Рельсы под водой

– Нет, это немец. Я точно знаю.

– Ну ладно. Пусть так.

– Ты знаешь, а мне жалко этого немца. Он ведь тоже человек. Необязательно же это какой-нибудь подлец и мучитель.

– Подлецы везде встречаются, – процедил я. – У подлецов национальности нет.

– Ну! Он же не виноват, что у них там к власти пришел Гитлер и отправил всех на войну! Обычные люди небось не хотели. Но ведь и отказаться, наверное, было нельзя: расстреляли б на месте или в лагеря. Наверняка были нормальные, подпольное сопротивление организовали. Кто-то, может, ученым был, поэтом, музыкантом… Немцы – они ведь народ образованный. Вон сколько великих писателей среди них! Братья Гримм, Гауф, Гофман… Читал сказки? А композиторы? Бах, Бетховен… У бабушки есть пластинка с органной музыкой Баха… «Токката и фуга ре минор», вот! Я даже помню! Ее исполняли в каком-то знаменитом католическом соборе, они еще костёлами называются. Красиво… А ученые великие… Эйнштейн, Рентген… Да, а ты думал, в честь кого рентген назвали? А еще был Карл Бенц – он создал первый автомобиль. У папы есть энциклопедия по истории автомобилей.

– Да знаю я! – пришлось огрызнуться. Алешка как начнет поучать!.. Интеллигент.

– А ты читал, например, Ремарка?

– Нет. Он что, про фашистов писал? Зачем мне это надо?

– Ну и зря. А так бы знал, что «по обе стороны окопов сидят совершенно одинаковые люди». Ремарк так говорил. Он писал про немецких солдат, которые еще в Первую мировую воевали, – и были среди них и хорошие, и подлецы. Как и у нас. Как и везде. И про русских писал. И заметь, хорошее писал. Не лицемерил, если свои же немцы поступали с ними подло. Например, там был момент, как расстреливали пленных бойцов. По приказу. А среди них женщина была, тоже служила. Нормальные немцы ее жалели, пытались помочь хоть как-то. А один… Подлец, в общем. Сам вызвался расстреливать.

– Не хочу я такое читать!

– Ну вот и зря. Зря! «На Западном фронте без перемен» или «Возвращение»… А еще он про любовь писал знаешь как! Плохой немец так не напишет! У меня мама даже плакала над одной его книгой. Там решили пожениться двое, а для этого нужно было доказать свою родословную – чтоб была чистокровная немецкая. Как у собак, для выведения породы. Иначе не разрешали. Если порода была не «чистокровной», могли и в лагеря отправить. Так что там нормальные, хорошие люди страдали не меньше наших. Может, и больше. Потому что наши хотя бы знали, что родную землю защищают. Близких. Правое дело. А немцы были вынуждены выполнять приказы этого сумасшедшего, чтобы их собственные семьи не… Извини, конечно, но представь, если бы пришли твоих дедушку и бабушку расстреливать?! Нам-то легко судить! А многие из них, может, думали: «Стерплю, но свою семью не предам. Если на одного меня будет больше – ничего ведь такого?» Вот их и набралась – целая армия! В общем, неоднозначно все это. Ты заходи, если надумаешь, дам почитать! У нас Ремарка много. Отец его постоянно покупал, хотя знаешь какой он патриот! Он в книгах хорошо разбирается. Плохих книг у нас в доме нет!

– Дашь?

– Да хоть сегодня приходи, выбирай.

– Только надо решить, что делать с этим черепом.

– Мы же не можем бросить его вот так! Оставить здесь, на пляже. Где продавцы вареной кукурузы топчутся?

* * *

Еще даже не рассвело. Ромка сквозь сон свесил ногу с кровати и тут же отдернул ее: ступня коснулась ледяной поверхности воды. Зимой ночные шторма были настолько сильными, что иногда добирались до прибрежных домов.

Когда Ромка был маленьким, он радовался этому. Было здорово представлять, будто дом превратился в затопленный корабль. И вот покоится он теперь на песке под водой, в какой-нибудь мрачной впадине, где нет ни глубоководных рыб, ни даже темных водорослей – вокруг только сероводород, который вытесняет жизнь в Чёрном море уже на восьмидесятиметровой глубине. Лишь одна комната – та, где спали Ромка и бабушка, – оказалась не затопленной доверху. Уровень воды доходил в ней по непонятным причинам только до щиколоток, как будто она стала огромным воздушным пузырем, в котором хватило бы воздуха на сто лет. Так что теперь они были обречены жить под водой, замурованные в этой каюте навеки.

Еще Ромка вспомнил, как каждый вечер перед сном бабушка давала ему конфету. Овальную карамельку с ягодным повидлом внутри. Когда ему было года три, он клал эту конфету за щеку, чтобы не потерять, и ложился спать. А утром расстраивался, обнаружив, что конфета исчезала. Куда она могла деться? И, маленький, он воображал, будто это само море приходило и забирало карамельку, как забирало какой-нибудь красивый мокрый камешек, который Ромка не успевал выхватить из прибоя.

Но нужно было вставать, будить бабушку. Ромка набрался храбрости и опустил ноги в холодную воду, в которой сводило пальцы. На поверхности ленивым айсбергом плавал палас, а рядом – плетеные циновки, веник, тапочки с пассажирами – вязаными носками – и бабушкина косынка, упавшая, видимо, со стула и похищенная морем. Торопливо, мелкими шажками, он заскользил вброд по ледяному полу, рассекая темную соленую гладь.

– Бабушка! – позвал он тихонько, добравшись до ее кровати. – Море пришло.

Бабушка будто этого и ждала. Она мгновенно подскочила и, не медля, опустила сразу обе ноги в зябкое море, разлившееся на полу.

– Бери скорее тряпки и ведро! Помогай! – скомандовала бабушка.

Это было похоже на эстафету «Кто больше наберет». Ромка заставлял себя думать так, иначе было бы ужасно скучно и холодно возиться в этой воде. Они небрежно бросали тряпки «в море», а затем выжимали их в ведро, но воды было так много, что обычных тряпок не хватало и в ход шло все – и полотенца, и одежда. Как Ромка ни старался, но бабушкино ведро наполнялось быстрее, и она раз за разом выплескивала его прямо из окна на песчаную дорогу, которая превратилась в бурую реку.

Постепенно светало. Море на полу обмелело и понемногу испарялось, обнажая мокрый, кажущийся гнилым пол.

Вдруг раздался стук в ворота, и бабушка вышла посмотреть, кто там. Это оказалась соседка. Ромка побаивался ее, потому что знал: она – цыганка. Ее звали Роза.

Однажды бабушка рассказывала, как ее собственного брата в детстве чуть не похитила настоящая цыганка. Тот играл на улице без разрешения. Когда она заметила, что брата нет дома, незнакомая женщина уже подхватила его под мышки и свернула за угол. Но бабушка успела догнать и даже отобрать его. Эта история до сих пор вызывала в Ромке трепет – вдруг и Роза однажды похитит его, когда бабули не будет дома.

Роза была необычной соседкой. Ее отец когда-то выступал в настоящем цыганском театре в Москве и научил свою дочь петь песни надрывным голосом, от которого хотелось плакать без причины. Она с детства знала много стихотворений, которые заучивала наизусть, чтобы прочесть перед зрителями, и особенно уважала таинственных и древних арабских поэтов.

Зимними вечерами она заходила в гости с испеченным пирогом, бабушка усаживала ее у печки, и тогда Роза принималась читать стихи. Иногда даже свои собственные. Но свои получались у нее гораздо хуже арабских. Все они были о несчастной любви – в общем, скукота. О чем еще пишут женщины!

Кроме сочинения стихов Роза еще и танцевала, и как раз это удавалось ей просто превосходно. Иногда, когда было подходящее настроение, она снимала с плеч черную вязаную шаль с большими кистями и выплясывала перед бабушкой, отстукивая по полу каблуками твердой подошвы тапок. Без музыки, просто так. Музыка ей была не нужна – она слышала мелодию внутри себя. Отдышавшись, Роза вешала шаль на спинку пустого стула и всегда говорила одно и то же: «Танец для женщины – всегда битва с судьбой. И партнер в этом танце – смерть». Ромка не понимал, что это значит, но ему нравились страшные тайны и что-то мрачное, что жило в ее голосе.

Были у Розы и другие странности. По воскресеньям она ходила к церкви просить милостыню. Не сказать, что у нее не было денег – она торговала на рынке шерстяными шалями, которые вязала сама, и жила богаче всех соседей. Стоять у храма было скорее развлечением, хобби. Как театральный кружок.

Там, у церкви, она негромко, но очень выразительно декламировала стихи. Некоторые люди даже специально приходили ее послушать и бросали монетки. Иногда она выхватывала своим пронизывающим ?гольным взглядом кого-то из толпы и уговаривала погадать. И тогда этот человек тоже давал ей денег. В приходе Розу не любили и прогоняли, но она все равно возвращалась. Ей было наплевать, что думает о подобных занятиях Бог. В конце концов церковнослужители так привыкли к ней, что смирились.

У Розы была дочка Рамина. Она жила без отца и тоже любила танцевать и читать стихи, подражая матери. Летними вечерами Рамина дожидалась темноты и выходила во двор в длинной разлетающейся юбке, перешитой из маминой. Она танцевала на носочках в темноте босиком, наступая на сухие листья винограда, растущего над двором и закрывающего Рамину днем от солнца, а вечером – от звезд. Она думала, никто не видит ее за густыми зарослями, окаймлявшими забор. Но Ромка часто подглядывал в щелочку со стороны улицы. Она была единственной девочкой в их переулке и, может быть, поэтому нравилась всем. И Ромке тоже.

* * *

– Шел бы ты погулять! – сурово сказала Роза. Она никогда со мной не церемонилась, хоть и была в гостях. – У нас взрослый разговор.

Я ненавидел, когда так говорили. Прямо противно! Какие у них могли быть секреты, которые считались бы слишком взрослыми для меня? Это просто унижает человеческое достоинство! К тому же только рассвело! Холодно! Шесть утра! И какая-то соседка выгоняет меня из собственного дома! Что мне делать на пустом берегу?

Я с надеждой посмотрел на бабушку. Она всегда все понимала, но на этот раз отмахнулась:

– Иди-иди. Ничего. Подыши свежим воздухом. Роза, ты что так рано? У вас тоже потоп?

Пришлось идти. Я наспех застегнул куртку, поднял воротник и надел капюшон – зимой у моря очень холодно. Ветер пронизывает насквозь, и ноль градусов ощущается почти как минус двадцать.

Когда я спустился по каменистым ступенькам к пасмурному пляжу, оказалось, что он не пустой: на берегу, сидя на корточках, что-то рассматривал мой лучший друг Алешка. Не Алёшка, а именно Алешка. Вообще-то его звали Олежка, через «о». Но это имя ему не шло: когда я узнал, что его настоящее имя Олег, то очень удивился. Не мог он быть Олегом. Родители ошиблись с именем. Раньше-то я думал, что он Алешка от имени Алеша. Есть же писатель Юрий Олеша, который придумал «Трех Толстяков». Поэтому так уж повелось, и я всегда звал его именно Алешей-Алёшей. Алешка знал это и не обижался.

Алешка собирал сердолики и агаты. Они «водились» только в этом месте. Если проехать на электричке чуть дальше за город, на юг, – там было бы больше гальки, но сердолики встречались реже и более мелкие. А затем и вовсе пропадали. На других пляжах, к западу, где начиналась курортная полоса детских лагерей и санаториев, сердоликов не было вовсе. То ли их собрали еще тогда, когда обустраивали пляжи, то ли просто не выносило течением в том районе. Второй вариант был вернее, потому что наш пляж мы обирали регулярно, и все же сердолики не кончались: шторм постоянно выбрасывал новые.

Сердолики попадались разных цветов: опалово-белые, шафрановые, зеленовато-дымчатые, кирпичные – почти всегда с причудливыми прожилками узоров. Отличить их от обычной гальки или кварца было проще простого: стоило посмотреть через такой камешек на солнце, как он просвечивался насквозь, загораясь огненной вспышкой. Это была не пустая прозрачность, как у горного хрусталя или обточенного морем осколка стекла: сердолики отличал необыкновенный медовый отсвет – переливающийся, таинственный, лунно-каменный. Такое сложно было объяснить отдыхающим: сколько мы ни рассказывали друзьям из других городов, они все равно находили не то – или кварц, или стёкла, или какую-то полупрозрачную гальку, но у нас, местных, глаз был наметан.

– Много собрал? – спросил я, подойдя к Алешке.

– Привет! Во! – Он раскрыл ладонь, на которой горела небольшая горстка драгоценных самоцветов.

– Мелкие какие-то сегодня, – придирчиво и вредно прищурился я.

– Зато красный есть! – парировал Алешка. – И смотри, с каким узором! Как глаз!

Он протянул крохотный камешек, похожий на гранатовое зерно. На его боку белело пятно с наплывами желтого и темной каплей в середине. Я взял сердолик и посмотрел сквозь него на солнце.

– Ого, редкий! – Стало немного завидно.

– Редкий! – подтвердил Алешка. – Такие всегда самые красивые, хоть и мелочь.

– Ты его береги. Никому не отдавай.