Два писателя, или Ключи от чердака

– Ты про завтра? Поезжай, если хочешь. Автобус от площади, но как с местами, не знаю, нас-то Нетребко позвал.

Все поедут: Майоровы, Чмутовы. Так мне и надо! Мне же нравилась телефонная трубка, мне было достаточно лишь разговоров…

Я хватаю трубку, едва она вздрогнула, – я сама вздрагиваю в тот же момент:

– Ты так быстро ответила, Иринушка. А поехали завтра в Каменск? На похороны спектакля?

Завтра в Каменск?! Я что-то мычу, скрывая радость, не вникая в смысл его слов.

– Хрен его знает, что происходит с искусством. «Золотой слон»! Восемь спектаклей покрыли весь город, теперь хана, бродвейский принцип, спектакль дезафишируют. А ты только представь, что такое похоронить слона, сколько денег-то нужно, этот слон в полтеатра размером! Нетребко хочет, чтоб хоть мы напоследок увидели.

Хорошо, что он не видит мое лицо. Я ликую, как в детстве, когда впервые, в Крыму, увидела африканца, и тут же осознаю, что не смогу поехать: Лёлю не с кем оставить, и надо закрыть больничный.

– Поехали, Иринушка, будет славно. Все ты сможешь, у тебя же такая воля! Я подсмотрел твой гороскоп. Ну с кем ты Лёлю обычно оставляешь?

Он проявляет заботливость и даже осведомленность, неожиданную для человека без трудовой книжки. Я вдруг признаюсь, что написала что-то такое, не знаю, как лучше назвать, не рассказ, не сценарий… Текст, подсказывает он мне, хорошее слово – текст. Я говорю про Тарантино, прямую речь, диалоги и Омутова, он ухватывается за вьетнамские заплатки и пытается их сорвать. Я пытаюсь держаться в образе невозмутимой фрау. Мы болтаем долго-предолго. Он в удивительном расположении духа, энергичном и щедром. У него какой-то черноземный голос.

С утра мчусь в поликлинику, отвожу Лёлю к маме, наряжаюсь в новое пальто и английскую шляпу, с бархатной лентой, с большими полями. Я привезла ее из Лондона, в таких, наверное, ходят на скачки. Я надела эту шляпу в Каменск. До главной площади идти пять минут, сбор у памятника Ленину, по дороге покупаю розу. Майоров, завидев меня, ахнул и поставил к старому тополю, чтобы сфотографировать. Он не догадывался, что я пришла на свидание.

– Чмутовы пошли за пивом, в Дом актера, – сообщил он небрежно, – Игорь сказал, ты поедешь, но мы не поверили.

Как же долго целился Майоров в мое лицо, и как напряженно я вглядывалась в Дом актера – он так никогда и не показал мне этот снимок.

Автобуса не было, Чмутова не было. Я прохаживалась со своей розой у памятника. Наконец герой вышел, очень решительно, за ним две дамы. Странная троица. Чмутов в длинном пальто – с его ростом лучше бы не носить такое. На Ларисе красный берет и просторные клеши – издали кажется, будто Лариса в матроске. С нею эсерка в кожаной куртке с ремнем, в кожаных брюках, заправленных в сапоги, русые волосы забраны под косынку. Чмутов, увидев меня, вскинул брови, поставил глазами акцент:

– Привет, Ирина!

И тут же отвернулся, заголосил:

– Господа, водки никто не взял? Очень хочется водки!

Вчера про водку речи не было! С женским злорадством замечаю, что Ларисе не идут румяна. Солнце слепит, ветер полощет ее клеши. Лариса снова выглядит несчастливо и немолодо. Чмутов снова небрит и несвеж. Исподтишка разглядываю эсерку. Щеки бледные, под глазами круги, алая помада. Будто всю ночь теракт готовила.

– Чмутовская подружка, – поясняет Марина Майорова. – Лера Гордеева, она тоже писательница.

Вчера он не говорил про подружку! Лера Гордеева, у которой в гостях подрались Родионов и Чмутов? Я и не знала, что она тоже пишет. Вчера он услышал мой SOS и позвонил, пригласил.

– А с Ларисой что?

– Ты тоже заметила? Лариса расстроена, Игорь восемь лет не пил и снова начал.

31

Подъезжает автобус, мест не хватает, мужчины уходят в Дом актера за стульями. Мы с Мариной садимся вперед, за нами Лариса и Лера. Принесенные стулья расставляют в проходе, все устраиваются в радостном оживлении, и, словно заботливый гид, суетится режиссер Федор Нетребко.

– Ну что, все в сборе, можно ехать? Все знают, что спектакль начнется в восемь?

Вот это да! – я обещала в восемь вернуться. Позвонить уже не получится, автобус тронулся. Разглядываю пассажиров: суетливый, с бородкой и пузиком, – главреж местной драмы, Розенблюм, он взял с собою двоих детей. Джемма Васильевна, чиновница от культуры. Неизвестный режиссер из Питера, весь в черном, словно состарившийся студиец. Фотограф Поярков с новой женой, прелестной восторженной женщиной, по слухам, она уже бабушка, дай бог каждому так сохраниться. С Аллой Поярковой я познакомилась на той выставке, где впервые разглядела Чмутова. Она сама обратилась ко мне:

– Встаньте рядом, скажите, что вы чувствуете? Куда вы смотрите? – а я как раз смотрела на нее: темные волосы приспущены на уши и собраны в узел на затылке. Гибкая шея, тонкие запястья, платье в талию. Красота гимназистки, литературная, русская. – Вы чувствуете, откуда идет энергия? В этом углу, вот здесь, ближе! От той чудесной картины – вы ощущаете?

На картине был изображен ствол дерева, я не помню, называлась картина «Сосна» или цвет вызывал такие ассоциации: теплый рыжий цвет, даже у корней, – таких сосен вообще не бывает! Муравьи черненькими штрихами. Лёня пошел узнавать цену. Я что-то промямлила, Алла настаивала:

– Признайтесь, о чем вы думаете? Только искренне!

Признаться искренне я не могла: я думала, что в углах нашей квартиры скопилось множество картин, картины падают, Майоров их реставрирует, а Диггер может и ногу рядом задрать.

– Я думаю, как мало в нашей жизни живой природы.

Мы выезжаем из города. Голые деревья ждут тепла. Стволы живые, ветви доверчивые. Проезжаем поля, погружаемся в сумрак елок. Девочки попарно разговорились, а в хвосте разминается мужской клуб с пивом и гоготом: картавит Розенблюм, частит Майоров, зловеще басит режиссер из Питера, но поверх всего этого я слышу чмутовский баритон, возбужденный, какой-то нездоровый. Как гнусавый кондуктор, он вдруг возвещает на весь салон:

– Слышь, Ларча?! Мне Ирина Горинская вчера рассказала, что я детей своих ставил на карниз, бабу шантажировал, побуждал к сексу!

Кровь ударяет мне в голову, обжигает стыдом, я снимаю шляпу. Не знаю, опровергать или нет – про карниз мне сказал Майоров. Значит, вот чего нужно с ним опасаться! Осторожно поворачиваюсь к Ларисе.

– Бред какой, – отвечает Ларча отчетливо, – мы ведь, как въехали, первым делом решетки поставили.

– Конечно же бред, – соглашаюсь я тихо, возвращая шляпу на голову, – зато какая легенда…

Делаю вид, что никто не оконфузился, трещу с Мариной. Бесперебойно, как повелось с того дня, когда Майоров привел ее к нам, хрупкую, скромную, сильно накрашенную студентку. Андрей регулярно приводил в наш дом длинноногих девчонок, тогда-то я и узнала, что все мое вышло из моды: талия-бедра, небольшой рост и ладные, как у цирковых ассистенток, ноги. Я была доцентом в декретном отпуске, кормящей матерью, обрастающей после стрижки под ноль. Марина училась на втором курсе СИНХа и работала в канцтоварах. Я разглядывала, как теперь красятся: очень темным, до самых бровей. Марина сидела в уголке на краешке стула, Майоров бросался к ее ногам и жаловался, что эта красавица его не любит. Красавица поджимала колени и теребила тесемочку на кармане.

– О, я помню, – опознала она мою футболку, – у нас в поселке продавали такие! Это ведь с московской Олимпиады?

Я прикидывала, сколько же лет моей футболке, и пыталась найти верный тон. Пекла пиццу с тушенкой, что-то рассказывала, смешное и про байдарки, я была уверена, что нравлюсь гостье. «Я была от тебя в таком ужасе», – призналась через несколько лет Марина.

Андрей с задней площадки пролез к нам через стулья и стонет:

– Чмутов сказал, что у вас вчера был секс по телефону.

– Точно, был, – соглашаюсь. – А что ты волнуешься? У Лёнечки неприкосновенность, а я взрослая тетя.

Я слишком хорошо помню злые майоровские подачи. Он уговаривал Лёню креститься, а меня спрашивал:

– Вот что тебе нужно для счастья?

А я тогда так хотела, чтоб хоть кто-то спросил! И стала перечислять:

– Москву, друзей, шефа с задачками, байдарочные походы…

– Да как же ты, жена поэта, вообще не думаешь о его стихах?! Ирина, я ведь не зря спросил! Зло должно быть сытым, накормленным.

Немного позже он объявил меня хорошим рассказчиком.

– Ты просто не догадываешься, на что он способен, – жарко шепчет Майоров, забираясь под поля моей шляпы. – Ему так и хочется всех облевать, он же вчера мухоморов наелся.

Так вот оно что! Тот сочный голос, та радостная энергия, что перла вчера из трубки, были прорывом в нашу жизнь живой природы?

Автобус делает остановку, народ вываливается подышать и размяться. Розенблюм покупает у бабушек молоко, Чмутов уходит за водкой. Лариса с Лерой Гордеевой курят.