Дань ненасытному времени (повесть, рассказы, очерки)

Прислушиваясь к разговору отца с кустарями, мастерские которых были в двух шагах от нашей, понял, что среди них немало соотечественников. От них узнал, что турецкий султан водит дружбу с правителем германских гяуров – неверных – и готовится выступить против русских.

В один из осенних вечеров, когда мы, усталые после трудового дня, лежали на топчане, отец задумчиво сказал:

– Владыка миров не всегда направляет рабов своих на верный путь, надеясь на их разум. Напрасен мой приезд сюда, время смутное, опасное. Пока не поздно, вернёмся, сын мой, в родные края, ближе к русским людям, которые испытывают большую нужду в нашем ремесле. А единоверцы – одни утопают в роскоши, другие – в нищете…

Вскоре мы покинули Турцию, с трудом добрались до станции Кавказской и с одним из земляков, встретившимся на вокзале, свернули на Кубань. Ехать в сторону гор было опасно – там полыхала Гражданская война. Что ни день – то вооружённые столкновения, нападения на поезда и прочая неразбериха. Только весной 1921-го вернулись в родной аул.

А осенью вновь спустились на плоскость, в Темир-Хан-Шуру, ставшую столицей утверждённой автономной области Дагестана.

Очередным обвинением, ошеломившим меня на допросе, была причастность к антипартийной правоуклонистской бухаринской группировке. Я спросил:

– На каком основании?

Следователь ответил:

– Органам внутренних дел стали известны ваши убеждения и согласие с многими антисоветскими и антипартийными трактовками Бухарина, в частности, с его теорией «об устойчивости мелкотоварного производства», раскритикованной нашим генеральным секретарем – Сталиным – как вредная антимарксистская теория «врастания кулака в социализм».

У меня дыхание перехватило. Это был последний удар, рассеявший окончательно сомнения в неизбежности ареста.

Да, где-то я говорил что-то такое, вне всякой связи высказывая свою точку зрения.

Но говорил доверительно, только близким.

От кого могла просочиться информация?

Кто донёс?

Видя мою растерянность, Рюрик Иванович Иванов, как стала известна мне его фамилия, с видом победителя, измерив меня взглядом, отчеканил:

– Идите и подумайте.

А в следующую нашу встречу назовите имена всех, кто состоит в вашей группировке и кто ею руководит.

Это был, пожалуй, один из тяжелейших периодов идеологической и постоянной борьбы стоящих у руля Советской Республики, начавшей набирать силу.

Убийство Кирова породило многочисленные аресты.

За ним последовали: таинственная смерть жены Сталина, «скоропостижная» кончина Серго Орджоникидзе, новые сенсационные разоблачительные публикации в газете «Правда»…

Ранней весной 1937 года пленум ЦК ВКП (б) исключил из партии Бухарина и Рыкова, возглавлявших «антипартийную группировку», которая из политического течения стала «оголтелой бандой врагов народа».

Язык мой – враг мой.

В который раз вспоминал предупреждения отца – не давать воли языку, даже в самый критический момент.

Излишняя болтовня унижает достоинство мужчины.

Народная мудрость горцев гласит: «Как только человек рождается, мозг требует от языка – не «высовываться», не болтать без нужды, не «вертеться за частоколом зубов», ибо излишние «действия» языка тяжёлой болью отдаются в голове».

Но мой разговор – личное, случайно высказанное мнение.

Да и сидя в КПЗ, я не сомневался и не сомневаюсь теперь, что частнособственнические тенденции устойчивы, особенно у крестьян. Нельзя крестьян лишать земли, приусадебных участков, где они растят овощи, фрукты, скота, крупного и мелкого, домашней птицы. Хлебороб крестьянин прирастает к ним душой, потому что живет за счет натурального хозяйства. Живет сам и излишками кормит других. Коллективные хозяйства, коммуны можно и нужно создавать. Колхозник отработает в коллективном хозяйстве положенную норму и найдёт в себе силы и время заняться личным хозяйством, приучая, привлекая к домашнему труду всех членов своей семьи, начиная с малого возраста. Даже одна коровёнка-кормилица бедных семей горцев – и та требовала затраты сил, ухода – с восхода зари, когда её нужно было подоить, погнать на пастбище, и вечерней зарёй – вновь подоить, обеспечить кормом на ночь, очистить хлев…

Если отнять у крестьянина натуральное хозяйство, он станет нахлебником у государства, разленится, отвыкнет от работы в домашнем хозяйстве, да и по отношению к коллективному сознание его притупиться, когда он увидит, что руководящим и командующим без особого труда живётся легко за счёт него – труженика.

…Я категорически всё отрицал.

Желая каким-то образом связать меня с «троцкистами», которые сидят в соседних камерах, Рюрик Иванович самым подробным образом вёл допрос: когда и каким образом я с ними познакомился, откуда знаю.

Тон его допросов с каждым разом становится резче и грубее. Он уже не предлагает закурить.

Резче, озлобленнее становлюсь и я. Порой во мне начинает клокотать гнев, хочется крикнуть:

«белогвардейский выродок, господин Гирич!

А ну-ка зови настоящих коммунистов, пусть разберутся, кто из нас есть кто!»

Но дух добра подавляет дух зла в душе моей, и я прикусываю губу.

Нервы мои напряжены до предела, теперь и я, как и все сидящие в камере, ушёл в себя, несмотря на то, что в глазах их стал видеть сочувствие.

Дело в том, что в те времена в интересах раскрытия преступления, изобличения виновных, к арестантам подсаживали «наседку» – информатора, который, выдавая себя за преступника, «доверительно раскрывал свою тайну», выпытывал, провоцировал, вызывал на откровенность. Поэтому с новичком подследственные некоторое время не вступали в контакт, пытливо наблюдали за ним со стороны.

Итак, постепенно взаимоотношения между мной и моим следователем обострялись. Не располагая достаточными уликами, по-видимому, относясь к категории механически мыслящих исполнителей, либо – скорее всего – в силу своих политических пристрастий и служебного рвения, используя свое безапелляционное право карателя, «Иванов» стал прибегать к мерам, которые применяли в тупом бессилии ликвидаторы всех времен – избивать меня.

Для меня – здоровенного мужика, всю жизнь увлекавшегося спортом, обученного приемам самбо – легко было простым напряжением крепких мускулов амортизировать удары сухопарого хлюпика.

Но на одном из очередных допросов, когда «Иванов» стал сопровождать свои действия «изысканной» бранью и оскорбил матом мою мать, я не выдержал, вскочил, схватил табуретку и со всего размаху кинул в следователя.

Я только успел крикнуть:

«Рюрик Гирич!

Ты враг народа!

Это тебе за мои муки!»

В кабинет влетели конвоиры и надзиратели и ударили меня чем-то тяжёлым по голове.

Я потерял сознание. С трудом пришел в себя – после того, как меня окатили ведром воды.

Наверняка у меня был такой вид, что как только меня втолкнули в камеру, все кинулись ко мне и самым заботливым образом стали врачевать примочками, повязками из полотенец и прочими примитивно доступными средствами.

Нет, я нисколько не сожалел о содеянном.

Слово мать для меня, как для всякого горца, было священным.

Матерную брань, обращённую к кому бы то ни было, я просто не выносил.