Звенел булат

– Ничего не сделаешь. Канарейку из клетки, сколько ни летай вокруг, орёл не унесёт.

На другой день, сидя у Дауда, Манаф вновь заговорил:

– Не знал я, что у Сулеймана такая красивая дочь.

– А что бы ты сделал, если бы знал? Что можешь сделать теперь, зная? – спросил Дауд.

Манаф молчал.

– Не собираешься ли посвататься?

– А почему бы и нет?

– Сам пойдёшь или акушинских белобородых пошлём?

– При моём положении можно рассчитывать только на самого себя.

– Попробуй.

– Попробую. Клянусь Аллахом!

– Ты шутишь или всерьёз?

– Всерьёз.

– Ну-ну, попытайся, может быть, богач Сулейман ждёт, когда к нему явится хутынский голодранец-лудильщик.

– Ты забываешь, брат, что есть не только богатые женихи, но и смелые мужчины.

– Смелой дури в тебе хоть отбавляй, – начал серьёзно Дауд. – Я не раз говорил и повторяю: занимайся своим ремеслом и веди себя как положено юноше.

– Разве я веду себя недостойно?

– Не об этом речь. Ты думаешь о том и занимаешься тем, что не приведёт к хорошему. Даже хозяин заметил твою приверженность к большевикам. Бываешь с теми, кто идёт против религии, маршируешь на виду у всех со всяким сбродом.

– Те люди, с которыми я бываю, не хуже твоего хозяина. А что касается сброда, то для меня, голодраного лудильщика, среда вполне подходящая. Не примут меня в своё общество шуринское духовенство и знать.

Обиженный Манаф направился к двери. Дауд удержал его:

– Ты мне брат. Твоё благополучие – моё благополучие, твоя беда – моя беда.

Манаф повернулся к Дауду:

– Мы люди разных убеждений. Ты довольствуешься тем, что даст Бог. Будешь выносить все невзгоды, унижения, относя всё на счёт воли Всевышнего. Ты безразличен ко всему, что делается вокруг.

Манаф ушёл.

На другой день он явился вновь. Непонятная сила протянула невидимую нить от его сердца к той части дома, где жил Сулейман-Хаджи.

Манаф забегал во двор Сулеймана рано утром. Он забегал сюда в обед и вечером, часто не заходя к Дауду, и, глянув на пустую хозяйскую веранду, возвращался обратно. Он узнал, что старшую дочь Сулеймана-Хаджи зовут Саидой.

Чем более безнадёжным казалось увлечение, тем сильнее влекло. Он в буквальном смысле потерял покой. Любовь, о которой он понятия не имел, с первого взгляда так цепко ухватила его за сердце, что он забыл ту, которая была наречена, что ждала его в ауле…

Теперь, где бы он ни был, чем бы ни занимался, днём и ночью стоял перед ним образ чернобровой красавицы. Конечно, он и подумать не мог, что богач выдаст за него Саиду.

– Бийакай, не могу больше, как родному брату признаюсь. Дауду не говорю, а от тебя не хочу скрывать, помоги, – сказал однажды Манаф юристу.

– Чем помочь, что случилось? – шутливо спросил Бийакай.

– Люблю.

– О, это дело стоящее! Кого же ты любишь?

– Дочь хозяина Саиду.

– Встречался с ней?

– Видел один раз. Помнишь, говорил тебе?

– Помню, помню. Но чем я могу тебе помочь? Выступить в роли свата? – уже серьёзно спрашивал Бийакай.

– Да нет же, я понимаю, кто она, кто я.

– А что же делать?

– Пусть жена твоя Бике позовёт её. Взгляну ещё раз. Может, разочаруюсь, может, на самом деле она не столь хороша, как показалось. Ну сделай милость, пусть позовёт.

– А если хороша?

– Ну что ж, пусть хоть глаза мои насытятся её красотой.

Бийакай вдруг увлёкся длинным рассказом о Сулеймане-Хаджи, строптивой Катун, о том, как они совершили путешествие в Аравию и как разбогател после этого паломничества Сулейман-Хаджи.

– Ты истинно верующий? – спросил как-то, придя к Бийакаю, Манаф.

– У тебя есть основания сомневаться?

– Не к тому говорю.

– А к чему?

– Не кажется ли тебе, что похищение дочери этого хищника будет делом, Богу угодным?

– Думаю, что это дело более угодно тебе, нежели Богу.

– Не отрицаю. Но после того как ты мне рассказал, как разбогател этот Хаджи, меня гложет мысль, почему я должен считаться с его положением, именем, вести себя благоразумно. Почему он, строящий из себя почтенного человека, во имя достижения своей цели избирал любые угодные для него пути, а я во имя чистой любви не могу решиться на крайнюю меру?

– Разве тебя удерживают?