Уличный классик, или Записки на коленке. Нон-фикшен 88%

Неизвестно откуда вынырнул молодой человек смугловатой внешности, на фоне темнокожих людей казавшийся настоящей белоснежкой. Он оказался работником лагеря, бывшим, как говорили тут, азулянтом, прибывшим в Германию из Ливана и, получившим статус беженца. Заговорив на ломаном немецком, вернее, на одном из его говоров, популярном в эмигрантской среде, в силу его, видимо, смягченных шипящих звуков, меняющих «хохдойчевское» «ихь» на более душевное и миролюбивое «ишь» (принятое в употреблении в Нижней и Верхней Саксонии), – араб постучался в одну из дверей и, не дождавшись ответа, открыл её.

– Тут живет твой земляк, из… Казакистана… Его зовут Джонни.

«Мой земляк Джонни из Казакистана», – произнёс Артур про себя и усмехнулся.

– Он, наверное, сейчас у других земляков, – сказал араб, показывая ему его койку.

– Тоже из Казакистана? – кладя на пол сумки с вещами, спросил он.

– Нет, из Молдавии. Ки-ша-нев… Знаешь такой город?

– Да, конечно.

По всей видимости, он все про всех тут знал и ему не составляло труда вычислить, где сейчас находился и чем занимался Джонн и прочие «его земляки».

– Они, ну, твои земляки, говорят: Советский Союз распалься в Москве, а тут в Германия он объединилься.

Чрезвычайно довольный своей шуткой, араб улыбнулся, обнажая свои белые зубы, далекие, правда, от той белизны, которой африканцы освещали мрачные коридоры немецких бараков.

Вскоре он ушел. Наступило молчание. Лишь гул многих голосов, тягучим пением доносившийся из коридора, напоминал ему о том, что он не в санатории Ессентуков или Кисловодска и не в московской гостинице, а в самом настоящем лагере, забитом до отказа беженцами из третьих, четвёртых, а то и пятых стран, если таковые, вообще, значатся в мировой табели о рангах. Сейчас, когда его первоначальный порыв был сбит знакомством с немецкой «азулянтской» системой (термин «азулянтский» не вполне литературный, но вполне обиходный, и мы его будем употреблять в дальнейшем, как некое кодовое слово в этой среде), он пытался понять, зачем он тут. Почему, вместо литературной кафедры Хайдельбергского университета или спортивного зала клуба «Универс», или хотя бы комфортабельного отеля на берегу хрустальных озёр Скандинавии, он находится в этом странном учреждении, где прежде (как он узнал уже позже), располагалась лечебница для душевнобольных. «Лечебница для душевнобольных! Ах, вот почему тут водились павлины и утки в прудах – реликт славного прошлого, – сделал открытие он впоследствии.

Сначала был пункт сдачи на плавучем судне в центре большого немецкого города К., откуда людей распределяли по всей Западной Германии, и где ему в очередной раз раскрылась звериная природа человека. Теперь психолечебница, а следом, наверняка, какие-нибудь, брошенные американскими солдатами казармы… Ну, по крайней мере, так должно было быть по закону жанра, так, в общем-то, и произошло.

Во всей этой истории нам важно не само пребывание нашего героя в лагерях временного содержания (где люди задерживались по году, а то и по два, ожидая решения (чуть не вышло – «суда») по их делу), а кривая геометрия его пути, с признаками иррациональной парадигмы. Ведь подобный путь – не дистанция жизни среднестатистического офисного работника, не туристический маршрут, пусть, и в самых экзотических его видах, не карьерная поступь чиновника, осваивающего с пользой для государства, его же государства средства, – это тот путь, который вряд ли нормальный человек пожелает своим детям, но который всегда будет втайне мечтать пройти сам, потому что, чтобы понять жизнь, понять людей надо спуститься в один из подобных кругов ада (здесь мы употребляем символическое, а не метафизическое значение этого слова), преодолеть его и столкнуться с различными испытаниями, которые тебе приготовила судьба.

Возвращаясь в мыслях к кораблю, он вспоминал эпизод, когда в его, с позволения сказать, каюте несколько ночей подряд прятался один страшно запуганный эфиоп-христианин. Прятался от таких же, как и он беженцев, не то албанцев, не то курдов. Напуганный до смерти, он с криками влетал к нему в каюту и садился на стул напротив его (если следовать и дальше флотской терминологии) шконки. Не понимая ни слова, ни на немецком, ни на другом знакомом ему языке, худющий, как бамбуковая трость эфиоп, выпячивал на него свои огромные пустые глаза и продолжал кричать, но теперь уже совершенно беззвучно, от чего, как это ни странно, просыпался лежавший на втором ярусе соседней койки босниец Исмет. В очередной раз, заметив, дрожащего на табурете незваного гостя, босниец обрушивался на него с ругательствами, какие только знал, пытаясь напугать его ещё больше. Не, думаю, что мой сосед был жестоким человеком, наверное, ему так было легче подавить в себе чувство жалости и оградить себя, тем самым, от нежелательных разбирательств с гонителями несчастного эфиопа. В этот момент он вспомнил Алешу из садика, которого он изо дня в день вынужден был защищать от агрессивных детсадовских мальчиков. Он не очень любил это чувство жалости в себе, но оно было сильней него. Поэтому он и давал сейчас прибежище этому загнанному в угол эфиопу, куда после короткой стычки с нашим героем, его яростные преследователи не смели входить. Хотя босниец и утверждал, что эфиоп разыгрывает из себя жертву, чтобы получить более хорошее место по распределению, его это не волновало, он видел ситуацию такой, какой он её видел здесь и сейчас. Вообще, судно, особенно по ночам, напоминало ему корабль-призрак, севший на мель где-то у берегов Рейна, а его обитатели, на потерявшихся во времени каторжников, перевозимых с острова на остров.

Новый лагерь, хоть и располагался на твердой суше, но, по сути, ничем не отличался от предыдущего, да, вероятно, и от всех остальных. Везде царило одно и то же равнодушие и плохо скрываемое презрение администрации к незваным (хотя, если смотреть с позиции концепции мультикультурализма, локомотивом, которого являлась на тот момент Германия, то очень даже желанным) гостям. К тому же все эти программы по приёму беженцев финансировались такими организациями, как ООН, Красный Крест, что-то выделялось по линии бюджетов самих государств, добровольно изъявивших желание принимать на своей территории «несчастных беженцев». Если раньше, во времена Третьего Рейха, Германия силой ввозила жителей оккупированных стран в свои города, принуждала их работать на немецкую экономику, то ныне жители, так называемых третьих стран сами готовы были сдаваться в плен, лишь бы получить пособие или какую-нибудь низкооплачиваемую работу. Но нынешние поколения немцев куда благородней своих предшественников, и условия содержания пленных, то есть, прошу прощения, беженцев, сейчас уже намного лучше, чем в арбайт-лагерях прошлого, и пайка посвежей, и посытней, и работать не заставляют, а чаще просто-таки запрещают. Одним словом, права на работу ни у кого из них нет, если не считать добровольного лагерного труда за один-два евро в час, зато есть право на безделье и тотальное ничегонеделанье. Видимо, комплекс и коллективная вина современных немцев достигли такой величины, что они решили запретить, пребывающим на азуле иностранцам, работать, чтобы не дай Бог не походить в этом на антитолерантных последователей Третьего Рейха. Однако, на самом деле, причина намного прозаичней; работать в Германии имеют право только немцы, американцы, жители ЕС или турки (у них своя история), ну и те, кто, наконец, вырвался из азулянтского замкнутого круга и получил вожделенные документы, дающие право на кое-какую подработку или получение вакансии самого низкого звена. Остальным априори не дано права пользоваться благами развитой цивилизации, дабы сохранялась разница между высшими и низшими слоями населения. Одни называли это социальным фашизмом, другие кастовым делением, третьи, успевшие получить льготы и паспорта от государственных структур, оправдывали такую политику, называя её методом самообороны.

Так думали те, кто еще не отвык думать и размышлять над собственным положением, месяцами, а то и годами, сидя в стенах лагерей. Следует заметить, что в каждом из таких лагерей для беженцев, действовал свой особый режим, в некоторых из них даже была проведена колючая поволока, пропускные пункты, охраняемые полицией и частной охраной. Сказать, что у обитателей этих «полу-пенитенциарных» учреждений не было никакой свободы нельзя, им разрешалось выходить, гулять по городу и предместьям, отовариваться хоть в бутиках, хоть где (на самом деле не совсем так, администрация лагерей пристально следила на что живут их подопечные, так как воровство в этой среде процветало и считалось чуть ли не достойным занятием), а если не было денег (а их всегда у честного азулянта было мало), то по лагерным купонам в специальных гуманитарных магазинах. Можно даже было съездить в соседний город или в ближайший лагерь к друзьям, если, конечно, расстояние не превышало сорока километров; дальше действовал закон ланд-крайза (ограниченной территории), за нарушение которого был предусмотрен штраф, а при последующих нарушениях, более суровые виды наказания, такие, как тюрьма и отказ от рассмотрения дела, что означало неминуемую депортацию. Но при всей строгости немецких законов в отношении к беженцам, люди жили, встречались, обживались небольшим скарбом, добытым на всевозможных шротах (свалках), женились и рожали детей.

На этом празднике жизни он был чужим. Он не мог приспособиться к порядку, при котором человек, живя в условиях ограниченных возможностей, превращался в искателя лучшей жизни, которая заключалась в обыкновенном вещизме многих тех, кто прибыл сюда из стран бывшего Союза. На их фоне даже африканцы выглядели бессребрениками и менее потребителями, чем кто-либо. Однажды один из сыновей мамы-Африки в телефонном разговоре со своим отцом, отвечая на вопрос, почему, все его товарищи шлют домой деньги, а он не может прислать ни доллара, признавался:

– Да, они тут наркотиками торгуют! Вот, откуда у них деньги! А я-то не торгую! – в сердцах отвечал сын, рассчитывая на то, что отец с одобрением воспримет столь веский аргумент.

К своему удивлению в ответ он услышал:

– А ты, дурак, почему не торгуешь? Торгуй и ты, тогда будут деньги!

Воровство в магазинах и прочие виды незаконного азулянтского предпринимательства абсолютно не прельщали его. В его голове жила одна мысль – реализовать свои способности и найти ту, которая оценит его по достоинству. Может быть, в этом было немало эгоизма, мыслей о самом себе, но по-другому он не мыслил…

Он был человеком спокойного склада характера, несмотря на его увлечения спортом и, порой, грубый нрав, проявлявшийся в различных ситуациях, где, как ему казалось, ущемлялась справедливость. Это чувство справедливости часто довлело над ним, но в стремлении к ней не было ничего от абстрактного протеста, какой движет людьми бузотёрского склада, наоборот, по пустякам и вопреки здравому смыслу, он старался не пылить и сохранять уважение к окружающим. Излишнее самомнение, дерзость и высокомерие в ком-либо, пробуждали в нем врага к носителю этих качеств. Несмотря на опасения, что из небольшой ссоры может вырасти большая (по меркам двух и более человек) война, он всё же шёл на конфликт, на прямое столкновение с обидчиком, когда другого выхода уже не оставалось. По этой причине, вступаясь за кого-то из знакомых, он нередко сам попадал в сложные ситуации.

Первый его день в лагере прошел без происшествий. Он познакомился с земляком Джонни, который был вовсе не из «Казакистана», как утверждал араб ливанского происхождения, а из России, из Оренбургской области. И звали его Иваном.

– А может, он имел в виду, оренбургских казаков? – спросил он уже после у Джонни, чем вызвал его безудержный смех.

Успокоившись, он ответил:

– Наверняка, он что-то спутал с Казахстаном, скорее всего я упоминал, что живу на границе с этой республикой. Но зачёт, мне нравится «Казакистан», что значит, казацкий стан!

После они еще часто встречали араба, который, лишь только, завидев их, восклицал:

– Эй, Совьет Юнион, привьет! Как дыля?

– Интересно, этот араб, произнес такую фразу, – вспомнил он по случаю, – «Советский Союз распался в Москве, а тут в Германии он объединился».

– В какой-то степени, это так, – равнодушно отвечал Джонни.

Я так и звал его Джонни, хотя это было его вымышленное имя, вернее иноязычная форма одного и того же имени.

«Иван остался там, сюда приехал Джонни и то, чтобы заработать бате на лечение», – рассказывал он, будучи подвыпившим. Оказалось, что Иван с самого начала сдавался, как немец из Казахстана, но на интервью его вычислили и вернули в лоно родной нации, отказав в статусе беженца.

– А я думаю, что и создание Союза, и его разрушение отчасти произошло тут в Германии, – продолжал он свою мысль.

– Ну, да, если учесть, кто приложил руку к революции семнадцатого года, и после каких событий стал разрушаться Советский Союз, – заключал Джонни-Иван.

Они сдружились. Джонни познакомил его со всеми, с кем сам общался в лагере. Среди его знакомых были все, и курды, и афганцы, и негры (как он их совершено без задних мыслей называл), и албанцы, и все те, кого наш знакомец араб лаконично и ёмко именовал «Совьет Юнион». Джонни научил его, как подготовить пальцы к снятию отпечатков (обязательной процедуре для каждого вновь прибывшего в лагерь). Нагрев на печке стальные гвозди, он дал ему поддержать их в руках, чтобы изменилась структура отпечатка на пальцах. Переусердствовав, он три дня лечил, вздувшиеся от волдырей пальцы обеих рук. К тому же результат был отрицательным. Заподозрив «афёру», работники дактилоскопического отдела, назначили пересдачу. Но он уже привык к подобным фиаско и не собирался во второй раз испытывать судьбу. Он уже обдумывал дальнейший свой маршрут и план действий, готовясь к очередному снятию якоря. За это время, однако, произошло немало интересных событий, отпечатавшихся в его памяти надолго.

Один из них, который мы вкратце опишем, положительным никак не назовешь, но, значит, была в нём какая-то надобность, раз это событие произошло. И всё же произошло оно совершенно случайно…

Спокойной жизнь лагеря и его обитателей назвать было нельзя, тут то и дело происходили, какие-то ссоры, конфликты, потасовки. Почва для этого была самая, что ни на есть благоприятная. Сплоченные этнические группки, разрозненные полукриминальные стайки, или, как в случае с африканцами, целые (утрирую) племена, просто «клубы по интересам», «семейные дружины» и прочие мелкие лагерные кланы не всегда уживались между собой, нет-нет, да возникали конфликты, перерастая подчас в локальные побоища. При этом охрана лагеря действовала вяло, а полиция приезжала в самом финале, как Красная Армия в советских фильмах, когда исход битвы был уже предрешён.

Угостившись на радостях пакетным вином, что продавал из-под полы своего шкафа иссиня-чёрный негр, имя которого, наверняка, уже не помнит никто из его прошлых клиентов, компания из трёх человек, включая его, Джонни и афганца Фарика свернула по пути в отсек, где жили чёрные братья из дружественного «советскому лагерю» «племени». Добавив в гостях ещё немного «газу», он решил себе пройтись. В этот момент невдалеке от «союзного лагеря» им была замечена небольшая группа «диверсантов» неопределённой принадлежности. Сразу вспомнились годы учений в армии. Он окрикнул их, невольно стиснув кулаки. Завязалась потасовка. Дальше события развивались так: он изо всех кулаками и ногами колотил дверь в комнату, где спрятались неприятели, и орал непонятно каким, но очень страшным матом. С головы его текла кровь, руки были разбиты. Оттащить его от несчастной двери было нереально, угрозы полицией и уговоры не действовали, это был тот случай, когда его заклинило, заклинило всерьёз.

Выносили его всем «дружественным лагерем», таща за руки, за ноги, за одежду, лишь бы он не натворил на поле боя непоправимых дел. Это действо напоминало – отступление союзных войск от стен заминированной батареи; отступали вплоть до первого этажа, угодив, в конце концов, в засаду из десятка полицейских с собакой. Здесь союзники из дружественного африканского племени встали стеной перед, пробиравшимися к разбуянившемуся к нему полицейскими. Угрожающе топая ногами, они изрыгали страшные ругательства, повергая в бешенство немецкого пса и его более спокойных коллег по цеху в красивой зелёной форме. Наконец, представителям власти удалось прорваться сквозь оборонительный редут и окружить его плотным кольцом. Не желая сдаваться без боя, он принялся сопротивляться

– Шайзе[6 - Труднопереводимый немецкий «фольклор».]! – орал он диким голосом.

Полицейские пытались надеть на его руки пластиковые наручники, но это оказалось весьма непростой задачей; он бился не на жизнь, а на смерть. Вероятно, читатель думает, что автор преувеличивает? Нисколько! Разозлившись от собственного бессилия и невозможности выйти из окружения, он принялся крушить стены, сначала кулаками, затем головой.

Наконец, ему не осталось другого выбора, как внять голосу разуму и подчиниться требованиям полицаев. Ночь он ночевал в камере в городском полицейском участке. Похмелье, хоть и оказалось суровым, но он выстоял и, вернувшись в лагерь, созвал «совет старейшин». Вопрос стоял ребром: война или извинения! В итоге «старейшинам» удалось примерить враждующие стороны, его обидчика (того, кто ударил его стеклом по голове), привели только после того, как получили гарантии, что его не тронут. Итак, мир между народами был восстановлен. Сразу после этого происшествия он попал на какой-то национальный праздник бывших противников, где ему открылась удивительно простая истина: не бывает плохих людей, бывают плохие дни…

Один из таких дней в его жизни оказался позади. Впереди ждали новые дни, и совсем не обязательно они сулили быть плохими…

…

Сидя в тюремной камере, куда он угодил за нелегальный переход границы внутри Евросоюза, он вспоминал один эпизод, случившийся несколькими годами раньше.

Неудавшийся штурм

Его встреча с лидером молодежной неонацистской организации произошла неожиданно. В то время он проживал время в австрийском Моцартбурге. Вернее он был знаком с Мануэль Рейцелем раньше, но тогда он ничего не знал о его политических наклонностях и о его увлечении нацистскими идеями. Они были коллегами по боксёрскому клубу и проводили много времени вместе в спортзале и на соревнованиях. Им приходилось нередко спарринговать друг против друга, так как они находились в близких весовых категориях (он в полутяжёлой, а Ману в супертяжёлой), и доходило до того, что он несколько раз посылал Ману в нокдаун. Однако, несмотря на это, приятельские отношения между ними не испортились, каждый из них отдавал себе отчёт, что это всего лишь спорт.

В то время он работал секьюрити, он охранял небольшой кнап (ночной клуб) в центре города, где в основном собирались «ауслэндеры» (иностранцы), как раз из тех стран, которые вызывали особую неприязнь у нео-наци или местных «патриотов», как хотите. До него этот клуб уже однажды брали приступом, устроив там кровавую разборку. Кто это был неизвестно. Вообще, на той улице, где находился кнап, то и дело возникали беспорядки и потасовки; конфликтовали все со всеми, бурно отмечая выходные дни – Wochenende. Несмотря на то, что совсем рядом с клубной зоной находился полицейский участок, а на столбах повсюду были установлены камеры слежения, конфликты вспыхивали с неизменным постоянством.

В один из вечеров владелец клуба предупредил, что готовится атака наци на клуб. С ним был лишь хозяин заведения, турок по происхождению. Они стали готовиться к «встрече». Было заметно передвижение нескольких групп вблизи «кнапа». Его напарник по обороне указал на высокого парня в чёрной куртке с капюшоном, сказав, что он и есть лидер молодых нацистов. В тот момент парень подошёл к нему, – им оказался его одноклубник Ману Рейцель. Они поздоровались. Он заметил, что Ману был нетрезв, его взгляд выражал крайнюю степень разочарования. Он и предполагать не мог, что встретит «на дверях» своего товарища. Они долго разговаривали. Ману признался, что его группа готовила атаку на клуб, но теперь придется всё отменить.

В завершении разговора Ману признался ему: «Brueder, ich werde fuer dich kaempfen, wenn das man braucht», – смысл слов означал: «брат, я пойду в бой за тебя, если это вдруг понадобится».