Два писателя, или Ключи от чердака

Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда-то мы жили в общежитии на Ленинских горах, мне было двадцать три, ей четыре, Женя каталась по коридорам МГУ на трехколесном велосипедике, с неизменно вышагивающим за спиной папой Гошей, и казалась мне большой избалованной девочкой. Однажды весной мы с Лёней водили ее в зоопарк, цвели яблони, Женя собирала лепестки, подбрасывала и кружилась, Лёня снимал ее на кинокамеру. Мила смеялась: «Потом будем смотреть кино и вспоминать, как у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».

Теперь Женя мыкалась в Москве, без прописки, и собиралась к маме в Израиль на ПМЖ. Было жаль, что она уезжает. Мы договорились встретиться в Пушкинском на выставке. Подъехав к музею, я отправилась занимать очередь, подошла к девушке в белой шапочке на темных волосах: «Вы последняя?» Она обернулась, мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, кого увидела Женя, – передо мной стояла все та же девочка с мягкими карими глазами, точеным профилем и смуглыми щеками. Когда-то в детстве она заметно преобразилась – оттого что сменились молочные зубки и два верхних выросли крупными, как у зайца. Но то ли зубки с годами выровнялись, то ли Женя сама выросла вокруг них – она показалась мне точно такой же, как в то время, когда мне, а не ей было двадцать три года.

Тогда я относилась к ней прохладно, берегла свои чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над красавицей и умницей, уверяла, что люблю взрослых больше, чем детей, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале у гинеколога: «Женщина выписана рожать в Николаев». Потом я приходила смотреть, как в тесной комнатке пеленают ребенка. Гоша сидел тут же, с журналом «Наука и жизнь» на краю стола, вырезал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, складывал их, склеивал, развешивал под потолком – на ниточках, как новогодние снежинки…

Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его озорства и чудачеств, его бумажных многогранников. Женя казалась зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в свое общежитие, но она охотно приходила на встречи, заранее на все соглашаясь.

– Женя, что тебе заказать?

– Так ведь я вегетарианка.

– А рыбу?

– Нет-нет, только овощи.

Мне даже накормить ее не удавалось!

– А ты помнишь, как я к тебе придиралась?

– За что это вы ко мне придирались? – недоверчиво улыбается. Раньше она звала меня на «ты».

– Как за что – ведь мой Лёнька был влюблен в Милу! И конечно же, все отрицал. Он писал ей стихи, а мне врал, что это просто поэзия, ничего больше. Я старалась хоть как-то ее уколоть, она только смеялась, легко ей было смеяться! Но ты была ее слабым местом.

– Мама мне часто звонит, разговаривает подолгу, а соседки не понимают. Лучше бы, говорят, она эти деньги тебе прислала. – Женя будто не слышала моих слов. Она поднимает глаза, блеснув догадкой: – Вы, наверное, еще дольше можете разговаривать?

– Конечно, могу! Был бы собеседник, – невольно вспоминаю Чмутова и краснею. – Давай выпьем за твою маму.

Я нарушаю режим, пью вино, итальянское, солнечное. В груди разливается тепло.

14

– Женя приехала с нами как гость, а мы на ПМЖ. Я не верила, что она не останется. Но Женя вернулась в Москву, у нее там мальчик.

Мы гуляли с Милой по Кейсарии, пили кофе среди пальм и развалин. Морской ветерок сдувал пену с капучино, Мила прищуривала глаз – точь-в-точь как в Лёниных стихах. Вся семья Милы после Гошиной гибели переехала в Израиль: она сама, пожилые родители и младшая дочка Дина. Вот уж кто оказался похожим на Гошу, так это младшая дочка, озорная девочка Дина. Дина осталась без отца в полтора года, а откалывала такие штучки, на которые только он был способен. В последний день в Тель-Авиве мы попрощались с ней, как со всеми, на выходе из квартиры, обнялись и расцеловались, спустились в лифте на несколько этажей, а когда двери разъехались, довольная Дина стояла перед нами. Запыхавшаяся, босая… Словно привет от Гошки.

15

Я отогрелась в кафе, чуть захмелела, вставать не хочется, и у Жени порозовели щеки. Официант зажигает свечи, нас обволакивает покоем, я говорю почти не думая.

– А я слышала, что ты не хотела уезжать, что у тебя был мальчик.

Она легко соглашается.

– Был.

– Тебе не предлагали аспирантуру?

– Предлагали. Я не хочу. Не хочу заниматься наукой.

– Надо же… Нам казалось, что наука – это самое главное. Что это круто, как сейчас говорят. Гошу мы вообще считали гением, он сделал открытие, ты, наверное, знаешь, он занимался теорией катастроф. Я, если б могла, всю жизнь бы училась. А уж на структурной лингвистике!.. Тебе что, там не нравилось?

– Так работать же негде. Я хотела в Москву, мне все тут родное, меня взяли методистом в деканат. Даже не знаю, сколько платят, если честно. Я переводами зарабатываю. Хорошо хоть общежитие есть.

Господи, как же стыдно. Лёня, наверное, мог бы помочь. Наверное, мог бы устроить… Мне все же хочется угостить ребенка. В переходе метро покупаю неприлично дорогие билеты на Первый Московский мюзикл, но мюзикл оказывается без музыки для мюзикла. Пляшут одни, поют другие, хороша только Гурченко. Как же нелепо, что я привела сюда молодую девчонку! Я не даю Жене в руки билеты, чтобы соседки ей не сказали: лучше б она тебе эти деньги отдала. В заключительной сцене главный герой собирается прыгнуть с балкона. Демонстративно машет руками и ногами над перилами, под музыку, – наверное, это должно быть смешно. Я, боясь повернуться в сторону Жени, слежу за ней краешком глаза, мысленно строю вокруг нее защитный купол, убеждаю себя не терзаться – не живет же она с открытой раной! Наверное, даже не вспомнила тот балкон. После спектакля предлагаю:

– Хочешь, сходим в МГУ?

Удивляется.

– Вы хотите?

– Конечно хочу – в общежитие. Завтра. Ты была там?

– Ни разу. Я не помню номер комнаты, где мы жили. Только картинку на двери.

Мне даже помнить не надо! В моем паспорте два соседних штампа, свердловский теперешний и старый московский: «Паспорт прописан… комната №…» Но я бы и так не забыла. Я жила ровно под ними.

В МГУ мы выбираемся к вечеру. Горит свет в опустевших аудиториях. Скучают формулы, не стертые с доски. Вместе с Женей идем по переходу в жилую зону. Здесь выщерблен паркет и обшарпаны стены – ветшает портал в нашу прошлую жизнь. Переход. Этого я не ожидала. Этот запах… У меня просто обрываются кишки. Смесь паркетной мастики с клопомором, жареной картошки, окурков в мусоропроводе. Почему не изменился запах?! Все внутренности мои тихо обмерли, растерялся весь организм. Эти мирные лампочки под потолком – с неизменно ровным светом. Эти ковровые дорожки. Эти строгие дубовые двери… Телефонные будки – тоже дубовые.

– Женя, помнишь свой конфуз в этой будке?

– Не очень.

– Совсем не помнишь?! Как вас поймали с Ашотом? Вы же были такой изысканной парой! Дети аспирантов из МГУ, пятилетние вундеркиндики. Мила с Кариной собрались в музыкалку, взяли скрипочки, пошли вас искать и нашли тут, в будке! Ты бы только их видела! Ты же видела – неужели не помнишь?! Они так клокотали! Каждой хотелось вцепиться в другую. Каждой казалось, что это другой ребенок вовлек ее чадо в разврат. Но они чинно разошлись. Очень чинно. Ты объяснила: «Мы играли в письки». А что вы делали, Женя?

– Я не помню, ну правда не помню, что мы там делали с Ашотом. Смотрите, кухня!

Кто-то снова вытряхнул в мойку заварку. Часть горелок опять не работает. И тот же закат над Москвой. И та же высота – мы к ней так привыкли…

– Этот вид из окна я помню.

– Правда помнишь? И картинку найдешь? Идем?

Ни одного человека не встретилось, точно во сне. Полумрак, тишина. Коридор общежитский, бульдог на двери, охраняющий наши невстречи… Я упрекала Лёньку за эти невстречи, но ведь теперь мне не избавиться от его строчек. Я люблю тебя, повторяю, я люблю, себя проверяю, сколько книг прошло, сколько лет! Раньше бы мучилась: кого люблю – Милу, Гошу, Москву или все-таки меня? Теперь не хочется спрашивать. Да все люблю! Все эти двери. Университет. Эту девочку. Свою юность. Неужели мы были так молоды?

– Вот, Женя, ваша дверь.

– А где же моя собака?

Я тоже ее не сразу увидела, эту стареющую переводную картинку, хотя только ради нее сюда и пришла. Она въелась в дверь, стала будто родная. Рыжий бульдог в круглой рамочке, благородный, потемневший. Затаился среди естественных линий дерева, среди узоров, которые глаз превращает в рисунки.

– Женя, ты не там ищешь. Он был выше?

– Он был так высоко! Надо же, моя собака.

Стучу в дверь. Никто не открывает. Зачем-то стучу еще раз. Останавливаю девушку в коридоре.

– Можно к вам заглянуть? Мы когда-то здесь жили.