Самая короткая ночь. Эссе, статьи, рассказы

Чернотроп

Странно, как изменяется знакомая местность от каких-то вроде бы пустяков, даже знакомый до каждой кочки остров Татышева. Шесть часов утра, город сонно возится, пытается начинать жить. Снега нет, очень холодно и промозгло. Ледяная черная земля, силуэты голых деревьев, черные провалы между ними. За переломами местности – черные невнятные дыры, непонятные пространства, где земля никак не отделена от черного неба. Мерцающие звезды, которые не я первый назвал «волчьими». Холодные зимние звезды.

Такую погоду охотники называют «чернотропом». По следам не найдешь никого, звери бродят, не чуя опасности. Но лося брать – только с собаками, иначе его не догонишь. Два года назад брали такого… европейского недомерка. Взрослый сильный зверь, а по размерам – с подростка сибирского.

Все время в воздухе – шорох и треск. Это звуки тоже холодные, зимние. Я знаю, что это трещит. Спускаюсь к воде. На Енисее бегут по этой воде световые дорожки, в заливчике нет света совсем. Вон треснул лед слева, у заберегов, на границе черной, страшной воды заводи. Вот шорох, где взялся лед. И все равно это шорох тревожный, словно кто-то громадный подкрадывается, внимательно смотрит в спину. Не надо давать волю неврастении, но я остро чувствую время, когда словно оживает древний германский фольклор.

Когда-то другой человек выходил из дома в такое же время суток: сделать часть пути еще в темноте, до позднего зимнего рассвета. Выходил, шел по еле заметной тропке, поправлял за спиной бронзовый меч. Слушая шорох, подумывал о троллях, смотрел на мерцающие с неба глаза Локки. Человек, чья кровь во мне, память которого живет в извилинах моего мозга, знал – бояться нельзя, но боялся. Ему было труднее – он шел по земле, которую делили с человеком многие существа. Не только Локки и тролли: человек уступал дорогу, заслышав сиплое мычание зубра. Слушал дальний вой волков и отвечал, беседуя с серыми братьями.

Я тоже знаю, что бояться нечего… и вообще я нахожусь посреди громадного города. Опасность – только игра, сонный бред, проснувшийся в подсознании. Я чту братьев германца, волков, но чтобы послушать волков, надо забираться за сотни верст от Красноярска. Меня приводит в трепет косматый дремучий вид зубра, его запах. Но зубры сидят по заповедникам. Локки и тролли? На мне повешенный матерью крест.

И все равно мне жутко у черной промозглой воды, от этого потрескивания, шепота. Недобрая темнота стынет вокруг, не принимает человека. Приходится помотать головой, поднимаясь к насыпи дороги.

Звезды гаснут

Вчера в половине седьмого начали гаснуть звезды. Вышел – мерцают, мерцают. А когда шел обратно, звезды начали гаснуть. Я понимаю, что происходит – ползут тучи. А все равно тревожное, отдающее Босхом ощущение – гаснет небо. Рагнаради. Гибель богов. Конец света. Тучи низко спустились, гасят звуки. В тишине, в предутреннем шорохе инея, гаснут звезды.

Разумный всегда готов ко всему. А, правда, что буду делать, если вот сейчас – Конец Света? Невольно улыбаюсь. И вдруг накатывает благодарность. Стою в шорохе, в свете гаснущих звезд, в наползании мрака. Страха нет, есть благодарность и принятие.

Сейчас уходить из мира? Вот сейчас?

Хм…

Если верить легенде, некий сакс хотел вернуться в Англию, убить как можно больше норманнов, «и пусть меня рубят на куски». Потому что этого сакса «догонят в мудрости» те, что «стал рабом там, где родился господином».

Но я то стал господином там, где родился рабом.

Меня воспитали маменькиным сынком, место которого – доживать чужие судьбы, пусть судьбы предков.

Судьба и собственные кости хрустели, но я – самый известный за всю историю семьи.

Я пришел в жизнь чеховской барынькой в теле молодого мужчины. С чудовищной беспощадностью меня учили только одному – заламывать руки и переживать, переживать, переживать…

Я сделал из себя мужчину – сам. Женщины, которая мне помогла бы, Господь мне не подарил. Я не раз плакал и кричал: за что мне это?! А Ты знал, Господи, и был Ты, как всегда, прав – не надо было. Помоги мне когда-то, молодому, первая бывшая жена, помоги дама, которую я бешено любил – я бы иначе стоял в этом колышущемся мраке.

Меня воспитали невропатом, культивирующем симптомы неврастении.

Я сам себя сделал, какой есть.

Красная сволочь засунула меня на окраину мира, в жопу цивилизации.

Я сам уехал в один из ведущих городов Европы.

В этой жопе мира моя судьба была судьбой изгоя. Обо мне не раз говорили в жопе мира – из этого то ничего не получиться. Так и сдохнет, подающим надежды.

Я сам себя сделал человеком, стирающим усмешки с морд провинциальных неудачников.

Я пришел в мир глубоко средним советским интеллигентом.

Я живу жизнью своего города, своей цивилизации, своего сословия.

Что, если сейчас… вот сейчас страшный удар обрушит меня, мрак охватит, и я рухну в бездну, в круговорот камней, деревьев, воды и воздуха? Если мир придет в состояние хаоса, из которого Он начнет создавать новый мир?

В старой притче фарисей гордился, что Господь создал его таким совершенным, а мытарь только и мог сказать: «Господи, помилуй меня грешного!»

Опускаюсь на левое колено. Так стоит вассал перед сюзереном, сын перед предком, кавалер перед дамой; так католик встает перед храмом. Я не упаду ниц даже перед лицом Необорного. Ты сам таким сделал меня Господи, мой Творец и Отец мой Небесный.

«Помилуй меня грешного?» Да. Я весь в грехах, и все они гнусные, гаденькие, мелкие. Противно даже. Прости меня, Боже, и помилуй.

Но и – спасибо. Спасибо за судьбу, которую Ты подарил, а я прожил. За все, что было до того, как в предутреннем небе начали навсегда гаснуть звезды.

Будет страшно и больно?

Надо постараться не кричать.

Белотроп

Падает снег… Падает, падает, падает. Нет черной земли. Нет черных голых деревьев. И вода в Енисее стала медленней – от мороза вода становится более вязкой. Шорох… уже не шорох звезд, а шорох падающего снега – такой знакомый, родной, уютный. Во всех странах, которые я смогу считать своими, зимами падает снег. Падает снег, шорох снега, хруст свежего снега под ногами, вся земля белая: это зима. Это Рождество и Новый Год. Это светлая ночь, когда снег тысячекратно отражает свет и рано вставших звезд, и всех созданных человеком огней. Это ощущение праздника… космического праздника великого годового обновления, под зимним Млечным путем, с одним длинным концом.

Идем по Татышеву: иду между двух громадных молодых мужиков, но голову меня выше, и каждый – раза в два физически сильнее. А идем на равных. До сих пор не привык к ощущению, пришедшему «после диабета»: что мне легко двигаться. А мне легко! Одышки нет, только приятное напряжение. Я иду и иду сквозь падающий снег, слушаю Васю и Тимура – друзей и учеников. Отстаю, чтобы посмотреть на медленную воду, на засыпанный снегом кустарник… снег стекает по лицу, слеживается на шапке, на плечах. Течет и по спине, по бокам: вспотел, приятное утомление. Сколько мы отмахали в тяжелой зимней одежде? Километров семь, не меньше. Рассветет еще не скоро, но все равно – какие-то неуловимые, не описуемые признаки рассвета… не в состоянии сказать, почему – но чувствуется: за полтора часа утра стало менее ранним. Хотя звезд не видно, небо низкое и мрак даже не думает редеть.

В такую погоду хорошо идти на лося с подхода. Шорох снега, не слышит он ничего. Хотя и человек не слышит, а сквозь снег и видно скверно. Помню, чуть не наступил на здоровенного кабана, кило на двести. Оба несколько огорчились, обнаружив друг друга метрах в пяти. Но кабан огорчился сильнее – истерически захрюкал, и кинулся с такой скоростью, кидаясь в разные стороны, что я в потоках снега не успел его выцелить. Так и мчался – уже не виден, а басовитое хрюкание слышно.

Снег… Сегодня мороз не сильный, снег влажный и вязкий, как в Европе. Это в Сибири, где сухо, и где бывает по неделе минус тридцать, снег иногда похож на дробинки: твердый, хоть в гильзу засыпай. Почти что мелкий такой, мягкий град. А вот сейчас снег такой, как в Прибалтике, в Германии, в Средней полосе России.

Белым-бело, свежий снег, еще не испачканный ничем, не слежавшийся, рыхлый и пушистый. Веселый влажный снег не устает падать и падать, празднично хрустит под ногами. Зимняя сказка. Сильное, радостное, полное ощущение праздника.

Самая короткая ночь в году

Это озеро я знаю с 1960-х. На его берегу, на даче дяди Шуры, я провел почти все лето 1970 года. Тогда тут был стационар Ботанического института Академии наук, и дядя приезжал сюда на казенную дачу. Вся дача академика и директора была – два комнатки в похожем на барак, низком домике постройки 1950-х, сырые и низкие. «Позднее советское баракко».

Но с этими четырьмя месяцами много чего связано. И дальние прогулки в лесу и озеро, и (конечно же!) отличная библиотека стационара. И открытие таких сторон истории, о которых старшие не говорили, а если говорили – то вполнамека. Например, в этот год я узнал, почему на Карельском перешейке лес такой странный: среди вековых сосен все время попадаются правильные четырехугольники молодого леса? И в каждом таком прямоугольнике молодого леса непременно есть каменная, бетонная или кирпичная руина. Почему? Я узнал, почему. Спустя десять лет я впервые взял в руки маленького Женю. Своего первенца. И меня передернуло, потому что головка младенца легла в левую ладонь точно так же, как маленький такой череп из дальнего карельского болота.

Но и эта жуть не оттолкнула от Озера. И от Карелии в целом. Даже странно, как много россиян тянет в эти места, как их любят, как престижно стало покупать здесь дачи. Странно, потому что ни экологически, ни географически это уже не Россия. Когда машина проезжает по Калининскому району Петербурга на север, четко видно: местность вдруг начинает подниматься. Длинная, в километры, линия подьема… Это начался Карельский щит – это уже не Русская равнина, это уже пошла Скандинавия!

Тут мир озер, соединенных узкими бурными протоками, мир сосен, бедных почв, покрытых мхом валунов, удивительно яркого синего неба. Тут еще дольше закаты, еще белее светлые ночи июня. Финляндия… Край, куда пришли скандинавы, еще до славян. Улыбаюсь мысли, что в 8—9 веках мои немецкие предки могли понимать их без переводчика: языки были уже разные, но далеко не разошлись.

Потому, наверное, и тянет в эти места россиян – много в нас и финно-угорской и германской крови. Как говорит один мой друг – «Россия тоже прибалтийская страна, только очень длинная».

Я еду сюда не случайно – хочу провести на Озере самую короткую в году ночь. Своего рода ритуал…

Стационар Академии вроде бы еще есть, но из-за него идет тяжба. Пыльные скучные болваны из Академии никак не могут смириться с актом прихватизации большого куска земли. Чем больше дорожает здесь земля – тем активнее не могут смириться. А внук крупного ученого и предприниматель Сергей Самбук все никак не может оформить в собственность эти 66 гектаров. Так и висят.

Инфраструктура теперь тут совсем другая, чем была в годы моего детства и юности. То были деревни, сельское хозяйство, крик петухов по утрам, телки паслись в лесу. По озеру ходил катер, между деревень бегал автобус.

Теперь сельское хозяйство совсем другое; люди ушли, оставляя в деревне или стариков, или совсем уж никчемушних личностей. Часть домов стали дачами, своего рода крестьянскими родовыми гнездами – сюда собираются дети и внуки, постоянно живут только вышедшие на пенсию, а «старикам» «подкидывают» внуков на лето. Катер давно не ходит, обветшала скрипучая пристань. Она и в 1970 поросла мхом и начала разваливаться, теперь над водой возвышаются в основном сваи, скрепленные бревнами, какие-то полугнилые доски торчат под углом.

Автобусы не ходят – не нужны. У всех машины, а у кого нет, за 100, от силы за 200 рублей доезжает до нужного места от автобусной остановки или от станции. Не сельская жизнь, пригородная. Дачи, загородные дома…