Золотой Трон

Всецело поглощенный подарком, Тимур не подозревал, какое сходство он имел сейчас с этой величественной птицей. Тот же исполненный собственного достоинства, взгляд черных, смотрящих в самую суть, глаз, гордая осанка и неповторимая манера царственно держать голову, свойственная лишь хищникам, не имеющим себе равных.

– Я непременно должен показать его отцу, – завороженно глядя на молодого орла, прошептал Тимур неожиданно севшим от волнения голосом, – готовьтесь к предстоящей охоте, я скоро вернусь.

За пиалой ароматного зеленого чая беседа лилась непринужденно. Шейх Шемс ад-Дин Кулаль в сопровождении свиты прибыл к Тарагаю из Кеша. Не велик путь от города до Ходжа-Ильгара, но велика честь, какую оказывал своим визитом шейх Тарагаю. Тот же считал почтенного Шемс ад-Дина своим духовником, а потому доверял ему самые сокровенные мысли. Тарагай, хоть и был барлас, но его мягкое сердце и благородная душа отвергали воинственность, а потому ему хотелось спокойствия и праведности.

Сегодня он долго расспрашивал Шемс ад-Дина о том, что есть чистота и что есть порок. Мусульманский шейх толковал ему Коран, вплетая в свою непринужденную речь непонятные для Тарагая слова. Он видел, как эмир воинственного племени барласов склонялся к мирному уединению. Ему льстило это и, с каждой новой беседой, Шемс ад-Дин старательно приближал Тарагая к обители правоверности.

Тимур нашел их все там же – под старой раскидистой чинарой. Гордо он поднес отцу сидящую на неокрепшей пока руке тяжелую птицу. Тарагай оценил подарок по достоинству. Еще бы, такой орел стоил очень дорого и мог высоко поднять престиж любой семьи.

– Знатная птица. Теперь любая охота для тебя будет удачной, – похвалил сына Тарагай, но самого его сейчас волновали совсем другие вопросы. Все глубже и глубже уходил он в бездонную пучину религии, – ты, Тимур – мужчина, а у мужчины один путь, однако, сынок, не уклоняйся от пути, предначертанного Аллахом и пророком его Мухаммедом.

– Да будет мир над ним и его потомством, – чуть слышно вставил Шемс ад-Дин.

– Укрепляй себя пятью столпами ислама: верой, молитвой, постом, пожертвованием и хаджем, – продолжал отец, – и тогда любая охота, любое начинание твое будет успешным.

– Держись за исламскую веру, она убережет тебя, – продолжил духовник Тарагая. Он видел в Тимуре полную противоположность его отца. Он давно приметил в мальчишке не по годам растущие силу, твердость, напористость, пытливость и любознательность. Шемс ад-Дин видел в молодом Тимуре будущего имама.

Шейх Шемс ад-Дин Кулаль собрался уходить. Близилось время молитвы, а до Кеша было добрых полчаса езды. Он пригласил с собой и Тарагая. Тот часто посещал мечеть. Вождь барласов чувствовал себя там лучше, чем среди воинов своего племени. Он подолгу проводил в беседах с духовными учителями и старался приобщить к этим беседам и Тимура. Сейчас он предложил сыну поселить подаренного орла в амбаре и присоединиться к ним с Шемс ад-Дином. Оседлали коней.

В небольшом дворике городской мечети уже собрались имамы, сейиды, муэдзины. Перебирая в руках четки, они сидели на небольших шерстяных ковриках, читали Коран и беседовали между собой. Завидев шейха и его приятелей, присутствующие с благородным почтением, слегка склоняя в поклоне головы, приветствовали вошедших.

Тарагай никогда не обременял Тимура разговорами взрослых, дабы не заронить в душу ребенка неприязнь к долгим монотонным беседам. Он оставлял его в атмосфере богослужения наедине с собой. Тимур и сам не стремился утонуть в море народа, наводнявшего дом Аллаха. Он располагался на задворках, там, где прихожане снимали обувь. Он оставался в стороне ото всех, наблюдая за пришедшими. Здесь люди становились совсем не такими, как за стенами мечети. Сквозь все их естество невидимым эфиром в атмосферу внутреннего дворика мечети просачивалось тщательно скрываемое, некое подобострастное трепетание перед высшей силой Аллаха. Все эти люди, держась друг перед другом с достоинством, соблюдая определенную дистанцию сословий, считали себя детьми Всевышнего.

Тимуру нравилась особая атмосфера мечети, и он, всякий раз приходя сюда, забывал о своих боевых планах, мирских сражениях, охоте. Он растворялся в размеренности времени, слушал Коран, размышлял о смысле земной жизни. Шемс ад-Дин наблюдал за ним. Тимур взрослел, и шейх старался завладеть его вниманием, дабы тот навсегда остался на службе у Аллаха. Однако втайне молодой Тимур не разделял планов Шемс ад-Дина, как не разделял и его стремления служить Аллаху, хотя молился он усердно и молитва приносила ему наслаждение.

Сейчас он сидел в стороне ото всех и наблюдал. Его взгляд коснулся седобородого старца с тусклыми уставшими глазами. Это был шейх Заинуддин-Абубекер Тайбадский. Мудрый, справедливый он пользовался уважением не только у прихожан, но и у всей духовной знати. Его советы помогали многим. Его благословения вдохновляли. Среди духовных отцов, кому Тимур мог бы доверить сокровенные тайны своей души, был именно Заинуддин-Абубекер. Он учил Тимура быть беспристрастным и ко всем относиться одинаково. Он учил его строго сохранять заветы веры, подавать милостыню бедным. «В праведности – сила», – наставлял Тимура Заинуддин.

5

Тимур лежал на крыше, на этой плоской с перилами крыше своего дома. Сегодня мысли его роились вокруг веры. В сознании то всплывали картины последнего посещения мечети, то вдруг Тимура охватывало мучительное чувство стыда, что все свое свободное время он отдавал охоте, играм в сражения, что в общении с друзьями он забывал об общении с Аллахом. Тимур терзался тем, что духовник ждал от него непосильного. От этого становилось еще мучительней, и лицо наполнялось нестерпимым жаром стыда. Сегодня, уединившись на крыше отчего дома, Тимур решил, да, он твердо решил всецело окунуться в религию. Нужны ли эти бессмысленные битвы в шахматы, эти игры в мяч?…

Теперь Тимур чаще проводил время в мечети, где слушал старейшин, учил наизусть стихи Корана, постигал мудрость, ниспосланную на землю Всевышним. Но все же, когда он вновь оказывался на его родной крыше, он неизменно видел себя впереди большого войска – его войска, и в этом войске царили справедливость и благородство.

Все чаще в стенах родительского дома Тимур проводил время в одиночестве. Он становился старше, и Тарагай стал позволять себе в течение нескольких дней пребывать в монастыре, где находил душе покой и умиротворение. Хотя порой и Тимур оставался вместе с отцом на ночлег в обители. Долгими вечерами он сидел чуть поодаль от мирно разговаривающих отца и шейха Шемс ад-Дина Кулаля. Он наблюдал за размеренностью жизни в богоугодных стенах. Иногда он подходил к беседующим и, чувствуя себя полноправным собеседником, вливался в разговор. Тимуру нравилась размеренная неспешная речь шейха, его увлекательное философствование о смысле земной жизни.

Но сегодня Тимур не решался приблизиться и на шаг к увлеченно беседующим отцу и его духовнику. Он по привычке сидел поодаль. Казалось, Тарагай и Шемс ад-Дин не замечали его. Тарагай сейчас походил больше на мальчишку, нежели на эмира барласов. Он внимал наставительному тону шейха, словно жаждущий знаний ученик внимает словам своего учителя.

Тимур наблюдал, как отец что-то с жаром объяснял Шемс ад-Дину, как тот одобрительно кивал. Они говорили довольно долго. В монотонном течении время для Тимура словно остановилось. Все чаще в оживленный диалог Тарагая и Шемс ад-Дина закрадывались паузы. Они становились все напряженнее, все длиннее. Наконец, оба смолкли. Но в этом затянувшемся молчании читалось единство мыслей, какое возникает у людей при полном единении взглядов и решений.

Паузу прервал Тарагай. Повернувшись в сторону Тимура, а Тарагай знал излюбленное место сына, он подозвал его к себе еле уловимым жестом.

– Сын мой, ты уже взрослый, тебе исполнилось семнадцать, – торжественно и тихо произнес Тарагай, когда Тимур присоединился к их с Шемс ад-Дином компании, – сегодня настал тот день, когда мне необходимо поведать тебе об очень важном решении, – он пристально посмотрел на сына, – это решение зрело долго, трудно, не скрою, уважаемый Шемс ад-Дин помог мне его принять. Сын, я вождь барласов, а это значит, что от семени предков – я воин. Но так уж случилось, что сердцем моим правит душа. Она диктует ему свои переживания. Моя душа страдает от тягот мирской суеты, ей хочется уединения. Для нее непомерно бремя, которое несет она в земной жизни. Чтобы облегчить страдания моей души, я решил удалиться от мирских дел. Я оставляю племя и ухожу в частную жизнь. Я уже знаю, кому доверю возглавить барласов. Им станет известный тебе Хаджи Барлас. Да, у него мрачный характер и взрывной нрав, он подозрителен и жесток, но иного приемника моих дел я не нашел. Тебе же, мой сын, я советую поступить на службу к эмиру Казгану.

Глава IV

1

Сегодня шел дождь, проливной, холодный. Большая рваная туча, туго набитая сизым ватным туманом, принесла его со стороны священного Кайласа. Дожди большая редкость в высокогорьях Тибета, но Марпата любил дожди. Потому, когда первые капли окропили землю, он устроился под широким навесом, перед входом в монастырские владения. Там, в многочисленных скальных лабиринтах, скрывались от лишних глаз монашеские кельи. За несколько лет, что провел Марпата в стенах монастыря, он ориентировался в этих путаных переходах даже в темноте. Он уходил в глубину пещерных коридоров, где все еще жил старый монах Тенчиг. Старец почти не передвигался. Его беззубый рот едва выговаривал слова. Но Марпату влекла к старику сила его духа, которая, просачиваясь сквозь телесную оболочку, заполняла собой все пространство кельи. Соприкасаясь с незримым внутренним миром старого монаха, Марпата постигал и свой собственный незримый внутренний мир. Он мог проводить здесь часы, но, когда шел дождь, его неукротимо влекло под навес. В это время, глядя, как небо дарит земле животворящую влагу, Марпата углублялся в себя. Сейчас он думал о тех первых днях, когда отец привел его сюда. С тех пор прошло много лет. Нет, не два года, а значительно больше, но он ни разу не пожалел о своем приходе и ни дня не забывал о причине своего пребывания здесь. Напротив, теперь, в своих повзрослевших снах, он не только постигал город своей мечты, он знал, каким путем надлежит ему добираться туда. Он шел через Великую степь, через барханные пески, преодолевая и равнинные извилистые реки, и жаркую безбрежную пустыню. Но с пробуждением Марпата вновь находил себя в скальной келье, где пахло ячьим жиром и отсыревшей соломенной рогожей. Он был уже не пятилетним несмышленым ребенком, который не мог объяснить своей тяги к незнакомой земле. Теперь ему было почти пятнадцать, и он осмысленно понимал свои устремления. Все эти годы лама Чинробнобо был рядом с ним. Он стал ему не только учителем. Марпата почитал его и любил, как родного отца. Лама многому научил юношу за эти годы. Марпата долго, не один год, трудился над осознанием своего духа. Это пришло не сразу, не вдруг. Он и по сей день не мог объяснить, как дух проявился в нем. Словно невидимые почки молодой весенней поросли, спавшей до срока, его дух не выдавал себя ничем, но с приходом поры пробуждения все изменилось в одночасье: почки лопнули, и дух, словно молодой лист, робкий, но от рождения наделенный великой силою, явился миру. С этого мгновения Марпата ощутил в себе неисчерпаемый источник силы, который всегда присутствовал в нем, но был спрятан глубоко и надежно. Вместе с этим к Марпате пришла и уверенность в том, чем он должен заниматься. Всякий раз, когда его одолевали сомнения, он шел к Ламе, и всякий раз лама Чинробнобо развеивал их…

Дождь все шел и шел. Глядя на упругие серебряные струи, что словно нити сшивали две стихии, Марпата вспомнил день, когда однажды учитель позвал его к себе. Он усадил ученика напротив себя и долго на него смотрел. Лама смотрел так, словно тот должен был понимать его без слов. Наконец, когда пауза стала для Марпаты почти невыносимой, Чинробнобо произнес: «Сегодня я углублялся в летопись Акаши. Надеюсь, ты помнишь, что Акаша – нечто, заполняющее пространство всех видимых и невидимых миров, это нечто, порождающее все остальное. Надеюсь, ты помнишь, что летопись Акаши хранит все, когда-либо происходящее во всех видимых или невидимых мирах, все, что происходило либо будет происходить с каждым из нас. Так вот, в летописи Акаши я проследил твой земной путь, – лама вновь испытующе посмотрел на Марпату, – не все могу тебе сейчас сказать, тому не пришло время, но пока поведаю одно: ты прав, что ищешь тот далекий город. Он существует, и будущее твое там. Но прежде чем ты отправишься туда, тебе предстоит многому научиться». И почему Марпата вспомнил сейчас эти слова учителя?

Кто-то обнял его за плечи. Марпата оглянулся. Позади него стоял Лама. Дождь почти закончился, и сквозь расползающуюся тучу протиснулся робкий солнечный луч.

– Я жду тебя, – Чинробнобо по-отечески потрепал Марпату по плечу, – а ты замечтался здесь. Пришла пора занятий. Мы не можем растрачивать время понапрасну.

Узнавая в Марпате не только прилежного, но и способного ученика, лама научил его видеть людей, но видеть не тем, обычным для людей зрением, а иным, позволяющим зрить человека изнутри и не только телесно, осязаемо, но и тонко чувствовать его внутренний мир. Марпата был благодарен за это ламе, поскольку эти навыки облегчали ему и взаимопонимание с учителем.

Кроме этого Чинробнобо учил Марпату искусству врачевания. Часто они с рассветом уходили в горы. До заката, блуждая по горным тропам, отыскивали целебные травы.

– Настанет время, – говорил Чинробнобо Марпате, – и ты навсегда покинешь стены монастыря. Ты уйдешь в другую, неведомую тебе пока жизнь. Но ты должен быть готов к ней. Ведь ты сам выбрал ее. И знания врачевания пригодятся тебе.

Там, в горах, Чинробнобо терпеливо рассказывал Марпате о целебных свойствах трав, о том, как сохранить их чудодейственную силу надолго. Марпата с учителем любили приходить к небольшому горному озеру. Его зеркальная гладь всегда была скрыта от глаз путников покрывалом, сотканным из водяной гречихи. Ее розовые подводные соцветия, проглядывая сквозь хрустальную прозрачность воды, оживляли ажурный узор остролистного ковра. Марпата уже знал, что водяная гречиха с давних времен служила людям незаменимым средством при холере.

Лама открыл для Марпаты многие свойства целебных трав, но почему-то особое внимание учитель уделял травам, которые способны были излечивать холеру и чуму. Марпата не спрашивал его о том. Его пытливый ум жадно вбирал в себя все, чему учил его Чинробнобо.

С детских лет Марпата тяготел душой к тому невзрачному скальному строению на задворках монастыря, где монахи хранили камни. Только теперь, спустя годы, он смог приходить сюда не ради праздного любопытства. Теперь Марпата приходил сюда с учителем, и тот всякий раз открывал ему новые и новые тайны. Оказывается, камни – живые, и способны врачевать многие недуги. Марпата узнал, что при неумелом, или, напротив, умелом, обращении с ними камни способны разрушать и губить. Чинробнобо остерегал своего ученика от необдуманных поступков. Рассказывая юноше о дурных свойствах камней, он всякий раз призывал Марпату к благородству, дальновидности и мудрости.

Постепенно, год за годом, Марпата впитал в себя столько, что вполне владел лекарским ремеслом. Однако Чинробнобо неустанно повторял своему ученику, что земные навыки врачевания ничего не будут значить, если не коснется их фибрами своими душа, если дух не вдохнет в них силу, способную противостоять болезни, не заставит услышать музыку жизни и возродиться.

2

Ночью Марпате не спалось. Одолевали мысли. Неутомимыми пчелами роились они вокруг его обостренного сознания. Влетая в голову, словно в улей, проносясь по закоулкам его ума, мысли стремительно улетали прочь, уступая место новым. Но что-то неизменно присутствовало в его сознании. Что-то, чему Марпата никак не находил объяснения. Это «что-то», касаясь души, порождало уверенность и осознание истинности, но это «что-то» своей мощью не позволяло шальным мыслям касаться его. Это было непонятно. Это волновало Марпату. Едва дождавшись рассвета, Марпата пришел в келью учителя.

Он застал Чинробнобо за трапезой. Лама неторопливо вкушал только что приготовленную тсампу. Он пригласил Марпату разделить с ним завтрак, но юноша отказался. От бессонной ночи глаза его воспалились и смотрели на наставника сквозь белесую пелену тумана.

Сбиваясь в словах, ибо Марпата не находил подходящих слов, он поведал Ламе о пережитом ночью. Он обеспокоено смотрел на учителя. Марпата не заметил, что Чинробнобо давно отставил недоеденную тсампу и с интересом взирал на своего ученика. Выслушав сбивчивый рассказ юноши, лама оживился. В уголках его мудрых глаз поселилась довольная улыбка.

– Ты делаешь успехи, мой мальчик, – лама встал и одобрительно обнял Марпату за плечи, – этой ночью ты постиг Неречённое…

Марпата непонимающе смотрел на Чинробнобо. Учитель поведал ему о многом, но об этом за все годы он не обмолвился ни словом. Но что такое – «Неречённое»?! Дабы превратиться в ответ, робкий, настороженный, еще не знающий твердой опоры, вопрос в глазах Марпаты стремился вырваться наружу. Учитель заметил сейчас это новое, зарождающееся в его ученике состояние.

– Да, пришло время посвятить тебя и в это, – лама заговорил еле слышно, но твердо и уверенно, – я молчал потому, что к Неречённому трудно подобрать слова. Они и не нужны, пока ты сам не осознаешь Неречённое в себе. Ты, Марпата, научился мыслить. Я горжусь тобой. Ты мой самый способный ученик, но тебе еще только предстоит освоить другое искусство. Вздохни о Неречённом, и ты станешь другим, новым человеком. Этот вздох перенесет тебя в безмерность. Он обновит твое сознание. Ты сможешь изменять события, которые многим будут казаться неизменяемыми. Но я открою тебе и величайший закон Мироздания: все это должно быть добровольным. Никто не сможет побудить тебя, если ты сам будешь этому противиться. Неречённое, воспарив над словами, обратит материю в дух. Где будут бессмысленны стремления и побуждения, где исчерпает себя воля, там единый вздох о Неречённом позволит изменить ход событий. Это не мои слова. Это – мудрость и знания древних, пришедшие к нам из глубины столетий. Пока все сказанное мной кажется тебе невозможным, но сегодня ты почувствовал, как Неречённое живет в тебе, а значит, пришло время выпустить его наружу.

Марпата шел от Ламы, задумчиво глядя себе под ноги. Сколько лет наставник учил его думать, а теперь он предлагал Марпате отказаться от мыслей вовсе. Неречённое…

3

Сотканные из постоянных занятий, дополненные беседами с Ламой, дни пролетали один за другим, словно стаи перелетных птиц. Оглядываясь на них, Марпата изумлялся тому, как много осталось позади: его родители, которых он не видел столько лет, первые открытия и череда нескончаемых снов, которые каждый раз возвращали его в незнакомый город, ради которого он пришел в монастырь, и, наконец, он сам – тот маленький мальчик, лишь способный откликаться на зов своего непознанного духа. Теперь, спустя годы, возмужавший Марпата смотрел на мир по-иному. Он многому научился в монастыре. Он ощущал под собой земную твердь, ибо тело его было натренировано. Разум Марпаты пребывал в спокойствии, а дух его, осознанный, сильный, – в гармонии с сознанием.

Оглядываясь назад, Марпата видел широкую бездонную пропасть между его прошлым и настоящим. Но, чем больше он задумывался над этим, тем явственнее ширилась эта пропасть. Чем больше Марпата узнавал, тем чаще ему казалось, что знания его не значительнее капли в безбрежном океане бытия.

Когда он делился своими переживаниями с Чинробнобо, тот лишь еле заметно улыбался в ответ. Это не успокаивало Марпату, и от этой обеспокоенности хотелось ощутить себя сильнее, хотелось постигать новое.

Сегодня опять Марпату одолевали сомнения. Ему казалось, что он ничтожно мал и беспомощен, и все, чему он учился, чего он достиг, не стоит и горсти прелого овса.

Неразумно было обременять своими переживаниями учителя всякий раз. Марпата уединился в маленьком сарайчике, где хранились камни. Он любил бывать здесь. Он знал все свойства этих безмолвных обитателей земли. Ему нравилось разглядывать камни, держать их в руках, согревая своим теплом. Но сегодня Марпате нужен был коричневый агат. Да, именно коричневый! Не зеленый, не красный, а коричневый! Он лежал отдельно от других камней в маленьком кожаном мешочке, шитым ячьими жилами. Это Марпата положил его так, чтобы в нужный момент его было легко найти. Он не раз испытал на себе, как коричневый агат избавлял его от неуверенности, как после общения с камнем его умственные способности повышались, а сам он постепенно успокаивался. За этим занятием Чинробнобо и застал юношу.

– Я искал тебя повсюду, – с некоторой укоризной проговорил Лама. Он любил своего ученика и не меньше, чем тот, нуждался в его обществе. Обычно в голосе Ламы не было укоризненных ноток, но сегодня они звучали, и Марпата не ошибался, – я пришел поговорить с тобой, друг мой. Я долго думал. За это время я не раз заглядывал в летопись Акаши и пришел к выводу – время твое пришло. Годы, проведенные в монастыре, не пропали даром. Ты славно потрудился, и теперь, с ценным багажом усвоенных знаний, ты должен идти туда, куда влечет тебя твой Дух.