Метаморфозы. Тетралогия

– Это что, накладные? – в ужасе спросила мама. – Слушай, это же безвкусица полная… почему черные?

– Я смою, – сказала Сашка. – Это… так.

* * *

На следующее утро крылья остались на месте и, кажется, чуть подросли. Сашка усилием воли подавила панику.

Мама чувствовала себя неважно. Сашка вызвалась погулять с коляской. Был теплый, почти весенний день, светило солнце, а малышу уже было десять дней от роду. Полчаса, сказал Валентин. Больше нельзя.

Ветки мокрых тополей блестели на солнце, и с них падали капли. Сашка шла, толкая перед собой коляску, удивляясь непривычному ощущению. Брат утопал среди одеял и матрасов, только маленький нос выглядывал наружу – розовый нос спокойно спящего младенца. И весь этот день был удивительно спокойным: тихий двор. Застывшие в безветрии деревья. Солнце.

Чуть не доехав до места, где в прошлом году случилось побоище, Сашка развернула коляску. Разумеется, никаких следов не осталось – и снег лежал другой, чистый, хотя и подтаявший. Сашка вытащила плеер, надела наушники и погрузилась в тишину.

Напряженное молчание, будто в ожидании приговора. Оно может длиться часами, но Сашка уже знала: в ее силах изменить запись на диске. Молчание станет другим. Наблюдатель влияет на наблюдаемый процесс, так когда-то говорил Портнов.

Чтобы управлять этой силой, нужно впустить ее в себя. Сделать частью себя, присвоить. И только тогда – от ее имени – плести узор Молчания.

Тишина перед бурей. Тишина на кладбище. Тишина, когда нет слов. Беззвучие космоса. Бесконечное повествование, и тот, кто слушает, – одновременно и рассказчик, и действующее лицо, и ухо, и воздух, и слуховой нерв…

Тысячи людей одновременно задержали дыхание. Что-то случится; Сашка медленно шла вдоль строя влажных кустов, мимо тополей и берез, мимо старой ивы, мимо рябины с остатками ягод на ветках. А справа от Сашки шла по снегу ее тень, держась за тень коляски, ее проекция на мир слежавшихся водяных кристаллов, длинная, голубоватая, включившая в себя цвет неба.

Предмет и его проекция соединены обоюдной связью. Так когда-то сказал Портнов. Он говорил – «набрасывал», по его собственному выражению, – слова и фразы, порой лишенные смысла, порой банальные донельзя или просто непонятные, Сашка слушала – и забывала…

А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно – включила в себя, сделала своей частью – все свои проекции.

Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.

Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.

В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.

Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась – неожиданно ярко – в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека – своего отца, который жил на другом конце города.

И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново; когда она открыла глаза, прямо перед ней стоял Валентин в расстегнутом пальто, удивленный и злой.

Сашка сняла наушники.

– Сорок минут прошло! Я что, должен за тобой бегать? Его же кормить пора!

Младенец по-прежнему спал, выставив из груды одеял розовый носик. Валентин взял у Сашки коляску и повез к подъезду – торопливо, так что брызги летели из-под колес.

– Только о себе думают, лишь бы плеер послушать, – сказала старушка на скамейке.

Сашка постояла, грея дыханием замерзшие руки. Потом вздохнула, расправила плечи – и поняла вдруг, что крыльев на спине больше нет.

* * *

Каждый день она ходила в магазин со списком продуктов. Гладила пеленки. Помогала маме готовить молочную смесь; брат был «искусственником», мама очень сокрушалась по этому поводу, Сашка не понимала, из-за чего сыр-бор. Ну, нет молока, и не надо. Возни не оберешься с этими бутылочками-сосками, но зато кормить ребенка может кто угодно. Валентин, например. Или даже она, Сашка.

Брат не вызывал у нее никаких чувств. Ни умиления, ни раздражения. Она научилась не просыпаться ночью от плача: мама и Валентин «дежурили» по очереди, а вставать к ребенку приходилось каждые три-четыре часа. Это был мир, вращающийся вокруг одного светила, полностью подчиненный младенцу. Мама, не вполне здоровая, ослабевшая, могла думать только о нем. Валентин по макушку ушел в домашнее хозяйство, лишал себя сна и отдыха ради купаний, уборок и стирки; соседки считали, что о таком муже любая женщина может только мечтать.

Сашка была как астероид на временной орбите. Она по-прежнему гуляла с коляской, ловя на себе заинтересованные взгляды проходящих женщин, старушек, редко – мужчин. Она кипятила бутылочки, готовила и убирала, иногда меняла памперсы. Раз или два брат улыбнулся ей; это была бессмысленная, хотя и очень милая, почти человеческая улыбка.

Однажды, в очень солнечный день, Сашка рискнула прикатить коляску в знакомый парк. И там, выхаживая по кругу, по вычищенным и посыпанным солью аллеям, подумала – впервые со времени экзаменов – о Фарите Коженникове. И о том, что могло случиться, если бы она, Сашка, не сдала зачет по специальности.

Брат спал под пуховым одеялом, укрытый, закутанный, как крохотное зернышко в толстой скорлупе. Его могло бы не быть. Все живое очень хрупко. «С вами совсем-совсем нельзя договориться?» – спросила Сашка на берегу реки, по которой плыли осенние листья. И он ответил: «Саш, в мире полным-полно сущностей, с которыми нельзя договориться. Но люди как-то живут, верно?»

Но как же хрупко они живут!

Под солнцем подтаивал снег. Близилась весна. По парку расхаживали бабушки с внуками, мамаши с колясками. На месте катка остался изношенный, исцарапанный ледовый пятачок, и три пацана играли на нем в хоккей – на коньках из них был только один, и он все время проигрывал.

Брат завозился. Сашка испуганно качнула коляску: пора было разворачиваться к дому. Однажды маленький Валечка заплакал во время прогулки и орал не переставая всю дорогу обратно – тогда Сашка бежала с дикими глазами, распугивая прохожих, проклиная себя за то, что ушла от дома так далеко…

Валечка чмокнул губами и затих. Сашка перевела дыхание, развернула коляску и почти сразу столкнулась с Ваней Коневым.

Делать вид, что они друг друга не узнали или не заметили, было поздно. Первой опомнилась Сашка:

– Привет, – и небрежно покачала коляску.

– Привет, – пробормотал Конев. – Твой?

– Ага, – ответила Сашка прежде, чем успела подумать.

– Поздравляю… Мальчик?

– Ну да, – Сашка безмятежно улыбнулась. – А у тебя как дела?

– Хорошо. – Иван облизнул губы, чего на морозе делать не следует. – Отлично.

– Ну, пока, – равнодушно сказала Сашка. – А то его кормить пора.

– Пока.

Сашка зашагала к выходу из парка. Не оглядываясь.

* * *

Ночью накануне отъезда в Торпу она не спала совсем. Лежала в темноте и слушала часы, тикавшие по всему дому. Проснулся ребенок, заплакал, затих. Заплакал снова. Сашка слушала, как в соседней комнате мама бормочет колыбельную. Она вдруг узнала песню, вернее, напевный речитатив: это был кусочек ее собственного младенчества. Короткий обрывок информации. Слово, унесенное сквозняком.

Ребенок уснул. Мама, как видно, отключилась моментально; поворочался Валентин, и снова сделалось тихо. Тикали часы.

Сашка поднялась. Споткнулась о наполовину собранный чемодан. Шторы были задернуты не до конца, сквозь щели пробивался свет уличных фонарей. Проехала машина, мазнула фарами по потолку.

Босиком, по ледяному полу, Сашка прошла в соседнюю комнату.

Здесь было тесно. Детская кроватка стояла вплотную к большой кровати, так чтобы мама могла, протянув руку, коснуться ребенка. Сейчас она спала, подложив ладонь под щеку, почти уткнувшись лицом в прутья кроватки.

Стараясь не смотреть на спящего рядом Валентина, Сашка подошла ближе и остановилась над кроваткой. Луч света с улицы перечеркивал одеяльце косой чертой. Младенец лежал на спине, закинув на подушку сжатые кулачки, слепив ресницы, полуоткрыв крохотный рот.