Внутренняя красота

В «сытые нулевые» мы не то чтобы ели досыта. Во всяком случае, в родительском доме. Вся еда была рассчитана порционно на каждого члена семьи. И самым страшным грехом считалось вовсе не создание себе кумира (или что там обычно пишут в Библии?), а пожирание чужого куска. За этого следовала выволочка от бати с ором и подзатыльниками. Мы с Денисом в этом вопросе были вышколенными и благовоспитанными детьми и чужого не брали.

Школа находилась в двух шагах от дома. У меня дорога занимала минут пятнадцать-двадцать. Брату хватало всего пяти минут на дорогу, но не хватало и десяти часов, чтобы сесть за уроки. В отличие от него я хорошо училась. А если не скромничать, то очень хорошо. Прозвище «вундеркинд» просто так не дают.

Я не любила школу. Школьная программа казалась элементарной, а одноклассники – необучаемыми стоеросовыми дубинами. На уроках мне было так скучно, что иногда я не выдерживала и начинала объяснять им что-то вместо охрипших от бесконечных повторений учителей. Те не ругали – напротив, просили прислушаться к тому, что говорит «умница Ульяна», с благодарностью принимая эту передышку. У меня постоянно списывали. Учителя делали вид, что ничего не замечают, потому что мои подсказки повышали успеваемость слабого «А» класса. Если класс блестяще справлялся с контрольной, то все знали, откуда дует ветер. Если же в этот день я болела, то контрольную любезно переносили на день моего возвращения.

Мысли о домашнем обучении часто приходили мне в голову. Раз в день как минимум. Я прогоняла их лишь потому, что не хотела всё время находиться дома, с семьёй. Из двух зол я выбирала школу. К одноклассникам хотя бы можно было отнестись с пониманием. В конце концов, неспособность усвоить школьную программу – это тоже своего рода инвалидность.

Я пропускала школу. Для одноклассников подобные прогулы были счастьем, для меня же – катастрофой. Внутренне я ощущала, что лишаюсь чего-то по-настоящему важного. Болезнь забрала моё детство, превратила в маленькую озлобленную старушку с зоркими глазками – ту, что покрикивает в поликлинике, не давая «толькоспросилам» протиснуться без очереди. Я взрослела в очередях, и это оставило свой отпечаток, сделало меня крикливой, скандальной, злющей. В особенности к тем, кто в это время скучал за партой на уроке литературы и не осознавал своего счастья. У меня не было по-настоящему близких друзей, – тех, с кем я могла бы поговорить на равных. Болезнь провела между мной и другими детьми невидимую черту.

По утрам я шла не на кружок рисования или в класс сольфеджио, а в поликлинику. Сама, без сопровождения, потому что родителям было не до меня, – они работали. Брала номерки в регистратуре, а потом часами ждала врача в длинной нервной очереди. Атмосфера в детской поликлинике давила на психику. Кто провёл там годы, никогда не забудет той удручающей обстановки, словно дементоры высосали всю радость. Бежево-коричневые стены, унылые и обшарпанные. Разбитая плитка на полу – липком, противном, покрытым грязными разводами, серостью, пылью. Тяжёлый запах спирта и лекарств. Суета, младенческие крики, скандалы в очередях. Кабинет детской хирургии, куда потоком стекались травмированные дети – с растяжениями, переломами и бытовыми травмами, – на них порой невозможно было смотреть без содрогания. И постоянный детский плач – протяжный, заунывный и мучительный. В такие моменты воображение рисует картины нечеловеческой жестокости в камере пыток. Самое худшее – знать, что ты следующая. Я сидела одна у процедурного кабинета и слушала этот кошмарный плач, страшась того, что ожидает меня за закрытыми дверями.

Как-то раз на уроке музыки мы пели песню про весёлого гномика. Я тогда только перешла во второй класс. На дом нам дали задание: нарисовать иллюстрацию к песне.

– Четыре?! – воскликнула я в приступе негодования, получив свою первую и единственную четвёрку по пению.

По пению даже самым слабым ученикам ставили пятёрки. И тут – четвёрка! Та ещё пощёчина по самолюбию.

– У тебя получился слишком мрачный гномик, – ласково ответила учительница.

Я посмотрела на неё как дикий волчонок, которого люди забрали из лесу и теперь делают всё возможное, чтобы приручить, и молча вернулась на место.

– Дети, поём!

Хор детишек подхватил задорный мотив.

Раз сидел весёлый гном на пеньке под ёлкой,

И латал свой колпачок хвойною иголкой,

Тилалада, тилала, на пеньке под ёлкой,

И латал свой колпачок хвойною иголкой.

Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать это слащавое «тилалада-тилала». Я не отводила взгляд от картины, нарисованной неумелой детской рукой. Картинка получилась довольно красочной: жёлтое солнце, голубое небо, много зелени (в лесу же сидел!). А на коричневом пне расположился гном – единственное серое пятно. Я нарисовала его простым карандашом, выделив лишь длинную седую бороду и чёрные глаза. Он штопал рваный колпак кроваво-красного цвета. Вид у него и правда был зловещий – именно такие гномы в сказках прячут сокровища и проклинают Прекрасных Принцев, потревоживших их покой.

Петь мне не хотелось.

– Вопросы есть? – спросила учительница за пару минут до окончания урока. – Да, Улечка?

– Скажите, а почему мы поём эту песню в до-мажоре? Она же грустная.

– Почему она грустная? – не поняла учительница.

– А вы пробовали зашить колпак хвойной иголкой? Ясно же, у него ничего не получится. Эта песня о страданиях старого гнома. У него порвался единственный колпак. Другого нет. Ему больно и обидно. Не понимаю, чего все так радуются.

На счастье учительницы, прозвенел звонок.

После того случая мне ставили пятёрки за любые творческие работы, не вдаваясь в подробности, почему я опять вырезала из картона чёрную розу и вылепила одинокого дракона из чёрного пластилина. Учителям не хотелось беседовать за мной на темы, от которых хмурый день становился не светлее, а напротив, наполнялся сложными вопросами экзистенциального характера.

Гномик у меня, видите ли, вышел мрачный. Посидели бы вы с моё у тех жутких кабинетов, ваш гном бы, может, вообще на еловой ветке повесился. «Тилалада-тилала» – спели бы зайки и белочки на его похоронах.

А после процедур я шла в обычную школу, где учились обычные дети, и не могла отделаться от ощущения, что я чужая на этом празднике жизни. Они играли на детской площадке, смеялись, а после звонка сидели за школьными партами со светлыми, по-детски глупыми лицами. Они не знали, что в жизни так много боли и ужаса. Мой мир находился на запредельно далёкой орбите от этих детей, чьей главным страхом было пойти к доске и получить двойку за то, что не выучил урок.

Я училась, чтобы отвлечься. Интересные задачи заполняли мой беспокойный ум, отвлекали от мыслей о смерти или, ещё хуже, – об угрозе существования в парализованном теле. Это пугало меня больше всего. Я старалась сбежать от этих страшных прогнозов в миры научных фактов и художественных грёз.

Больше всего я любила биологию. Предмет был достаточно трудный, но я изучала его с упоением, всерьёз задумываясь о карьере врача-хирурга. Я надеялась поставить себе правильным диагноз и найти, наконец, способ избавиться от мучений.

Отделаться от мрачных мыслей иногда помогали и ребята в школе. С некоторыми из них можно было посмеяться на уроках, поболтать о какой-нибудь чепухе. И пусть мы не были друзьями в полном смысле этого слова, но я всё равно была благодарна им за то, что они есть – простые, лёгкие, весёлые.

– Здесь ошибка, – шептала я слабому соседу по парте на диктанте. – И здесь.

Он благодарил меня, получая «тройку» вместо обидной двойки с минусом.

– Спасибо, что подсказала, – благодарил он на перемене.

– Не за что. Смотри, – я показывала ему на строчку в учебнике и в двух словах объясняла, как запомнить это запутанное, с его слов, правило. – Теперь понятно?

– Да! – его лицо озаряла светлая мысль. – Я понял! Спасибо, Уля!

При всём моём снобизме, я не жалела сил ради помощи тем, кто слабее. Я слишком хорошо знала, что означает унизительное бессилие.

***

На четвёртом уроке к нам зашла стройная миловидная женщина. Она представилась и сказала, что с этого года будет вести уроки танцев для девочек.

– Все желающие могут записаться, – подытожила Елена Сергеевна.

Танцы всегда завораживали меня. Я часами могла смотреть музыкальные клипы, повторяя движения за любимыми исполнительницами.

– А когда будут проходить занятия? – поинтересовалась я.

– По субботам и по четвергам.

Сидевшая у меня за спиной Аня Арсеньева громко хмыкнула.

– Ленина, а тебе-то что?

Чуть ли не с первого класса у нас с Арсеньевой возникла стойкая антипатия, с годами переросшая во взаимную вражду.

Я обернулась к ней и сказала:

– Хочу записаться на танцы.

– Ты?

В этом коротком слове содержалось столько издёвки, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Последовали шепотки и насмешки девчонок, сидевших рядом с Арсеньевой. Эти девочки понятия не имели, какую боль мне причиняли их унизительные замечания о моей неполноценности. Хотелось убежать из класса, забиться где-нибудь в уборной и прорыдать там полчаса. Но вместо этого я расправила плечи, подняла голову и сказала:

– Я записываюсь на танцы, – и с улыбочкой посмотрела в сторону неприятной одноклассницы.