Жанна д"Арк из рода Валуа книга вторая

– Так лучше видно.

– Видно? Ты, наверное, хотела сказать – слышно?

– Нет. Когда я что-то слушаю, мне интересней представлять это в картинках. А картинки не слушают, их смотрят. И появляются они только когда глаза закрыты. Тогда всё становится очень понятно, даже то, о чем не говорят. И тогда я смотрю и слушаю. Но, когда картинок нет, значит, говорят что-то неинтересное, непонятное, и можно не слушать, а представлять что-то свое.

Рене сглотнул. Точно – не в себе.

– А сейчас ты слушала?

– Да. Я люблю узнавать про хороших людей.

– Разве ты не знала о святом Мартине раньше?

– Знала. Но только то, что знали все. А сегодня узнала больше.

– Больше? По-моему, падре Мигель рассказал как раз то, что все давно знают…

– Вы так думаете, потому что не закрыли глаза… Падре умеет рассказывать даже то, чего не рассказывает, и картинки получаются, словно живые.

Рене беспомощно посмотрел на Жанну-Луи, потом на отца Мигеля, и почувствовал, что здесь, похоже, не в себе каждый из них. Или он один…

– А про плохих людей ты знать не хочешь? – зачем-то спросил он.

Жанна-Клод отрицательно покачала головой.

– Нет. Про таких никому не надо знать, чтобы не болеть. – И, положив руку на середину живота, добавила: – От плохого вот тут становится очень больно. Пока эту боль чувствуешь, еще есть надежда победить в себе зло. Но если боли нет, значит, пришла пора раскаиваться…

Рене снова оглянулся на Мигеля. Тот смотрел на них с улыбкой, которая появляется у людей, знающих чем все закончится и предвкушающих скорую развязку.

– А у отца Мигеля тебе нравится учиться? – разозлившись на монаха, спросил Рене.

Жанна-Клод слегка замялась, но потом все же кивнула.

– И ты много нового узнаешь?

Девочка помедлила и теперь отрицательно покачала головой.

– Не много. Часто я просто убеждаюсь в том, что мои знания были правильными. Но бывает просто очень интересно из-за картинок…

– Что же, например?

– Например, про Иисуса… Когда про него рассказывает наш священник отец Мине, или падре Фронте, видится всегда одно и то же – наше церковное распятие и крестный ход. А когда рассказывает отец Мигель, я вижу Иисуса, когда ему было столько же лет, сколько и мне сейчас. И такого я люблю его еще больше.

Рене чувствовал, что глупеет прямо на глазах.

– А разве отец Мигель знает, каким был Иисус в твоем возрасте?

Жанна-Клод засмеялась вдруг тихо и нежно, и смех её прозвучал так, будто зазвенел колокольчик.

– Он не знает. Но, когда он рассказывает, я это вижу.

«Колдовство!», – подумал Рене, чувствуя, как заползает в его душу заученный годами целой жизни страх перед ересью. «Колдовство, потому что я не должен это слушать, но хочу… Мне интересно!!!».

– И что же ты видишь? Ты расскажешь об этом или нельзя?

– Можно. Тому, кто хочет послушать, я всегда рассказываю обо всем, что вижу. Но только, если хочет…

– Я хочу. Говори.

– Иисус учился. Так же, как и мы, только другому, и не у себя дома, а в далекой стране, про которую отец Мигель как-то рассказывал. Там он учился у людей… – тут она замялась, вспоминая, – у «жрецов», – и посмотрела на Мигеля, – я правильно назвала?

– Правильно, правильно. Продолжай.

– Ему сказали «ложись и закрой глаза» и помогли выпустить душу из тела, чтобы она стала свободной на какое-то время и училась уже не у людей… Потом душа вернулась, но была другой, более светлой… И на кресте она отлетела точно так же, на время, поэтому Иисус не умер, а заснул…

Рене сверкнул глазами в сторону отца Мигеля. Тайные мистерии! Девочка описывала древний обряд, который уже во времена Иисуса считался и древним, и тайным, не говоря уже о временах прихода христианства! Об этом даже в рукописях Карла Лотарингского говорилось иносказательно, и подлинное толкование могли получать лишь самые посвященные! Монах видно совсем помешался, если рассказал об этом деревенской девочке! Не удивительно теперь, что она такая странная! От её слов за версту несет необдуманной опасной ересью!

Но Мигель встретил гневный взгляд Рене не просто спокойно – он смеялся!

– Пожалуй, только вы, мой господин, в состоянии оценить весь смысл сказанного, – шепнул он.

– Разглашение тайн приората сурово наказываются, падре! Вас предупреждали! – угрожающе-тихо сказал Рене, нисколько не стесняясь присутствием девочек.

– Я не разглашал, сударь. Когда его светлости угодно было почтить меня доверием и передать манускрипт из своей кладовой, он сам просил прочесть его девочке. Но она не стала слушать. На этот счет у Жанны-Клод имеется вполне логичная философия Мне же, говоря по совести, весь смысл документа до конца так и не открылся. А то, что вы сейчас услышали – это результат её собственных знаний и умозаключений.

Рене изумленно уставился на девочку.

– А сама она не могла прочесть? – глупо спросил он.

– Я не умею, – ответила за себя Клод.

– Тогда откуда все эти знания?

Клод внимательно посмотрела на Рене, словно спрашивая себя – поймет ли он? И этот странный, недетский взгляд, не виденный раньше вообще ни у кого, вдруг полностью лишил Рене всякой уверенности во всем, что он знал и чему верил всю свою жизнь. Благоговейный страх перед тем, что сейчас ему откроется нечто, неизмеримо более важное, чем все церковные таинства или древние обряды, нарастал словно высокий оглушающий звук. И Рене едва не закричал: «Не надо! Не отвечай! Я не готов услышать и понять!».

– Всё вокруг наполнено знанием, – сказала Клод. – Вы можете лечь в траву и почувствовать, как дышит под ней земля – как будто огромная и теплая корова, на боку которой ты словно пылинка. Когда мы съедаем ягоды или овощи, проросшие из этой земли, мы можем понять, было ли ей тяжело или радостно, когда всё это вызревало. Можно набрать в руку воды из реки и почувствовать, что это не просто вода, а тоже живая часть мира со своими радостями и огорчениями. А если её выпить, часть реки станет частью тебя самого, а ты – на крошечную долю – частью реки. И потом уже совсем легко понять, что ручеек, пробивающийся сквозь камни, очень страдает, когда его струи разрезаются об острые края, и ему приходится ласково их сглаживать. Или вымывать, если не поддаются. А у камней своя история – они боятся зеленых ростков. Маленький камешек может откатиться, когда росток набирает силу и превращается в дерево или в куст, а большому очень сложно, и он разламывается, разрывается на части, и ему это так же больно, как и нам, когда отрубают руку или ногу… Поймешь всю эту тайную жизнь, и легче понимать жизнь людей. Или наоборот – я еще не разобралась. Но у нас всё очень похоже! Цветы, которым не повезло родиться у дороги, так же бледны и беспомощны, как люди, живущие в разоренных местах. Как любая новая невзгода может окончательно уничтожить этих людей, так и придорожные цветы могут погибнуть под колесами проезжающих телег, и любая лошадь проезжего всадника может остановиться и съесть их. Зато цветы, родившиеся в лесу, красивы и благостны в полном покое, и полны аромата, который слышат пчелы… Когда научишься понимать то, что видишь, совсем не трудно научиться видеть то, чего никогда не знал. И всякие чужие мысли здесь только помешают, потому что – хочешь не хочешь – они подмешаются к твоим, и какие-то обязательно принесут сомнения. А сомнения – всегда разлад. Жить с ним так же тяжело, как пробиваться сквозь острые камни… Я многое вижу, слышу и многое хочу запомнить. Знания приходят сами по себе, достаточно закрыть глаза и представить. Но так же, как не хочу путать свои мысли чужими, я не хочу примешивать и свои мысли к чужим. Поэтому не учусь читать и придумала значки, которые понятны только мне.

Клод протянула Рене свою тетрадку.

– Это всё, что я умею, – улыбнулась она.

В глубокой задумчивости Рене стал переворачивать листки, не столько из желания рассмотреть – он всё равно ничего в этих записях не мог понять – сколько желая осмыслить только что услышанное.

Он был умным молодым человеком. И даже если не всё в словах Жанны-Клод им полностью осозналось, общий их смысл раскрылся вполне. И смысл этот дышал какой-то новой мудростью, никогда никем не проповедуемой. Разве что… Да нет! В евангелиях ничего такого не было, и Иисус проповедовал о царствии Божьем, а не о страданиях ручейка или цветка у дороги… Или его не так поняли и потом уже довели чересчур простые, наивные в своей чистоте мысли до понимания более традиционного… более удобного… «Он ими слишком щедро делился, – подумал юноша. – Но что если сама Его казнь стала следствием тех сомнений, которые его слова посеяли в других?.. О Господи, я тоже впадаю в ересь, но мысль уже не остановить! Что если распятие было не страшной платой за наши грехи, а реализованным страхом перед светлым зеркалом, которое явилось людям и отражало каждого, кто пытался встать рядом – будь то хоть апостолы – в их истинном облике, порченом ложными идолами? Тогда мы все прокляты! Даже самые благочестивые! И этой девочке тоже среди нас не выжить!»

Рене медленно вернул тетрадку, стараясь, чтобы никто не заметил, как дрожат его руки. Ему хотелось закрыть глаза и сжать голову, чтобы не лопнула от хлынувших в неё сомнений…

– А ходишь ли ты в церковь, Клод?