В три часа ночи на набережной Бранли

– Хочу услышать, зачем ты живешь. В чём смысл?

– Да я люблю эту жизнь! Причём тут смысл и вопрос «зачем»? Я люблю это солнце, это небо, даже пасмурное. Люблю людей вокруг меня. Люблю дышать этим воздухом. Люблю играть с внуками и видеть, как они растут, люблю своих детей. Люблю пить вечерами чай с Жюли и разговаривать с ней. Люблю её запах и её глаза, в которые влюбился с первого взгляда сорок пять лет назад. Люблю вкусно поесть. Люблю читать книги. Люблю путешествовать. Люблю театр. Я просто люблю! Люблю, понимаешь! Люблю всё, что составляет мою жизнь. Я просто люблю. Не люблю только свой прогрессирующий артрит, но с ним я ещё повоюю. Всё… Всё остальное я люблю.

– Даже политиков? – с лёгкой улыбкой спросил Филипп.

– Меня не интересует политика, ты же знаешь! Они живут в своём мире, я в своём. За растущие ежемесячные счета я им, конечно, не благодарен. Но в целом я к ним равнодушен.

– Ты уверен, что ты француз? – попытался пошутить Филипп.

– Сотни раз повторенная шутка, друг мой, перестаёт быть смешной.

Филипп слегка махнул кистью руки в знак согласия:

– Продолжай.

– Что продолжать? – Гийом был в полном замешательстве. За двадцать пять лет знакомства Филипп никогда не заговаривал на подобные темы. – Я всё сказал.

– То есть ты живёшь ради семьи, жены, детей, внуков, театра, ради всего того, что любишь. Ты получаешь от всего удовольствие и ради этого удовольствия живёшь?

– И да, и нет. Я живу не ради чего-то. Я просто живу, Филипп. Понимаешь? Да, мне это доставляет удовольствие, радость. Я счастлив, когда вижу счастье на лицах своей жены, своих детей и внуков. Я грущу и переживаю из-за неприятностей, которые случаются в наших жизнях. Но неприятности в жизни преодолимы. Непреодолима только смерть, но к жизни она не имеет ровно никакого отношения до тех пор, пока не ставит в ней точку. И это не в нашей власти. Всё остальное – в нашей. И я концентрируюсь именно на этом, стараясь наполнить счастливыми и радостными моментами свою жизнь и жизнь близких мне людей, помогая им всем, чем в силах помочь.

– Тебя это не утомляет?

– Почему меня это должно утомлять?

– Ну служение счастью других – дело достаточно утомительное.

– Служение? Дело?! – переспросил, недоумевая, Гийом. – Но причём здесь служение? Я никому не служу, Филипп. Я просто живу. Как можно жить, не заботясь о ближнем, на дарить другим радость и счастье? Ты не можешь радоваться красоте своего сада, если ты не заботишься о нем. Жизнь – это постоянный обмен и приумножение. Кто-то, правда, предпочитает приумножать зло. Но мне их жаль. Потому что они сами себя постоянно и постепенно погружают в пучины абсолютного горя. Я просто люблю своих близких. Я просто люблю жизнь. Я просто люблю всё, что её составляет.

Филипп молчал, сцепив руки перед собой. Его поза говорила о внутреннем напряжении и нерешительности. Он расцепил пальцы, потёр подбородок, собираясь с духом, и наконец задал мучивший вопрос:

– Тогда скажи, зачем жить мне? В чем смысл моего существования?

Гийом с тревогой посмотрел на друга. Он начинал понимать, к чему тот клонит, и это его пугало. Он приподнялся на кресле и, взяв его за ручки, придвинулся вместе с ним ближе к Филиппу и заглянул под скрывавшую его глаза шляпу.

Филипп отвернулся:

– Не надо пытаться смотреть мне в глаза, Гийом. Ты ничего в них не найдёшь.

Гийом откинулся на спинку, не отрывая тревожного взгляда от друга.

Помолчав, Филипп заговорил:

– Всё, что я любил в своей жизни…это работа. Теперь её у меня нет.

– Ты же блестяще пишешь! Ты снова бросил писать книгу?!

– Она никому не нужна.

– Филипп, ты спятил? Твой огромный опыт, твой путь длинною в жизнь в профессии от рядового корреспондента до почти главного редактора одного из крупнейших изданий страны. Напомню, что занять кресло главного редактора в своё время ты отказался сам. Ты встречался и брал интервью у пяти французских президентов и у нескольких десятков мировых лидеров. Ты вёл дневники. У тебя сохранены все уникальные… твои собственные воспоминания, твои наблюдения. Людям, миру это интересно. Не только профессиональным журналистам и редакторам. Им интересно, какими были те люди, которых ты встречал, с кем общался. Им интересны твои впечатления.

– Работа над этой книгой заставляет чувствовать меня ещё больше, что всё в прошлом.

– Филииипп! Ты должен радоваться, что это у тебя было! Миллионы людей проживают жизни на много скучнее и банальнее твоей и не жалуются! У тебя была фантастическая карьера.

– Была! – с трагизмом в голосе перебил его Филипп.

– Была, да, блестящая карьера, – подхватил Гийом, – которая завершилась на пике, давая тебе возможность переосмыслить все пережитое, написать мемуары и наконец вдоволь отдохнуть! Жизнь-то продолжается!

– Жизнь? – в голосе Филиппа прозвучали нотки сарказма. – Да, я дышу, ем, пью, смотрю, слышу, вижу и осязаю. На этом понятие жизни для меня исчерпывается. Работа и ее ритм были моей жизнью, Гийом. Я просыпался каждое утро и точно знал, для чего я это делаю, для чего дышу, ем, сплю. Знал, для чего я живу и какой в этом смысл. Но я потерял этот смысл. И его поиск в эти два года мне не дал ровно никаких результатов. У меня нет семьи, родственников, мало друзей, и у всех у них своя наполненная жизнь. Я в их жизнях лишний или, в лучшем случае, опциональное дополнение… Не перебивай меня Гийом. Да, даже в твоей, хотя твоя дружба для меня, пожалуй, самое ценное, что осталось. Ты полная моя противоположность, видимо поэтому мы так и не смогли друг другу наскучить за все эти годы. И ты всегда помогал посмотреть на происходящие события с другой, недоступной мне стороны. Но я не часть твоей жизни. Не часть твоей семьи. И это, чёрт побери, нормально. Это правильно.

Гийом молча смотрел на друга.

– Я глубоко взрослый мужик, и никто не обязан со мной нянчиться. Но также я понимаю, что как бы ни старался вести здоровый образ жизни и что бы я с собой ни делал, впереди меня ждут болезни и немощь. Мой безумный ритм в прошлом, бессонные ночи в редакции, пирушки, обильные возлияния и приёмы не могли пройти бесследно. А болеть в старости, так ещё и в одиночестве… лучше умереть, не дожидаясь этого… Я не представляю, что будет дальше… И я не хочу этого знать, – тихо добавил он.

– Спасовать перед эфемерными трудностями и наложить на себя руки – это трусость, Филипп.

– Да. Я трус, Гийом. – Он резко поднял голову. В голосе послышались стальные нотки. – Я всегда им был. То, что я отказался от кресла главреда – это трусость. Потому что на этом месте была бы совсем другая ответственность и обязательства. И я этого испугался. Это было не единственное предложение подобного рода. Были и другие. От других изданий. Было предложение возглавить один из крупнейших международных издательских домов. Я от всего отказывался. Мне было привычно, понятно и спокойно там, где я был. Меня устраивали те обязательства и та ответственность, что у меня были, – он помолчал. – И, знаешь, то, что я не создал семью, – это тоже трусость.

Гийом молчал и слушал, глядя перед собой. Иногда можно дружить с человеком много-много лет, но не знать его и на половину, даже не подозревать о том, что творится на самом деле в его душе, принимая внешние проявления за истину, и судить по ним о человеке в целом.

Филипп продолжал:

– Я никогда тебе не рассказывал…Я этого никому не рассказывал… – он замялся, но, собравшись, снова заговорил: – У меня была женщина, которую я безумно любил. И она любила меня. Это было давно. Если бы ты её видел, Гийом. Она… Она была так прекрасна. И внешне, и внутренне. Мне ни с кем и никогда не было так интересно, хорошо, спокойно и тепло, как с ней. Мы думали, видели, чувствовали одинаково. Иногда она начинала фразу, а я заканчивал. И наоборот. Я что-то думал, а в тот же самый момент она вслух озвучивала мои мысли. Это было… это было так странно, знаешь… – он запнулся. – Но мне так и не хватило смелости сделать ей предложение. У меня была работа. Много работы, которой я отдавался самозабвенно. Я убеждал себя, что не смогу дать ей того, что она заслуживала, не смогу сделать её по-настоящему счастливой. Не смогу стать хорошим отцом наших детей. Я находил себе миллион оправданий. А на самом деле, мне просто было страшно. Это было совсем новое, новый мир, новая ответственность. Я боялся, что у меня не получится…, что я провалюсь, что я не справлюсь. Меня так воспитали, что я должен быть лучшим во всем, что делаю. Не браться за то, в чём сомневаюсь. Не рисковать. Жить без права на ошибку, что бы я ни делал. Мне казалось невозможным полноценно совмещать карьеру и семью, быть прекрасным журналистом, отличным мужем и первоклассным отцом. В итоге от последних двух возможностей я просто отказался…даже не попробовав.

Филипп замолчал. Он потер ладонями лицо, сдвинув шляпу назад, опустил руки и в легком оцепенении невидящими глазами уставился куда-то перед собой.

– Что стало с той женщиной?

– Первый муж её бросил… ради секретарши… Со вторым… – Филипп тяжело вздохнул, – со вторым она разбилась в автокатастрофе…вместе с двумя детьми…двадцать семь лет назад.

Солнце снова спряталось за пелену облаков. Где-то заплакал ребёнок. Повисло пронзительное молчание.

Потом Гийом положил руку Филиппу на плечо и мягко его сжал.

– Филипп, что бы она тебе сказала, если бы сейчас была здесь?

Филипп посмотрел на него своими большими карими глазами. Его лицо сохраняло остатки былой мужской красоты и обаяния. Точёный нос, острые очерченные скулы, выразительные глаза – всё это, казалось, было неподвластно разрушительному времени. «Сколько женщин, наверно, бегало за ним», – невольно промелькнуло в голове Гийома.

Филипп отвёл глаза, устремив взгляд в глубину аллеи сада, и произнес:

– Она бы сказала: «Не валяй дурака, Филипп».

– А ещё?

Филипп сцепил пальцы, сжав их так, что костяшки побелели. Он с минуту помолчал.

– А ещё…сказала бы, что я никогда не умел ценить по-настоящему всё, что имел и имею, не понимал ценность простой человеческой жизни, жизни без гонки. Делал часто выбор в ущерб себе, сам того не подозревая. И что было бы неплохо воспользоваться этим освободившимся временем, чтобы научиться делать то, чего я никогда не умел…Просто научиться жить… Жить, никуда не торопясь, и получать от этого удовольствие… – Он с досадой мотнул головой, словно избавляясь от нашедших на него чар: – Но, Гийом, я пытался все это время. У меня же ровным счётом ничего не вышло.