Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Вместе спать

Где-то между пятью и шестью годами на меня напала бессонница. Никак не получалось уснуть. Мешал, во-первых, страх: а вдруг все в доме уже заснут, а я ещё не успею и останусь совсем одна? А во-вторых, мне зачем-то нужно было понять сам механизм засыпания. Ухватить момент: ну как это, как? Вот есть человек – и вот его до утра как будто нету?

Момент не ухватывался, выскальзывал, и я, укладываясь, изводила домашних одним и тем же вопросом:

– А я успею уснуть?

Успеешь, говорили мне, мы ещё не скоро ляжем…

Считать “до ста” не помогало, счёт меня только взбадривал.

– Ты просто закрой глаза, – советовал папа, – и ни о чём не думай.

Час от часу не легче. Как это можно ни о чём не думать?

– Тогда я буду думать, что я ни о чём не думаю, это всё равно же получается думанье, – барахталась я в неизведанных водах философии. От которой – с тех самых, кажется, пор – стараюсь держаться подальше.

Я пыталась решить проблему простым, но постыдным для “такой большой девочки” способом. Просилась, а то и без спросу лезла в родительскую постель. Мама сердилась, она вообще в то время была раздражительная (и хоть бы кто-нибудь мне объяснил, что она беременна Танькой!). Бабушка грозила пальцем и своим любимым словечком: “негигиенично!” Папа… ну да, именно папа сделал тогда поистине блестящий, спасительный ход.

– Понимаешь, – сказал он, – мы же всё равно будем вместе спать.

Это означало: даже когда мы ненадолго разойдёмся каждый в свою кровать, в свой сон, в своё отдельное забытьё, мы всё равно будем думать друг о друге, помнить друг про друга и каким-то чудесным образом поддерживать связь. Уж не знаю, как он сумел меня в этом убедить, но заклинание подействовало.

Теперь, отправляясь вечером к себе за шкаф, я неизменно спрашивала:

– А мы будем вместе спать?

– Ну конечно, – заверял меня папа, если был дома. А если он ещё не вернулся с концерта или записи, я задавала другой вопрос:

– А папа скоро придёт?

И услышав, что скоро, и сказав с десяток раз всем “спокойной ночи”, храбро удалялась в ночное изгнание.

Примерно тогда же я каким-то образом догадалась или додумалась про смерть. В сказках она встречалась не так уж редко, а ещё у моей закадычной подружки Маринки Штейнберг умер дедушка, и мы с ней это обсуждали. Оказалось, кроме “умереть” есть ещё глагол “сдохнуть”, но так говорить можно только про очень плохих людей, например про Сталина.

Дедушка и бабушка. 1976.

Не помню как, но до меня наконец дошло, что “умереть” – это про всех, а значит, и про нашу семью, да и про меня тоже.

– Лёгкая смерть: заснул и не проснулся, – сказал (разумеется, не мне) о ком-то папа…

Он же и вытащил меня из бездны ужаса. Всё просто: до того, как я вырасту, а родители слегка постареют, пройдёт ещё много времени, и учёные успеют изобрести такое лекарство, чтобы люди не старели и не умирали. Они, учёные, уже над этим работают.

Наверное, многие родители так успокаивают детей. Много лет спустя читаю у Берестова:

…Вечной страшась разлуки,
Верил во власть науки.
Жить и учёным охота,
Кто-то придумает что-то.

Я всё-таки волновалась: изобретут ли? Успеют ли? И довольно часто переспрашивала:

– Пап, а правда же, учёные…

– Правда, правда, – подтверждал папа.

Тьмы низких истин нам, как известно, дороже нас возвышающий обман. А обман утешающий – тем более.

Да и какой тут обман? Просто учёные подкачали.

Эликсир жизни

Дед Наум вышел на пенсию ещё молодым и крепким, в шестьдесят с небольшим. У нас тогда родилась Танька, и на меня не хватало рук: гуляние, музыкальная школа, потом первый класс общеобразовательной (туда – папа, обратно – почти всегда дедушка). Да и по хозяйству нужна была помощь: магазины, очереди, молочная кухня… Позже я как-то услышала (мама с бабушкой говорили), будто и дедово начальство радо-радёшенько было проводить его на пенсию. Инженер, что называется, от бога, проектировщик (придумал, как сделать лифт у нас в доме, а все говорили – невозможно) и просто на все руки мастер – характером дед обладал отнюдь не сахарным, чуть что не так – вспыхивал и орал, для убедительности разделяя слова на слоги:

– Я! ска! зал!..

Или:

– В чём! я! ви! но! ват?!

Вообще-то у нас в семье разговоры на повышенных тонах и такие, скажем, средиземноморские интонации не были редкостью. Так что я привыкла. Как бы там ни было, дед взял на себя старшую внучку, то есть меня, – в большой степени и снабжение семьи продуктами – целиком и полностью.

До сих пор помню, как вкусно пахло в Елисеевском магазине: сыром, колбасой, чем-то копчёным… Это был ближайший от нас “гастроном”, а булочная – Филипповская. Иногда меня ставили в очередь – в кассу или к прилавку, а иногда, вместо гуляния, оставляли дышать воздухом у входа в магазин. И в награду за долгое и тоскливое ожидание дед по дороге домой рассказывал мне очередную историю “про Кольку”. Начинались эти истории всегда с одной и той же фразы: “Иду я по улице, смотрю – толпа!” Толпа собиралась вокруг незадачливого Кольки, который вечно попадал в какие-то передряги. То он заблудился, то чужое пальто надел в школьной раздевалке… Как же мне жаль теперь, что почти ничего не помню из этих мимолётных – специально для меня – импровизаций!

Вообще “словесная” жилка у деда Наума имелась несомненно, и маме передалась тоже от него. Он писал нам из больницы смешные рифмованные письма: “Доктор очень меня лечит – Может быть, не искалечит…”, сочинял всякие забавные словечки, мог, например, спросить, если я привередничала за едой:

– Может, подать тебе жареного черебобика?

А то вдруг спросит, что вкусней, сустрепенчик или апельсин.

Дед завёл специальную светло-жёлтую тетрадку и, аккуратно макая перо в чернильницу, каллиграфическим почерком опытного чертёжника вписывал туда мои первые дурацкие стишки: “Солнце вышло из-за туч, и пробился первый луч. Засветило ярко, людям стало жарко…”, ну и всякое такое. Кстати, в школе он за меня и черчение делал, и строчил на старой ножной машинке заданные по труду передник или ночную рубашку…

Интересно, почему дед назвал своего “героя” Колькой? Может, из-за фильма “Друг мой, Колька”, одного из первых оттепельных “про школьную жизнь”. А может, потому, что его самого иногда коллеги и соседи называли Николаем, и ему это, кажется, нравилось. Для родных дедушка был Наум, по паспорту – Ниссон, а там и до Николая рукой подать.

Идём с ним по Страстному бульвару, и вдруг он как пустится бегом! Крикнет только мне: “Догоняй!” Бегать я не любила, быстро задыхалась, и деда это очень огорчало. Дома он заставлял меня “боксировать”, лупя кулаками в его напряжённый живот, и делать “уголок” для брюшного пресса, то есть поднимать ноги под прямым углом, опираясь одной рукой на подоконник, другой на спинку кровати. Пресс у меня и впрямь укрепился так здорово, что в институте я сдавала нормативы “лёг – сел” с заведёнными под скамейку ногами и закинутыми за голову руками “за себя и за того парня” (точней, за ту хилую однокурсницу). А позже, рожая первого сына, поминала деда добрым, хоть и не очень тихим словом.

Чуть не забыла: бокс был дедушкиной страстью. Лет в шестнадцать-семнадцать в дореволюционном Питере он соглашался на роль “учебной груши” для отработки ударов – лишь бы пустили бесплатно на занятия.

А кстати, в мои шесть лет на фигурное катание водил меня ведь тоже дед! На каток “Динамо” на Петровке. Мою подружку Маринку Штейнберг приводила бабушка, а меня дед. В перерыве, когда нас запускали в раздевалку погреться, он доставал из кармана не какое-нибудь там яблоко, а тщательно завёрнутый вкусный бутерброд. С “докторской” колбасой, а то и с икрой. Я обожала покушать и являла собой этакий совершенно не грациозный маленький бомбовоз. Зато благодаря дедовым “уголкам” у меня неплохо получался “пистолетик” (проезд-приседание на одном коньке, вторая нога торчит вперёд перпендикулярно). А за “пистолетик” полагалась награда: прокатиться у тренера на руках!

Нелюбимые яблоки тоже шли в дело: дед иногда притаскивал их на бульвар почищенными и порезанными на кусочки. В стеклянной банке! И ловко совал мне в рот, чтоб не прикасалась грязными руками.

Когда я уже училась в средней школе, дед купил одну из первых советских электрических соковыжималок. Радовался ей, как ребёнок игрушке, собирал-разбирал, экспериментировал. Чистить и мыть её после отжима было ужасно хлопотно, но деда это не смущало. Придёшь, бывало, из школы – и прямо с порога тебе торжественно вручается огромная кружка чего-то буро-пенистого, яблочно-морковного:

– Пей! Это – эликсир жизни!

Дед вышел на пенсию, а бабушка долго ещё работала в своей женской консультации на Кутузовском. И каждый раз перед утренним приёмом дед поднимался по будильнику и готовил ей завтрак. Индийский растворимый кофе с молоком (никакой особой кофейно-варочной культуры у нас в доме не наблюдалось, и джезвы тогда ещё не было). Широкий, но тонко отрезанный ломоть полукруглого светло-коричневого “столичного” хлеба намазывался маслом (слегка!), сверху укладывался сыр, и всё это нарезалось аккуратными поперечными “солдатиками”, чтоб удобно было есть.

Такую же фразу про хлеб или бутерброд – “нарезать солдатиками” – я потом встречала и в английском, и во французском (французы своих “солдатиков” обмакивают в яйцо, сваренное всмятку). В немецком тоже наверняка есть эти съедобные солдатики. Интересно, откуда они взялись?