Я расколола летящий нож Оберона на две части – взглядом. Вернее, это он мне так объяснил. А может, сам Оберон его и располовинил? Чтобы я поверила в себя?
Как-то странно – разве может король врать? Возмутительно даже так думать. И потом, зачем ему это?
Гарольд отставил миску в сторону. Он был жалкий, красный, растрепанный, он казался младше своих лет. Это от обиды: на обиженных, говорят, воду возят.
А если во мне нет магических способностей, что будет? На площади голову не отрубят – Оберон обещал. А вот отправить в обоз к поварам, чистить картошку, мыть посуду – это запросто.
И это не так уж плохо, кстати. Дома я только и делаю, что чищу картошку и мою посуду. Все наши разговоры с мамой с этого начинаются: Лена, ты почистила? Убрала?
Но все-таки обидно. Неудобно перед принцем. Одно дело – маг дороги, другое дело – какая-то девчонка на побегушках.
– Скажите, мастер, – начала я очень вежливо и даже льстиво.
– Да?
Я продолжала, преданно глядя ему в глаза:
– А если в день проводить по три первых урока, в неделю это сколько будет? Трижды семь – двадцать один первый урок. А в месяц?
Он покраснел еще больше:
– Заткнись.
– Можно подумать, мастер, вы не умеете считать. А я же знаю, что умеете. Это скромность в вас говорит. А если постараться, то запросто можете двадцать один умножить на четыре…
Он завелся. Лицо пошло пятнами. Кулаки стиснулись – и бессильно разжались снова. Как говорила наша завучиха, «если тебя обидели словесно, ну так и отвечай словесно!».
– …Двадцать на четыре – восемьдесят, да плюс четыре, – продолжала я очень серьезно, будто раздумывая, – да плюс еще девять – это тот «хвостик», три дня… Вот и выходит в месяц девяносто три первых урока. Неплохо для нача…
Ноги мои забились в воздухе. Гарольд поднял меня за шиворот – воротник впился в шею.
– Идиот! Пусти!
У него было взрослое, очень злое лицо. А глаза – те вообще старческие, сумасшедшие. Он ненавидел меня в этот момент – сильнее, чем завучиха. Даже, может быть, сильнее, чем тот ненормальный нищий в харчевне «Четыре собаки». Ему хотелось бить меня головой о землю, бить и бить, пока я не умру.
За то, что я опозорила его перед Обероном. За то, что я тупица, деревяшка, безмозглая балда и он ничему не сможет меня научить никогда-никогда. А Оберон велел меня научить. А Гарольд не может, потому что я тупее поварешки. А Оберон велел. А Гарольд не может, потому что я пустоголовее овцы. А Оберон велел! И это замкнутый круг, из него нет выхода…
Я испугалась: ведь он маг, хоть и младший. И я не знаю точно, умеет ли он убивать взглядом; если умеет – мне точно конец.
И, ни о чем не думая, а только желая спастись, я провела рукой перед его лицом и прошептала:
– У зла нет власти…
Получилось, будто я стерла пыль со стекла. На самом деле, конечно, никакого стекла между нами не было – но лицо Гарольда вдруг изменилось, просветлело. Он перестал буравить меня глазами и заморгал, как от яркого света. И почти сразу меня выпустил.
Я быстренько отползла в сторону. Оглянулась: видел ли кто? Придут ли ко мне, в случае чего, на помощь?
Гарольд стоял и смотрел на меня – как будто впервые видел. Смотрел, смотрел…
– У тебя есть магические способности, – сказал одними губами.
Повернулся и куда-то ушел.
* * *
Часов в пять вечера (время я определяла наугад), когда солнце было еще высоко, труба в голове колонны сыграла сигнал, которого я раньше не слышала. Оказывается, он означал надвигающуюся бурю.
Началась суета.
Посреди чиста поля составили телеги и кареты – кольцом. В центр собрали людей и лошадей, соорудили навесы. Я видела, как Оберон на своем крокодилоконе объезжает лагерь, и навершие его белого посоха смотрит то в землю, то в низкое, быстро темнеющее небо.
Мимо нас с Гарольдом прошел принц. Улыбнулся мне:
– Лена, если вечером вам станет скучно и вы захотите поболтать… Мы с высочествами будем в большом шатре. Заходите по-простому.
Я кивнула, не глядя на Гарольда.
Стемнело слишком рано. Налетел ветер. Тучи ползли такие свинцовые, такие жуткие в них закручивались смерчи, что страшно было смотреть.
– Если ты идешь в большой шатер, – сказал Гарольд, – то лучше сейчас. А то потом смоет.
– А если не иду?
Гарольд помолчал.
– Тогда залезем под телегу. Моя мать нам поужинать даст.
Он все еще смотрел в сторону. С обеда – с того самого момента, как обнаружились мои магические способности, – он не решался посмотреть мне в глаза.
– Ну, полезли, – сказала я неуверенно.
На земле под телегой было не очень чисто, зато душисто и мягко от рассыпанного сена. Справа и слева свисали опущенные борта, почти не пропускали ветер. Я так устала за этот день, что просто растянуться на куче соломы казалось королевским, неслыханным удовольствием.
Сверкнула молния. Даже под телегой на какое-то мгновение сделалось светло.
– Гарольд… А что Оберо… его величество делал? Зачем этот круг?
– Защита лагеря. Дождик промочит, но ни молния, ни смерч, ни смырк не пробьются.
– А что такое смырк?
– Ты не знаешь, что это такое?
Он не издевался. Он в самом деле удивился, как можно не знать таких простых вещей.
– У нас их нет, – сказала я осторожно. На самом деле я не была уверена. Я ведь не все на свете знаю. Может быть, у нас где-то есть и смырки.
– Ну… это такая тварь, зарождается в грозовом фронте… Ты знаешь, что такое грозовой фронт?