Забытая песня шамана

– Айя-я-я-я-а-а-а, ойё-ё-ё-ё-о-о-о, э-э-э-э-йя…

Сквозь песню она вдруг явно услышала, что кто-то настойчиво и призывно зовет ее. По-видимому, кому-то срочно понадобилась ее помощь. Забыв про кофейную лужу, Арина подошла к окну, отдернула тюль: ее имя явно прилетало с улицы.

– Ари-и-и-на, Ари-и-и-на…

Арина, словно зомбированная, пересекла кухню, вышла на крыльцо, по тропинке достигла калитки. И тут заметила, что мимо ее дома не прошла, а совершенно невероятно, словно лебедушка, проплыла Тандалай, не заметив ее. Да и сама женщина была какая-то странная, словно прозрачная и невесомая. Арина, заинтересовавшись данным явлением, выскользнула за калитку и заспешила за Тандалай, потому как не только слышала, но и была совершенно уверена, что именно Тандалай призывно звала ее. Девушка нервно озиралась по сторонам и никак не могла найти ее глазами.

– Ари-и-и-на, Ари-и-и-на…

Арина очень торопилась поспеть за летевшей, не касаясь ногами земли, женщиной, но никак не могла догнать ее – та быстро удалялась. Тогда девушка окликом решила остановить ее и обратить на себя внимание.

– Тандалай, я здесь. Тандалай, подожди, – Арине казалось, что она кричит изо всех сил, но сама не слышала своего голоса, поэтому прибавила шаг: ей именно сейчас просто необходимо было догнать женщину. Только зачем, она объяснить не могла, просто надо, и это ей доподлинно известно. Вскоре вышли за село, достигли кромки леса, Арина старалась не потерять Тандалай из виду. В лесу держать женщину в поле зрения оказалось довольно-таки проблематично: она периодически скрывалась из виду, петляя между частыми деревьями. Арина все ждала, что Тандалай оглянется, но та скользила легко и свободно, не оборачиваясь. Девушка вдруг почувствовала, что устала от бессмысленной погони, остановилась и, переводя дыхание, глубоко вздохнула. И тут она осознала реальность происходящего, удивленным взглядом обозрела лес, совершенно не понимая, как она здесь очутилась.

– Отвяжись, плохая жизнь… Что это со мной? Где я? Как сюда попала?

Над головой послышался резкий надсадный треск, громко разрезавший привычную тишину леса. Арина машинально задрала голову вверх: от сосны отломилась массивная ветка и стремительно полетела вниз, прямо на девушку. Она даже сообразить не успела, что надо отскочить в сторону, только успела опустить голову и закрыть ладошками лицо. Сосновая лапа накрыла ее, больно ударив тяжелой, сырой веткой по голове. Арина упала и, прежде чем потерять сознание, услышала, как издалека зазвучала уже хорошо знакомая песня шамана:

– Айя-я-я-я-а-а-а, ойё-ё-ё-ё-о-о-о, э-э-э-э-йя…

***

Павел Юрьевич поспешно ушел, а Клавдия Захаровна присела у окна, и мысли ее унесли в далекое детство…

Родом она была из Горного Алтая, только мало кто помнил об этом в селе, да и сама она стала забывать далекие годы. Может, поэтому ее так тронула и смутила Тандалай, только она понять не могла, зачем и почему она к ней приехала, хотя прекрасно знала, что этот мудрый по-своему народ просто так ничего не делает. Мысли зацепились за далекое, казалось, совсем забытое прошлое.

Ее будущий отец познакомился совершенно случайно с милой, приветливой, доброй алтайкой Танаш в Новообске. Полюбил ее глубокой, теплой, нежной любовью, вот только Танаш никак не хотела оставаться в огромном мегаполисе, да и ехать на малую родину Захара, в село Боровиково, наотрез отказалась. Делать нечего, пришлось Захару вслед за любимой девушкой ехать в далекое алтайское село Березов. Поженились, как полагается, вскоре родилась Клавдия, унаследовав от отца, всем на удивление, чисто славянскую внешность, а от матери – доброе, ласковое, понимающее сердце.

Когда Клаве исполнилось шесть лет, мама тяжело и надсадно заболела. Захар втайне переживал, не показывая дочери своей невысказанной боли за жену, рвущей на части доброе сердце. Танаш же внушал, что она во что бы то ни стало выздоровеет. Но мать таяла прямо на глазах. Захар пошел на крайние меры – возил Танаш лечиться к белому шаману – не помогло, тогда повез к черному шаману – результата ноль. И вскоре мама умерла.

Но в памяти Клавы навсегда осталось яркое, чарующее впечатление от посещения шамана. Он врезался ей в память своим необычным, волшебным обликом. Тогда он ей показался настоящим лесным чародеем, покорителем всех птиц и животных. На нем был надет кожаный плащ, отороченный мехом, на одном рукаве пришиты перья разной величины и окраски, на другом зубы животных, на груди красовалось ожерелье из костяных клыков. На голове, спустившись по самые глаза, сидел шлем, украшенный серебряными пластинами и рогами оленя, разбегающимися в разные стороны. По правую руку шамана покорно сидел взрослый тигр, что немало удивило Клаву: она знала всех животных Горного Алтая и была уверена, что в их местности тигры не водятся. Сам шаман сидел перед резной керамической чашей, в которой, словно играя, неторопливо, ласково, прыгали язычки пламени. Клава засмотрелась на завораживающие языки, и ей вдруг показалось, что это и не огонь вовсе, а игривые маленькие рыжие лисята, которые шаловливо бегали по чаше и, добегая до края, словно испугавшись, что могут выпасть из нее, возвращались на середину, и все начиналось сначала. Она не заметила, как уснула, а пробудилась только тогда, когда отец, мягко ступая и бережно покачивая ее на руках, внес в дом.

После смерти Танаш Захар всю чрезмерную, нерастраченную любовь, ласку и заботу обрушил на Клаву: ему хотелось уберечь дочку от чрезмерной печали, горечи и тоски по матери.

За годы жизни на Алтае отец стал настоящим профессиональным охотником, он сумел выучиться всем хитростям этого тонкого, деликатного и непростого дела. Важным и поворотным событием в его судьбе стала охота на медведя-людоеда, который держал в страхе всю округу, завалил немало людей, в том числе и группу туристов из восьми человек. И вот – удача, которой мог позавидовать любой охотник и которая принесла ему огромный почет и уважение алтайцев. Невообразимым образом он смог завалить этого гигантского зверя, отделавшись многочисленными ссадинами и двумя сломанными ребрами. В награду себе он вырвал у медведя огромный клык и, нанизав его на шелковую нить, носил на шее.

После потери жены Захар тяжело переживал за дочь и страшно боялся потерять свое ласковое, любимое, единственное сокровище. И однажды отец снял со своей шеи клык и надел его на шею дочери, предупредив, чтобы она никогда не снимала его. Этот желтоватый массивный зуб должен был оберегать ее от агрессии любого лесного зверя. При этом магическом ритуале присутствовал сосед Захара, Кюндюй. Люди поговаривали, что он был потомком шамана и неплохим целителем, но все же редко обращались к нему за помощью, так как человеком он был расчетливым, злопамятным и завистливым. А тот индивидуум, который занимается исцелением тела и души, никоим образом не должен иметь отрицательные качества, иначе целительство будет иметь абсолютно обратный эффект – так считали мудрые люди. Так вот, увидев, как шелковая нить с клыком переместилась на шею несмышленой девчонке, искреннему возмущению Кюндюя не было предела:

– Захар, разве можно такой энергетически мощный амулет доверять ребенку? А если она его потеряет? Ну уж если он тебе не нужен и ты не дорожишь сокровищем, преподнесенным благосклонно тебе самим богом, то отдай его мне.

Захар только снисходительно улыбнулся и, ничего не ответив, погладил ласково дочь по голове и произнес:

– Беги, дочка, играй.

Кюндюй не унимался:

– Не хочешь отдать – продай, любые деньги плачу. Не надо денег? Проси, что хочешь, любое твое желание выполню, – и, не дождавшись ответа от Захара, добавил:

– Я бы, может, еще понял, если бы ты, как полагается по обычаю, отдал клык сыну, но сына у тебя нет. А дочери он к чему? Женихов привораживать еще рано, да и для такого дела другие привороты имеются. А тут… – Кюндюй только успевал от возмущения похлопывать руками по ногам.

Но, Захар был непреклонен и неумолим. И наконец-то, не выдержав напора соседа, пояснил:

– Да пойми ты, Кюндюй, этот оберег помощнее любого заговора будет. Мне дочь беречь надо – одна она у меня, родная кровинка, здесь осталась. И если, не дай бог, с ней вдруг что-то случится, я не переживу такого горя. Мое сердце просто не выдержит еще одной потери…

Кюндюй после отказа Захара затаил злобу и обиду и стал обходить дом Захара стороной, вынашивая план завладения вожделенной вещью.

***

Клаве было лет восемь, когда она с подругой Милике, дочерью Кюндюя, не предупредив отца, отправилась в лес по малину. Настроение у девочек было отличное, они всю дорогу смеялись, подшучивали друг над другом, резво передвигаясь по знакомой тропе. Тот год выдался довольно-таки урожайным, и подруги уже не первый раз ходили проторенной заветной тропинкой в малинник за сочной, сладкой, лечебной ягодой: тут и налакомиться вдоволь можно, и с пустым бидончиком точно домой не уйдешь. Девочки так увлеклись сбором ягод, что не заметили, как забрели в самые заросли малинника. Собирали ягоду в легкие алюминиевые бидончики молча, не забывая класть самые крупные и сладкие, мясистые, сочные ягоды в рот. От сбора ягод их неожиданно отвлек шорох и треск сухих веток на другой стороне малинника. Клава насторожилась, напряглась, ее вдруг поглотило необъяснимое беспокойство, захотелось вернуться в уютный, теплый дом и прижаться к широкой груди отца.

– Милике, давай вернемся домой. Ягоды мы набрали, да и наелись вдоволь.

– Клава, разве тебе не интересно, кто там? Может быть, кто из наших знакомых ребят тоже за ягодой пришел, – отозвалась Милике. И, не разбирая дороги, царапая колючими ветками лицо, поглощенная идеей удовлетворить неуемное детское любопытство, она пробиралась на звуки громкого треска сухих веток малинника.

Клаве ничего не оставалось, как осторожно продвигаться за Милике – ну не оставлять же, в конце концов, подругу одну! Но с каждым шагом беспокойство усиливалось, и она сделала еще одну попытку образумить подругу.

– Милике, мне страшно. Давай вернемся. А вдруг там медведь… – Клава не успела закончить фразу: подруга громко и радостно вскричала:

– Клава, ты права! Только здесь не медведь, а медвежонок!

Медвежонок, учуяв запах людей и услышав посторонние звуки, отскочил от малинника и сел от страха на пятую точку, вытянув вперед задние ноги, словно человек.

А Милике продолжала умиленно щебетать:

– Ой какой хорошенький, маленький, пушистенький! – и, выходя на солнечную полянку, заспешила к медвежонку. – Да ты моя кроха! Ты один? Клава, ну чего ты отстаешь? Он, наверное, потерялся. Сейчас, сейчас я тебя поглажу и пожалею, – сюсюкалась Милике с медвежонком, словно с маленьким ребенком.

Клава же застыла на краю малинника, ноги стали тяжелые и непослушные. Она с замиранием сердца наблюдала, как подруга приближалась, хотя и к маленькому, но все же зверю. В данную минуту Клава испытывала совершенно противоречивые чувства. С одной стороны, ей сейчас хотелось быть рядом с Милике и потрепать медвежонка по пушистой холке, с другой стороны, она чувствовала необъяснимую тревогу и ей хотелось поймать подругу за руку и утащить назад, подальше от испуганного животного.

Через полянку начинались новые, густые заросли малинника, и именно оттуда, крадучись, осторожно хрустя сухими ветками, медленно двигалась невообразимой величины бурая махина. Не успела Клава открыть рот, чтобы крикнуть подруге: «Беги!», как медведица в два прыжка подскочила к Милике, гигантской лапой накрыла ее голову, одним движением сдернула с нее скальп и подмяла под себя. Все произошло так быстро, что Клава даже ойкнуть не успела. Стояла на краю малинника и не могла пошевелиться и смотрела во все глаза на чудовищно огромную медведицу. Медведица тоже почувствовала пронизывающий взгляд беззащитной девочки и, оставив в покое обезображенное тельце Милке, сделала плавный шаг в ее сторону. Клава машинально нащупала на груди заветный оберег и что было сил, не чувствуя боли, сдавила его в кулачке. Медведица вдруг на миг замерла, встала на задние лапы, оскалив огромную пасть с массивными зубами, зарычала и мягко рухнула на все четыре лапы. Потеряв отчего-то интерес к Клаве, подтолкнула лапой медвежонка к малиннику и вместе с ним неторопливо стала удаляться.

***

Милике чудом удалось спасти, но девочка от пережитого страха и полученных травм потеряла дар речи и у нее отнялись ноги.

А полгода спустя Клаву настигло и поглотило с головой новое безутешное горе. На охоте отца насмерть заломал медведь-шатун. Дальние родственники по линии матери не горели желанием взять девочку на воспитание. И кто-то из них написал письмо родной сестре Захара, и вскоре из Боровиково приехала незнакомая женщина и, назвавшись тетей Дусей, объявила Клаве, чтобы та собирала свои вещи в дорогу.

Перед отъездом девочки из родного дома заглянул сосед, дядя Кюндюй, и убеждал Клаву отдать ему клык медведя, но она проявила настойчивое не по-детски упрямство и ответила ему, что не может расстаться с подарком отца – он для нее бесценен. Кюндюй ушел в полном бешенстве, не скрывая своих негативных эмоций, даже забыв напоследок попрощаться.

Клава в день отъезда узнала, что Милике выписали из больницы, и решила навестить ее и заверить, что обязательно будет писать ей письма.

Милике лежала на кровати, ее прикрытое одеялом до самого подбородка, хрупкое тельце выглядело совершенно безжизненным. На приход подруги почти никак не отреагировала, ввалившиеся от продолжительной болезни глаза выражали глубокую печаль и безразличие. И только когда Клава сказала, что уезжает навсегда и они, наверное, больше никогда не увидятся, из затуманившихся от слез глаз Милике по вискам потекли два тонких прозрачных ручейка, оставляя на коже девочки извилистые бороздки.

***

Детское сердце отходчивое, особенно тогда, когда чувствует заботу, ласку и любовь. Тетя Дуся оказалась замечательным человеком и по-настоящему второй матерью для Клавы. Своих у нее было трое детей, и все – мальчишки, озорные и непослушные. А тут бог еще подарил родного человечка, девочку, к которой женщина сразу прониклась теплотой и сочувствием, постоянно защищая ее от нападок своих мальчишек, даже тогда, когда Клава была неправа.

Так и выросла Клава в заботе и любви и навсегда в ее душе поселилась благодарность к семье тети, а село Боровиково стало ее настоящей второй родиной.

Здесь же, в Боровиково, она вышла замуж, и тут ей повезло – муж оказался спокойным, внимательным, степенным и заботливым человеком. А когда Роман связал свою судьбу с лесом и стал лесником, она это приняла как должное, но постоянное беспокойство не покидало ее. И вот однажды она сняла с себя оберег и, как муж ни сопротивлялся, повесила ему на шею шелковую веревочку с отполированным за долгие годы клыком со словами: