Записки на обочине. Рассказы

Катя ничего не ответила, отодвинулась к окну и стала смотреть на пробегающие мимо картины.

Пришел донецкий папа, рубаха заправлена в штаны и пуговицы все застегнуты; в руках промасленный сверток.

– Вы правда Катьке куклу дарите? – спросил он у тетки.

– Вы у Кати спрашивайте. Она – хозяйка. Это ее кукла.

Катя повернулась:

– Была моя. А теперь вашей Кати, я же сказала.

– Ну… – папа виновато замялся. – Вот, – развернул масляный сверток и протянул Кате с теткой по пирожку. – Не побрезгуйте. Мы туда неделю назад ехали, так на сотню пять пирожков брали. А сегодня назад, и уже только по четыре дают.

2

Девятого сентября начался третий в жизни Екатерины Бадмаевой учебный год, из которых первый во Франции, так как отцу попалась работа в русско-французской торговой палате. Он обещал, что долго это не продлится, потому что французские учебники ему не нравятся. «Нас с детства идеалам учили, – ворчал он, – другой вопрос, какими были эти идеалы. Но идеалы подменили идеалами, пусть антиидеалами, а тут что? Взрослые дети, а у них все какие-то плюшевые маскотки сюсюкают. Плюшем детям мозги начиняют. Чего же тогда от взрослых ждать!»

Но у Катерины на все был свой взгляд. Во Франции есть мороженое, а в Москве нет. Во Франции у нее есть бассейн, а в Москве нет. Значит, во Франции хорошо, а в Москве плохо. И никакими идеалами ее не переубедить. Дети – практичный народ.

Уже через полмесяца Катя получила приглашение – розовую карточку с набивными серебристыми розами – на день рождения Катрин Шевалье.

Катрин жила с родителями в одноэтажном коттедже в трехстах метрах от школы. Детей встретила мать Катрин – женщина с девичьей фигурой в коротких брючках и кружевной шелковой блузе, горничная в наколке и массовик-затейник, нанятый для организации праздника. Детей провели через большую залу с мраморным камином, старинной мебелью, зеркалами, гобеленами и пейзажами в рамах, в сад, где прямо на траве была расстелена белая скатерть, а на ней стояли кока-кола, пепси-кола, сухая картошка в пакетах, кукурузные хлопья, печенье, конфеты и фрукты. Катрин Шевалье внесла яблочный пирог с девятью свечами, задула их с трех попыток, под аплодисменты и пение «С днем рожденья, Катрин, с днем рожденья тебя!», пирог разрезали, раздали гостям и они стали вручать подарки, красивые, яркие свертки с пышными бантиками из бумажной тесьмы. Катрин складывала их горкой, затем брала по одному, терпеливо разворачивала, разглаживала оберточную бумагу, убирала ее и только тогда рассматривала подарок. В первом свертке была Барби-русалка. Во втором – Барби-суперстар. В третьем – Барби-горнолыжница. И так далее. Катрин ровненько выстраивала всех Барби в ряд и они стояли с неизменным застывшим выражением счастья.

Только в одном свертке оказалась не Барби, а какая-то мордатая, краснощекая кукла с глазами-пуговицами в длинном красном платье с узором по краям, в бусах, с косой и в платке. Катрин поставила и ее в ряд со всеми Барби, но она, громадная, прямая, выше и шире всех, никак с ними не вязалась. Того и жди, сейчас как заорет что-то да как хлопнет чем-нибудь по чему-нибудь.

Все посмотрели на Катю-русскую. Она отвернулась в сторону, как будто не причем, и замурлыкала непонятную песенку. Мурлыкала, а сама злилась: «Говорила ж папке, давай Барби купим. Так нет, всунул мне эту клушу!»

Через несколько дней Катрин Шевалье явилась в школу, помимо ранца, с сумкой. На большой перемене она достала из нее трех Барби и сказала, что это ее старые Барби, ей надоели и она хочет их продать. Всего по двадцать франков за штуку. И впридачу к каждой подарит по платью. Барби никто не хотел брать. У всех были свои. Но Катрин все-таки нашла покупательниц, кажется, из старших классов, кажется, уступив на два-три франка дешевле.

Дома она бросила вырученные деньги в свинью-копилку и сказала об этом матери. Мать ее похвалила.

Человек в кошачьей шкуре

Почему именно эта? Бурая, лохматая, с черными ушами и лапами? Потому что в тот вечер я припозднилась, шел дождь и я решила переждать минуту в переходе, а ко мне пристала дебелая тетка в дебелой шапке: возьми котенка?.. Я увидела комок черного пуха и умилилась: мать у него, я согласна, кошка, но отец не иначе, как медведь, бурый, косматый мишка.

– Что ж, – я прикинула в уме все неудобства с песочком и ободранным диваном, – давайте вашего котенка…

Но тетка не просто так отдавала, а за такую цену, что я вздрогнула.

– Таких денег у меня нет.

– А какие есть?

Я выпотрошила кошелек и набрала половину.

Тетка тяжело крякнула, забрала у меня из рук бумажки и сунула этот горячий, мягкий комок, который отчаянно орал и, тараща глаза, карабкался по пальто.

Дождь тем временем успокоился; спрятав зверя на груди, я сгорбилась и побежала к дому.

Первый день (порода, что ли, такая? – дивилась я) этот котомишка не мурлыкал. Ничего не ел и не пил. На второй, рыча и давясь от жадности, срубил яйцо вкрутую, прыгнул ко мне на колени и завел песню самовара. Хоть самовара я никогда не держала, но бабушка рассказывала, что самовар, когда в доме мир и уют, мурлыкает.

И вот теперь зверь носится у меня по комнатам, взлетает на штору, как бравый пожарник, и устраивает охоту на мух. Вы обратили внимание, что коты не разбегаясь с места могут взять высоту, раз в десять превышающую их кошачий рост? То есть они побивают рекорд любого чемпиона мира по прыжкам в высоту. Представьте, Бубка или какой другой атлет прыгает на двадцать метров вверх! И это без шеста, тренировок и разбега!

Впрочем, дело не в феноменальности котов или моей личной кошки, а в строении их кошачьих мышц. Феноменальность моей кошки заключалась в том, что при всех поверженных мухах, она не разбила ни одной чашки или вазы и даже не столкнула матрешки на шкафу.

По утрам она будила меня тем, что остреньким, шершавым язычком лизала пальцы – а это приятней любого самого сладкоголосого будильника. Я запускала руку в ее мех и не могла добраться до костей: их, кажется, и не было; неведомый, необъяснимый дух поселился в комок черного пуха и смотрел на меня желто-песочными глазами.

Вы уже поняли, что котомишка оказался кошечкой, и я назвала ее Басей.

Теперь не я, а она стала полной хозяйкой дома. Потому что я, во-первых, ухожу иногда на целый день, а она все время дома; во вторых, она может залезть в самые дальние углы шкафа и на шкаф, на все книжные полки, во все ящики стола, в посудомойку и даже в духовку, а я нет. Да что там в духовку – та была не включенной; однажды ее кошачье сиятельство Баська заснула в шерстяных кофтах, ожидавших стирки. Я сгребла их в охапку и заложила в стиральную машину. Да не просто заложила, а поставила на программу «шерсть» и программу запустила. Когда машина отгудела сначала, как самолет на взлете, потом, как самолет при посадке, я открыла ее, и оттуда выползла Бася. Потом она отлеживалась сутки под диваном, чем напомнила кота моего детства, из которого я пылесосом выуживала блох. Но это другая история. А пока Баська отлеживалась, я смогла спокойно писать. Что такое писать? Это водить ручкой по бумаге. Только охота на мух так увлекала ее кошачество, как мое сосредоточенное вождение пером по бумаге. Она следила за ним на присогнутых лапах, время от времени ударяя хвостом, потом совершала прыжок и избивала ручку лапами. Мне оставалось порадоваться, что я не художник и не пишу маслом, не то что бы это было?

Летом я стала уезжать на два-три дня. Накладывала Баське яиц, куриных потрохов, творогу, наливала воды и спускалась в гараж. Баська ходила по балконным перилам (мы с ней живем на втором этаже) и грозно мяукала. Я садилась в машину и исчезала. Когда появлялась, она в буквальном смысле слова кидалась ко мне на грудь. Пока я возилась с замком, она мчалась к двери так, что был слышен топот её лап. Дверь открывалась и моя котомишка, все больше походящая на котомедведя, висла у меня на груди и осыпала ласками.

И вот однажды, как обычно оставив ей запас провизии, я спустилась по лестнице и вышла из подъезда. И вдруг над головой раздался истошный, нечеловекоподобный крик. Не успела я сообразить, в чем дело, как к ногам моим рухнула черная тяжелая масса. Бася! Она тут же встала на лапы и, крича одно беспрерывное «мя-а-а-а», села мне на ноги, бодая их головой.

Я была сражена. Никто еще ради меня не бросался с балкона. Только обещали. А тут живое бессловесное существо… Я этого не заслуживала. Конечно, она могла это сделать не из-за меня, а из тоски и ради кого угодно, кто взял бы ее в тот дождливый вечер. Но это была я. Почему именно я? И кто такая она? Что за дух теплится в ее легкой, пушистой шерсти?

Я взяла кошку с собой.

Она оказалась занятной спутницей.

Обследовала все сиденья и под ними, куда я, понятно, вовек не забралась бы, и угомонилась рядом со мной. Поставила передние лапы на стекло и смотрела на дорогу, иногда мяукая одним немым раскрытием пасти. Потом прошлась по рулю и улеглась у ветрового стекла, разогретого солнцем.

Но кошка – не собака. Она, сказано, гуляет сама по себе. А у меня ни поводка, ни веревки и масса дел. Мне надо зайти, побывать, посетить. Что делать с кошкой?

В одном никаких сомнений: повсюду на дверях висит табличка «нельзя» и нарисован перечеркнутый пес. А кошкам, значит, можно? Я смело заходила во все учреждения и Баська моя за мной, не отставая ни на шаг! Без поводка, без веревки!

С тех пор я брала ее на прогулки. Она бежала рядом бодрой трусцой и вертела головой по сторонам. Она так пристрастилась к этим прогулкам, что садилась под дверью и назойливо орала, чтобы ее вели гулять. Но я потому и не завожу собаку, что у меня нет ни времени, ни терпения ее выгуливать.

И я стала выпускать кошку одну. Она бегала по двору, шныряла по деревьям, как белка, и возвращалась домой.

И вот я уехала на неделю, оставив квартиру подруге, ссорившейся с семьей. Бася венулась со двора и стала кричать под дверью. Подруга открыла. Но Бася не вошла. Она долго смотрела на подругу, которая как могла, даже колбасой, зазывала ее в дом, но Бася отступала спиной назад, пока не юркнула вниз по лестнице.

Она пришла на следующий день, попросилась домой, но опять, увидев подругу, удрала. Так продолжалось несколько дней. Потом кошка исчезла.

Я узнала все это, когда вернулась.

Я обходила все подъезды и подвалы, опросила всех соседок и зашла в дома рядом – никто бурой кошки с черными ушами и лапами не видел. Вернее, видели многие, но куда она делась, никто не знал.

Теперь я поняла, что Баська была для меня важнее всех дел и поездок. Никто ради меня не бросится с балкона, никто не уйдет из дому, потому что меня там нет, и уж конечно никто не станет следить за каждым движением моего пера.

Баська – милый мой, дорогой человек. Похожий на кота, медведя, медведицу. Все, даже оттенки своих желаний и чувств, передавала она одним «мяу». Разве это не чудо? Попробуйте вы.

Второго такого человека кошки нет. Нет моей Баськи, Басечки, Баси. Нет моей мягкой, теплой подружки. Где она теперь?

Я смотрю по вечерам на звездное небо.

Кого там только нет. И Рыбы, и Большая Медведица, и Малая. Может быть, там есть немножко и от моей Баськи? Ведь было же в ней что-то медвежье.