Когда зацветет терновник

Когда зацветет терновник
Мара Вересень

Мы – тинт, бабочки-однодневки, так они нас называют. Мы рождаемся, живем, стареем, умираем, а они – просто есть. Наши миры рядом, но порознь, и не пересекутся, если они сами этого не захотят. Или если мы не нарушим Уложений. Они – долгоживущие, элфие. Но эта история не совсем о них. Эта история о любви, которой не должно было случиться.

Мара Вересень

Когда зацветет терновник

Начало / Калм

[1 - Калм – отправная точка, начало.]

…но не начало всего

Сначала вздрогнула земля. Впряженная в телегу мышастая лошадь пригнула уши и замерла. Лорка, убаюканная мерным покачиванием, сонно моргнула и с изумлением уставилась на двух Стражей, пронесшихся мимо по самой кромке обрыва вперед, туда, где вдруг раздались крики и грохот скатывающихся камней. Возница, худой остроносый парень, не весковый, прибылой из Земель, привстал, чтоб посмотреть, что впереди. Что-то коротко вжикнуло и тюкнулось, глухо и увесисто, как кошка спрыгнула, а худой булькнул горлом и завалился назад, угодив белесой неровно стриженой макушкой прямиком на Лоркины коленки. В уголке глаза торчала тонкая темная стрела с серыми перьями. Еще одна вонзилась над ключицей, наискось проткнув шею под кадыком. Изо рта, по щеке, прямо на подол стекала темная густая живица.

Сначала было тихо, а потом девки заголосили разом. Мышастая поддала копытами и рванулась, левая оглобля хрустнула, лопнули натянувшиеся постромки. Правая оглобля осталась целой и, когда дурная скотина, не разбирая дороги, ломанулась прочь, телегу развернуло и едва не опрокинуло на бок. Ор усилился. Лорке тоже очень хотелось. От рывка, ее швырнуло на дно, мертвый возница навалился на нее, придавив ноги и живот. Привязанные к кузову телеги руки тянуло, рядом возились чьи-то ноги в кожаных чунях, и было до одури страшно, потому что она ничего не видела из-вытянутых немеющих рук. Только кусочек блеклого от жары неба. И слышала, как кричали, как грохотало… Снова дрогнуло под телегой, что-то часто застучало. Кузов над Лоркиной головой оброс стрелами, одна воткнулась в грудь лежащего на ней покойника.

Она не выдержала. Взвизгнув, дернулась, стягивающий руки плотный кожаный ремень вдруг подался и лопнул, видно, стрелой перебило, и Лорка, ужом вывернувшись из-под мертвеца, кинулась было к краю кузова. Телега взбрыкнула задом, как давешняя лошадь, Лорка взмахнула руками и с визгом покатилась по пыли прямо к обрыву. Заскребла пальцами по камням, цепляясь за редкие купины травы, трещины, камни, за все, что попадалось, наконец, ухватилась за торчащий корень и застыла. На зубах скрипел песок, под коленками было пусто. Лоркины ноги висели над обрывом, под подол задувало.

– Единый Боже, по небу хожен, во миру славен, во гневе ярен, – бормотала Лорка, по пяди вытаскивая себя на дорогу, что есть мочи цепляясь за корявые корни росшего над обрывом дерева.

– Отведи беды, на всякий день и на всякий час, встань с духом нашим духом своим, – продолжала она, когда коленки заскребли по камню.

– От земли к небу, от темени к свету, от сих порогов укажи дорогу до Света чертогов. Слава! – Дрожащими губами завершила, она, прижавшись спиной к узловатому теплому стволу, мазнула пальцами вниз по переносице, кладя «рукоять», а от подбородка слева направо полукругом над грудью «острие» – серп Единого, завершение молитвы.

Руки с ободранными в кровь ладонями и обломанными ногтями дрожали. Лорка подобрала коленки и сжалась в комок. Лошадь, та самая, серая, лежала на дороге и коротко с хрипом дышала, обломок оглобли впился ей в брюхо. Телеги не было. Валялись камни, от обрыва к дороге раззявился пролом, в расщелине, на самом краю, зацепившись колесом, висела ось.

А вокруг продолжали кричать, и кто-то куда-то бежал, спотыкался и падал. Сыпались с нависающего над дорогой утеса камни. Ржали кони. Дальше по дороге рубились. И звуки эти, злые и острые, как осиные жала, были все ближе, пока почти над самой Лоркиной макушкой не пронесся седой хвост стражьей лошади, а потом она увидела круп другой, черной, и вжалась лицом в колени. Забормотала обережную молитву, сбилась.

Подняла глаза. Ратники, Среброликий Страж и его смуглый темноволосый противник, сшиблись почти грудь в грудь. Мечи, узкий и чуть изогнутый, и прямой и темный, сцепились крестовинами. Воин, что сидел на вороной лошади, дернул плечом, мотнулась длинная черная коса, из рукава куртки рыбкой выскользнул кинжал, и тотчас оказался в боку Среброликого. Страж пошатнулся, мечи расцепились, прямой пошел на замах…

Снова дрогнула земля, и сверху посыпалось. Черная лошадь оступилась, попала задними копытами в расщелину и завалилась, увлекая всадника за собой в пропасть. Светлая стражева присела и попятилась. Свалившийся с утеса камень саданул ее по крупу, она скакнула вперед, раненый Страж не удержался, вывалился из седла прямо перед Лоркой, приложившись оземь тем самым боком, в котором между пластинами лат кинжал торчал.

– О, а?ста ин ха?шши[2 - А?ста ин ха?шши – ругательство.]! – сквозь зубы прошипел Среброликий, когда из-под пластин плеснуло красным, хотя, какой он Среброликий, маска валялась на дороге вместе со шлемом, гладкие, как шелк, светлые волосы из растрепавшейся косы упали на лицо. Ровное и чистое, словно пыль к нему не липла.

Страж приподнялся, прижимая локоть к раненому боку, и увидел вжавшуюся в дерево Лорку. Нечеловеческие, прозрачно-синие, как вода в ручье в конце сеченя[3 - Сечень – февраль.], чуть приподнятые к вискам глаза, глядящие сквозь лежащие на лице пряди, брезгливо прищурились, будто смотрел он не на девку, а на склизня.

– Тинт, – сказал, как плюнул. – Сетене? те мие?[4 - Сетене?те мие? – иди за мной; сетене? – идти (се?ти – шаг), те – за, мие – мой, моя, мое, мое; здесь мной.]. – Уголком рта дернул и повторил по-людски. – За мной иди.

Встал, пошатываясь, и рукой дернул, поднимайся, мол, и пошли, глупая девка. Лорка приподнялась, ноги не держали, и она цеплялась пальцами за морщинистую кору. Что-то кракнуло, по земле перед ногами стоящего спиной к обрыву Стража зазмеилась трещина, он рванулся, но отколовшийся камень вывернулся и резко просел вниз. Ноги ухнули в пролом. Воин, падая, бросил тело вперед и вверх, шкрябнул когтистыми навершиями латной перчатки по камням и исчез.

Лорка плюхнулась на живот и, крепко держась за дерево, выглянула над обрывом. Внизу бурлила река, так яро, что водяная пыль долетала до лица. Страж висел, уцепившись за корень, и в глазах его не было ни страха, ни отчаяния, только удивление. Он подтянулся, попытался упереться ногами в стену обрыва, но камни сыпались, а ему, никак не удавалось ухватиться за корень так, чтоб поднять себя повыше. Сухое дерево трещало, и было ясно, что не будь не Среброликом его лат, все бы вышло, но латы были, и неумолимо тянули его вниз. Тогда Лорка, по-паучьи, обеими ногами и рукой, вцепилась в бугры корней, и, свесившись над пропастью, потянулась к Стражу.

Тот думал недолго. Цапнув когтистой перчаткой корень, Среброликий выбросил навстречу лоркиной свою вторую руку, голую, с длинными белыми пальцами, и этими пальцами обхватил девичье запястье, а Лорка, как смогла, вцепилась в ответ. У нее едва пуп не треснул, когда он едва не всем своим весом на руке повис. Но тут не выдержал корень. Лорка только успела увидеть, как расширились глаза Стража, и кувыркнулась с обрыва вслед за ним. Она никогда не думала, что падать в воду будет так больно.

Часть 1. Гости / Фат?хантен?а

[5 - Фат’хантен’а – гость (фатае – новый, неизвестный, хантен – дословно принятый родом, ‘а – множественное число)]

Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение.[6 - Здесь и далее эпиграф из книги протопопа Сильвестра «Домострой».]

Уложения Хранителей.

Глава 1

Беда пришла, откуда не ждали.

Раным-рано, едва показалось солнце, а рассветная туманная мокрядь лениво отползала за Дальний овраг, вкруг вески встали конные оружные стражи. Стояли молча. Страшно. Не всхрапывали серые статные кони, не бряцала броня на Среброликих, только едва видимый по утренней прохладе след дыхания отличал незваных от морока.

* * *

Скотина в хлеву просилась уже с пол-лучины. Лорка глядела во двор, прикусив губу, и поглядывала на отца. Тот сидел на лавке прямой, как палка, посерев лицом. Дверь из кухни в сенцы была открыта настежь, а у двери во двор, в луже поросячьей болтушки, валялось на боку ведро. Лорка потерла ноющую руку. Тайком, под передником, и думала, что теперь вот пол мыть, а отец не со зла. Со страху.

– Не ходи пока. Тут сиди. Малого не пускай.

– А…

– Не ходи. – Тяжело встал и вышел, словно по пуду на каждой ноге нес.

Так тихо (голосящая скотина не в счет) в веске бывало только на тризну. Всем ведомо, что встречать жизнь положено во весь голос, а провожать – молча. С теми, кто ушел, только сердцем говорить – иных слов они не слышат. Только тишина эта была другой. Лорка поняла, едва закрылась за отцом дверь, пустив снаружи сырое утро. То была не тишина – страх, как тот, что смотрел из отцовских глаз, с его застывшего вмиг лица. И мнилось: так сейчас в каждой хате.

– Лорка… – позвал с печи братик, – мне во двор…

– Батюшка не велел выходить.

– Так во двор же… – Томаш поерзал и стал по-тихому сползать на полати смешно шевеля пальцами босых грязноватых ног; опять проказил в тазу с водой и не вымылся, как положено.

– Ведро в углу, коли неймется, – бросила Лорка и шмыгнула в комнату – там окна на улицу глядят.

Не успела приглядеться, как позади зашуршало.

– Ну? И чего там?

– А ничего! – И когда только подкрасться успел.

– А давай на торжок? – чернявая головенка подлезла под руку. – Небось, там и собрались. – Томаш едва на месте не скакал. Глаза его, большие и круглые, темные, как две вишни, кажется, стали еще круглее, а брови забрались чуть не на середину лба.

– А скотину кто кормить?.. – неуверенно начала девушка, ее желание узнать, что происходит, было никак не меньше братниного, только Томашу семь, а ей почти восемнадцать…

– А мы быстренько, – зачем-то звучно зашептал братик. – Задами прошмыгнем. Я там, в плетне, лаз знаю. Бурьян – во! – Руки махнули над макушкой. – За хлевом стежка, собаки натоптали к свальнику торжковому, ну, где калина, там еще, как снег сошел, лису дохлую нашли, думали, бешеная… Идем, а?

– Вот же балабол! – это уже в спину, потому как Томаш тот час припустил к двери, а Лорка – за ним. Глаз, да глаз, за этим пострелом нужен, верно же?

Томаш стремглав промчался по двору и, обогнув огород, скрылся за хлевом. Когда Лорка нагнала брата, тот уже приплясывал по ту сторону плетня. Девушка пролезла следом, а выпрямившись, застыла – шагах в двадцати, на дороге, за которой начиналось поле, неподвижно стояла серая, как туман, лошадь, высокая и тонконогая. Восседающий на ней всадник тоже был недвижим. Стальной нагрудник и наручи, украшенные узором вьющихся шипастых лоз, блестели от росы. Из-за плеча выглядывала крестовина меча. Из-под шлема, похожего на хохлатую птичью голову, только без клюва, струилась, стекала, лилась замысловатого плетения коса цвета бледного золота. Лицо всадника скрывала серебряная маска.

– Лорка, – Томаш дергал сестру за рукав, – иде-о-о-м… О!

Девушка вспомнила про брата, когда тот повис на руке всем телом, пригибая ее к земле.