Звенел булат

– Исполкомовцы боятся, наверное, новоявленного имама?

– Вероятно, – ответил Манаф и продолжал: – Человек этот возвращался, когда мы расположились на возвышенности Балык-баш. Было решено заночевать там, окопались, развели костры. Исполкомовский посланник уверил Махача в мирных намерениях Гоцинского. К тому же повалил снег, поднялся буран. Махач дал приказ вернуться в Шуру, разойтись по домам.

– Хорошо сделал, – сказал Гаджи-Магома, – напрасная была затея. Не устояли бы вы против сил имама. Один проезжий рассказывал, что войска его в дженгутайских домах не помещаются, все сеновалы, буйволятники заняли.

– Сила у него большая, что и говорить, – пробормотал Манаф.

Когда первый луч солнца заиграл на матово-перистых рисунках замороженных стёкол, Манаф припаивал донышко медного кувшина.

– Идут! Идут! – донёсся в это время громкий крик с улицы.

Бросив на пол паяльник с кувшином и накинув старый кожух, Манаф выбежал на улицу. За ним последовали Гаджи-Магома, Абдулла и Джавадхан. Протяжные монотонные возгласы «Ла илаха иллаллах»[9 - «Нет Бога, кроме Аллаха».] с нарастающей силой доносились со стороны Дженгутайской дороги. С шумом стали распахиваться ставни окон, створы дверей и калитки. С заспанными лицами, с вытаращенными от удивления и испуга глазами жались горожане у стен домов, у ворот. Из города навстречу имаму с хлебом-солью вышла делегация от исполкома и богатых горожан. Вскоре вдали показалась тёмная движущаяся масса. Над ней на фоне синего неба и заснеженных гор гордо реяли зелёные знамёна ислама.

Первой вступила в город сотня всадников на великолепных конях. Чёрные черкески с серебряными газырями, высокие папахи, повязанные кусками белой материи. С плеч развёрнутым крылом ниспадали длинноворсные, широкополые андийские бурки. Оголённые лезвия шашек, как обрывки молний, сверкали, поднятые в руках. Цоканье копыт заглушалось звуками священного псалма – зикры. Это был головной отряд. За ним последовал второй. Отличные скакуны красочно одетых мюридов двигались, приплясывая под визгливые звуки зурны и сухую дробь барабана. Потом появилась пара рысаков, тяжело кативших фаэтон с откинутым верхом. В нём сидели двое, поразительно контрастные по внешности.

Один из них гигант в высокой папахе бухарского каракуля, обвязанной чалмой. Заняв почти всё сиденье, он утопал в меховой шубе, покрытой тёмным сукном. Широкое белое лицо, чёрные брови, тяжёлые веки над тёмной щелью полузакрытых глаз. Это был Нажмутдин Гоцинский. Откинувшись на спинку, он сидел неподвижно.

Рядом в высокой, как ассирийский тюрбан, папахе, тоже обвязанной чалмой, примостился низенький человек. Закутавшись в бурку, он, как диковинный птенец, нервно тряс головой; его выпуклые глаза глядели то с надменным самодовольством на простых смертных, то с собачьей покорностью на своего господина. Этого карликового роста духовного предводителя войск имама Гоцинского звали иронически шейхом Узуном-Хаджи, что означало «Длинный Хаджи». Узун-Хаджи был правой рукой имама.

Перед фаэтоном ярко разодетые нукеры туго натягивали уздцы кабардинских чистокровок. За фаэтоном на крупной серой лошади ехал великан. В вытянутой вперёд руке он держал знамя пророка, на котором была изображена звезда с полумесяцем.

– Вах! – с удивлением сказал Джавад, толкнув локтем в бок старшего брата. – Ты видишь?

– Вижу, – сухо ответил Манаф.

Джавад впился глазами в широкоплечего румяного черноусого седока. Морозный ветерок, теребя зелёное полотнище знамени, забрасывал его на зонт фаэтона.

– Это же Али-Кылыч! – воскликнул Гаджи-Магома.

Манаф, опустив голову, вошёл в мастерскую, боясь встретиться взглядом с известным борцом, который объехал почти всю Европу. А Джавад не отрывал от него глаз, пока Али-Кылыч не скрылся в рядах, ушедших вперёд.

За колонной замыкающих конников двигалась серая толпа оборванцев, с ног до головы закутанных в овчинные шкуры. Полуголодные фанатики, вооружённые дешёвыми кинжалами и дубинками, с перекинутыми через плечо пустыми хурджинами, входили в город. Когда хвостовые колонны подходили к базару, головной отряд от Церковной площади двинулся вниз по улице Аргутинской. Фаэтон имама остановился у здания исполкома.

Председатель исполкома после приветствий и обмена рукопожатиями любезно предложил Гоцинскому расквартировать отряды в южных и западных казармах города.

Шейх Узун-Хаджи успел пересесть из фаэтона на своего коня. Горделиво откинув назад несоразмерно большую по сравнению с туловищем голову, визгливым голосом командовал, направляя отряды в одну и другую стороны.

Фаэтон Гоцинского в сопровождении нукеров и нескольких лиц в офицерских мундирах, поднимая тучи пыли, подкатил к особняку известного в городе инженера Кваршалова.

…От Гаджи-Магомы Манаф узнал, что Али-Кылыч в последнее время жил с семьёй в Шуре.

– Если тебя интересует, могу показать дом, это недалеко от Церковной площади, почти рядом с особняком Абиссинского.

– Мы можем пойти к нему, – обратясь к брату, сказал Джавад.

– Зачем?

– За долгом.

– Нет, я не пойду. Порядочный должник сам разыскивает того, кому должен.

– О каком долге идёт речь? – спросил Гаджи-Магома.

Манаф объяснил ему, как, живя в Севастополе, одолжил борцу Али-Кылычу пять червонцев.

– Что ж, не мешает напомнить, – сказал старик.

– На эти вещи у меня есть свой взгляд, – решительно ответил Манаф.

Ярко светились в этот вечер окна одного из туринских особняков. Сквозь густую сеть белоснежных гардин виднелась большая керосиновая лампа с матовым абажуром, висящая над круглым столом. На столе были расставлены бутылки. Рядом с хрустальными бокалами струился в пепельнице дымок дорогих папирос. За столом, оживлённо беседуя, сидела группа офицеров.

Среди них особенно обращал на себя внимание высокий, стройный, с широкими плечами мужчина средних лет, с волевыми чертами смуглого сухощавого лица. Он часто поднимался из-за стола, сверкая чёрными глазами, оживлённо жестикулируя рукой, что-то рассказывал. Это был хозяин дома – полковник Магомед Сафаров. Кавалер четырёх Георгиевских крестов, прославившийся ещё в Русско-японскую войну, аварец из селения Кудали Гунибского округа, он был женат на русской. Образованный человек, сын зажиточного узденя, он был известен не только как отчаянный храбрец, но и как кутила. В этот беспокойный для жителей Шуры вечер ему было о чём побеседовать с друзьями. Несмотря на приглашение городских властей, на поклон к Гоцинскому он не пошёл.

– Ей-богу, этот арабист, возомнивший себя имамом, довольно смешон. Но не менее смешны пресмыкающиеся перед ним исполкомовцы, – рассказывал Сафаров.

– Да, но ты, Магомед, забываешь, что исполкомовцы, запутавшись в этой неразберихе, считают более благоразумным опереться на него как на силу, надёжную в борьбе с большевизмом, – перебил Юсуп Алибеков.

– А разве у нас нет сил? – Отвечая на свой вопрос, Сафаров стал перечислять: – Артдивизион с двумя батареями, шестнадцать орудий, двести пятьдесят человек прислуги – раз. Русский пехотный полк – два; две маршевые сотни 2-го конного полка – три; две маршевые сотни 1-го конного полка – четыре; целый гарнизон в тысячу четыреста штыков и сабель, не считая офицеров. Разве этого мало?

– Я вполне согласен, – сказал Алибеков. – Одним залпом из трёх орудий можно было рассеять мюридов Гоцинского, не допустив в город.

Сафаров задумался и добавил:

– Но тем не менее не надо забывать о сложных межнациональных отношениях в нашей стране. Задача – объединить силы для борьбы с общим врагом – большевиками. Пусть большевистская Россия живёт сама по себе, а наша горская республика сама будет решать свою судьбу.

Противопоставляя военную силу состоящую из регулярных войск, беспорядочному сброду имамистов, Сафаров был прав. Если бы не эта сила, властолюбивый Гоцинский одним мановением руки покончил бы с Шуринским исполкомом. Честолюбивый, он был польщён встречей и вниманием, оказанными ему исполкомовцами.

До начала съезда дагестанских представителей Гоцинский решил собрать у себя офицеров. Генерал Халилов, полковник князь Нухбек Тарковский, Алибеков, Сафаров и другие толпились в гостиной Кваршалова в ожидании имама. Им было сообщено, что достопочтенный имам не окончил трапезу.

Дверь в гостиную, наконец, широко распахнулась. В неё с трудом протиснул свою тушу Гоцинский и, сделав несколько лёгких кивков, профланировал мимо с медным кувшином в руках, направляясь в уборную.

Высокий, худощавый генерал Халилов, с заискивающей улыбкой, отвесив поклон в пояс, вышел во двор, вслед за Гоцинским.

– Ну, как ты смотришь на это? – обратился Сафаров с усмешкой к Тарковскому, кивнув в сторону Халилова.

Тарковский спокойно развёл руками.

– А я считаю это унизительным. Мне здесь делать нечего. – Сафаров направился к парадной двери.

За ним последовал Алибеков. Он догнал Сафарова на улице.

– Видел, до чего дошёл генерал? Перед кем?! Этот Гоцинский не мог справиться с ролью начальника Самурского округа и с треском был уволен губернатором.

Сегодня мы будем кланяться ему в пояс, а завтра он заставит башмаки на его ноги натягивать. И мы, офицеры, это терпим. Тьфу! – плюнул с раздражением Сафаров.

Алибеков шёл молча. Они направились вниз по Еврейской улице. В самом конце её жил Юсуп. Вдруг их внимание привлекли вооружённые солдаты, которые направлялись к пустующему зданию бывших кавалерийских конюшен, расположенных недалеко от дома Алибекова.

– Что это значит? – спросил Сафаров, с удивлением разглядывая серую толпу.